Борис Лукьянчук

Захаров
или
Письма не про любовь к геометрии

(к 80-летию со дня рождения)

И солнце интересуется, и апрель еще,
даже заинтересовало трубочиста черного
удивительное, необыкновенное зрелище –
фигура знаменитого ученого.
(Владимир Маяковский)

Многие большие ученые писали стихи. Можно вспомнить Иоганна Кеплера, Михаила Ломоносова или Ричарда Фейнмана. Поэтому для эссе о Владимире Захарове передо мной имелась накатанная писателями и критиками линия, которой стоило придерживаться. В то же время «Библиотека поэта», книжная серия «Золотой Том» и другие, подобные им издательства, требуют от рецензента побольше биографической информации об авторе. Будет такая информация! В шестидесятые годы для молодых авторов самым престижным было напечататься в «Юности». Именно туда Владимир Захаров и отправил свои первые поэтические опыты. Не получив ответа, явился в редакцию лично. Борис Полевой принял молодого автора любезно: «Читал я ваши стихи, читал. Они лучше, чем у многих наших авторов. Однако у меня лично сложилось впечатление, что вы можете писать ещё лучше. Поэтому я решил ваши стихи отклонить».

Известно, что творчество Шекспира можно изучать по комментариям к «Улиссу». Человеку вроде меня, с трудом осилившему Джойса, не дано морального права касаться шекспировских аллюзий «Улисса». Поэтому пассаж о Джойсе мне понадобился лишь для того, чтобы заявить, что историю науки можно изучать, продвигаясь по генеалогическому древу Владимира Захарова. На этом древе, начиная с руководителя, академика Сагдеева, и следуя далее ветви академика Иоффе, можно достичь первого Нобелевского лауреата Вильгельма Рентгена, а перепрыгнув на ветви академиков Леонтовича и Мандельштама, выйти на Фердинанда Брауна, открывателя полупроводникового диода и кинескопа, Нобелевского лауреата по физике «За вклад в развитие беспроводного телеграфа». От Ландау тянется мощная лиана из пяти Нобелевских лауреатов: Лев Ландау – Нильс Бор – Эрнест Резерфорд – Джозеф Томсон и лорд Рэлей. Академик Гинзбург говорил: «Я не люблю термина «ученик», когда речь идет не о средней школе, а о научной деятельности. В Университете учителей может быть много, а официальный руководитель не всегда действительно учитель. Каждый может, если захочет, сам называть своим учителем человека, оказавшего на него подлинное влияние. Так, Ландау считал своим учителем только Бора, Тамм – Мандельштама. Я считаю своими учителями Тамма и Ландау». Гинзбург, конечно, прав, но мне кажется, что Захаров ни от одного из своих научных предков не откажется, хотя круг ученых, оказавших на него подлинное влияние, весьма широк. Наверняка в нем найдется место Эрвину Шредингеру, Энрико Ферми и Альберту Эйнштейну. Они в формальном древе Захарова отсутсвуют, но это лишь оттого, что нейронная сеть мировой науки на сайте academic genealogy строилась по принципу диссертант – руководитель его диссертации.

Меня всегда завораживала библейская цепочка: Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его… Я прошел по генеалогическому древу Захарова едва ли не до конца нашей эры. Лорд Рэлей был учеником сэра Джорджа Габриеля Стокса, отца гидродинамики (уравнение Навье–Стокса). Джордж Стокс, лорд Кельвин и Джеймс Клерк Максвелл были учениками Вильяма Хопкинса, а от Джеймса Максвелла через Майкла Фарадея тянется веточка к сэру Хэмфри Дэви, открывателю веселящего газа. От Дэви можно по цепочке выйти на сэра Исаака Ньютона. От Ньютона тянется нить к Христиану Гюйгенсу, Пьеру Ферма и Рене Декарту, от них – к отцам основателям современной физики Галилео Галилею и Иоганну Кеплеру. Ветвь Галилея простирается на Восток вплоть до Иоанна Евхаитского (990–1092), учителя словесности в Константинополе, жившего при императоре Константине Мономахе в Византии.

Говоря о более древних временах, можно вспомнить, как в 529 году византийский император Юстиниан закрыл Афинскую академию – афинские профессора подверглись изгнанию, а имущество школы было конфисковано. В результате, пишет летописец, начиная с эпохи Юстиниана и до конца первого тысячелетия, научное знание находилось в сильном упадке – чистая наука практически не развивалась ни в плане создания новых теорий, ни с точки зрения развития идей античных мыслителей. Только не говорите мне, что к Захарову это не имеет прямого отношения. Когда он яростно бился против разрушения Российской Академии наук, один из моих знакомых написал – ну и зачем ему, ученому мирового класса, наскакивать на мельницы, ведь понятно же, чем это кончится! Я ответил – а он не рыцарь, он решает альтернативу Гамлета: «Достойно ль / смиряться под ударами судьбы, / иль надо оказать сопротивленье…»

От Иоганна Кеплера, первого теоретика, открывшего три закона планетных движений, можно проследовать по теологической ветви на «не-восток». Теология по Платону – наука о проявлении божественной сущности в явлениях природы и человеческой жизни. Некоторые считают, что наука к теологии никакого отношения не имеет. Имеет. Религия была исходной мотивацией для организации европейских университетов и единого языка – латыни. От теологии отпочковалась философия, из неё затем выделился кластер современной науки. Кстати, сам Кеплер, начиная учебу на теологическом факультете Тюбингенского университета, считал, что его удел – духовная карьера. Он готовил себя в священнослужители и не собирался заниматься астрономией. В одном из его писем были слова: «Я хотел стать теологом и долго пребывал в мучительном беспокойстве. Теперь я, однако, вижу, что при усердии могу прославить бога и в астрономии». Отправляясь от Кеплера, по теологической ветви можно достичь и Мартина Лютера, и священомученника Леодегария, епископа Отонского. История бедствий Леодегария (659–678) сопоставима с мученическими страстями первохристиан, которым Захаров посвятил стихотворение «Отранто». Я спросил Захарова о его отношении к религии. Он ответил: «Человек, профессионально занимающийся астрономией, в принципе не может быть атеистом».

Жизнь Захарова-ученого это, конечно, не чеховский сюжет для небольшого рассказа, а напряженная драматургия для будущего Даниила Гранина или Арчибальда Кронина. Такую тему не поднять в кратком введении. Да я и не собирался. Я просто старался проиллюстрировать бесчисленные путы, которыми Захаров приторочен к высокой науке по праву древности научного рода. Он один из немногих, кто «держит форт» и «несет крест». В романе Фолкнера для Рэтлифа форт был Джефферсон, а крест – Флем и прочие Сноупсы. У Захарова форт – это наука, поэзия и человеческая порядочность. Ну а Сноупсы, так они и в Африке – Сноупсы. Захаров имеет заслуженные боевые награды – академическое звание, государственные премии и золотую медаль Дирака, которую он получил совместно с последним ассистентом Альберта Эйнштейна. У него самый высокий индекс цитирования из российских ученых и у него, говорят, имеются шансы получить Нобелевский лавровый венок. Если бы предисловие писал Макар Девушкин (из «Бедных людей» Достоевского), он бы на этом месте воскликнул: «Ах, почему я не член Шведской академии!»

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки
                                                          жемчужиной?
(Владимир Маяковский)

Наука в жизни Захарова, его «любовь к геометрии» – это лишь надводная часть айсберга. Поговорим о подводной части – о любви к поэзии. «… Поэзия, и если её хоть раз по-настоящему испили рты, – говорил Маяковский, – её не заменит никакое питьё, никакие пива, никакие спирты». Захаров – профессиональный поэт. В его поэтической генеалогии легко прослеживается путь к серебряному веку и обериутам, отчетливо виден эффект века девятнадцатого, при усердии можно разглядеть влияние ломоносовских и доломоносовских текстов и далее – вплоть до Катулла и Библии. Я искренне люблю поэзию Захарова и не раз в этом признавался.

Поэзия Захарова, как «Улисс» – не для легкого чтения. Попытаюсь представить специфику поэзии Захарова, не выходя за пределы пушкинских времен, хотя вижу отсылки и к Джону Донну, и к шекспировским персонажам. Временные рамки книги «Ясным ли днем» в её первой части строго очерчены – это (1974–1978). Однако Захаров, естественно, держит в подкорке отправную точку сюжета. У поэта часто важно не то, что он говорит, а то, о чем он проговаривается.

Друг Байрона, Томас Мур, опубликовал в 1818 году стихотворение «Those evening bells». В 1828 году Иван Козлов опубликовал вольный авторский перевод этого стихотворения под названием «Вечерний звон». Одновременно композитор Александр Алябьев написал к этому стихотворению музыку, в результате чего возникла известная песня. В русскоязычном интернете можно найти около четырехсот треков с записью этой песни различными исполнителями, включая Ивана Семеновича Козловского, Бориса Штоколова и Василия Шукшина в группе «бом-бом» из «Калины красной». Слова о вечернем звоне вошли в изобразительную палитру многих поэтов, достаточно вспомнить Дениса Давыдова и Афанасия Фета. Вдохновленный этой музыкой Исаак Левитан в 1892 году пишет своё знаменитое полотно «Вечерний звон». Конечно, когда количество исполнителей «Вечернего звона» исчисляется сотнями, то каждый выбирает по своему вкусу: кому-то ближе исполнение хора Сретенского монастыря, а кто-то препочтет Валерия Леонтьева или Иосифа Кобзона. Однако большинство специалистов в числе выдающихся исполнителей этой песни отмечают солиста Большого театра, народного артиста СССР Александра Пирогова, о котором в Википедии сказано, что он обладал голосом редкой красоты и выразительности, широкого диапазона и неповторимого тембра. Виктор Астафьев написал рассказ «Ясным ли днем», посвященный памяти великого русского певца Александра Пирогова.

В этом рассказе старик-инвалид приезжает из поселка в город на ежегодную врачебную комиссию. Он думает о том, что старых знакомых на комиссии теперь встречается все меньше – вымирают фронтовики. И сколько отнято дней из без того укороченной жизни инвалидов такими вот комиссиями, осмотрами, проверками, хождениями за разными бумагами и ожиданиями в разных очередях. Старик приходит на вокзал, покупает билет на электричку и смотрит, как молодежь ест мороженое. Ему тоже хочется мороженого, но он боится ангины, а потом сердца, почек, печени, которые бог знает отчего болеть начинают. Жена ему говорит: «Война это, война, Митрофанович, по тебе ходит». При мысли о жене он помягчел душою и ощупал карман, где в целлофановом пакете лежали персики. Жена таких и не пробовала сроду. Скажет: «Экая диковина! Из-за моря небось привезли?» Спрячет их, а потом ему же и скормит. На вокзал приходит стайка молодых ребят и девчат, занимающих все свободные скамейки. Сергей Митрофанович пододвинулся к краю, освобождая место подле себя. Конец рассказа. А теперь, не спеша, прочтите:

Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!

Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.

Лежать и мне в земле сырой!
Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет,
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон!

Вы теперь понимаете, почему Астафьев свой рассказ Александру Пирогову посвятил? А почему Захаров цикл своих лирических стихотворений назвал так же, как рассказ Астафьева? Конечно же, сам Захаров этого не рассказывает. Он просто называет книгу «Ясным ли днем», дает первому разделу название «Оставим боль другим» и цитирует строчку Осипа Мандельштама:

И я твержу, что я неповторим,
Что умер, распластавшись на дороге.
Дано мне тело, что мне делать с ним?    
Поговорим о вечности и боге.

Он верит, что все «что надо» он сказал. Посвятил книгу жене. У больших ученых случается, что они пишут «как нетрудно показать» и выдают формулу, к которой даже изощренный специалист вынужден пару месяцев пробиваться. Я сложностью подтекста у Захарова не пугаю. Просто его не получится читать наискосок, необходимо внимательно вслушиваться в его бормотание.

Потом внизу покажется река,
Горит щека, ресница обмерзает.
Я юноша, и старость далека,
И смерти нет, и колкий снег летает.

Или вот это:

Оставим боль другим, пусть высоко
Звенит душа, чтоб места для страданий
В ней не было – смотри, лежит легко
Примятый снег вокруг кирпичных зданий.

Второй раздел книги имеет заголовок «Перед небом»
(1975–1980)

Перед небом, перед небом многоцветным,
Рассылающим полотна грозовые,
Желтым, розовым, лиловым и бессмертным,
Я стою, ошеломленный, как впервые!

Что так поразило Захарова? Не то ли, что и Бродского в «Шествии»?

Потому что в этом городе убогом,
где отправят нас на похороны века,
кроме страха перед Дьяволом и Богом,
существует что-то выше человека.

Третий раздел – «Бестиарий»
(1976–1979)

Бестиарий (от лат. Bestia «зверь»), согласно Википедии, – это средневековый сборник зоологических статей, в которых подробно описывались различные животные с аллегорическими и нравоучительными целями. Вот несколько аллегорий и нравоучений от Захарова.

Кузнечик
<…>
Хороша твоя кираса
И остро твое копье,
Осуждает ваша раса
Легкомыслие мое!

Шмель
<…>
Я все лето следил, как он тысячный раз
Прилетает сюда для ласкания глаз,
Для ласкания глаз, для смягченья морщин,
И для мысли, что каждый себе господин!

Бурундук
<…>
И не будешь ты видеть пути своего,
И будет к стакану тянуться рука…
И будешь ты знать, что все – оттого,
Что обидел маленького бурундука.

А стихотворение «Ящерица», посвященное Евгению Рейну, я, пожалуй, полностью процитирую.

Я видел ящерку в огне,
Зубчатый гребень на спине,
Танцует вкруг нее огонь,
Она не больше, чем ладонь.

И вся внутри огнем полна,
Она еще парить должна
Над раскаленным угольком,
С двузубым, гибким язычком.

Судьба смутна, и в свой черед
Или оставлю я сирот,
Иль мне случится, может быть,
Веселых правнуков любить,

Но жизнь ясна, и смерть проста,
Она лизнет меня в уста,
Достанет огненным ростком
До сердца гибким языком,

И бабочкою из огня
Вспорхнет душа при свете дня.

Часть четвертая «Безумен тот, кто с нами не поет»
(1976–1990)

У Захарова есть стихотворение, посвященное памяти немецкого скульптора Эрнеста Барлаха, который делал скульптуры, изображающие поющих.

Безумен тот, кто с нами не поет,
Кто голос до небес не поднимает
И этим пелену не разрывает
Смертельно нас опутавших тенет.

Безумен тот, кто с нами не поет,
Блаженною улыбкой не сияет,
В беспамятстве глаза не закрывает,
Всего себя вокруг не раздает.

Безумен тот, кто с нами не поет,
Кто думает, что все он лучше знает,
А сам душой, как пропастью, зияет
И Господа в лицо не узнает.

Я помню, как студентом второго курса впервые посетил теоретический семинар. Докладчик что-то нудно толдонил и выписывал на доски формулы. Понять ничего было невозможно и, по-моему, не только мне, но и всей аудитории. Наконец, он выписал последнее получившееся уравнение и по аудитории как будто смерч прошел, Все зашумели – так это же Бессель! Теоретики, понял я, это люди, которые обязаны узнавать Бесселя в лицо, так же как поэты – Господа.

Часть пятая «Ночь и болезнь открывают окно»
(1976–1999)

Здесь воспоминания о послевоенном детстве, стихотворения, посвященные ушедшим друзьям. И много о любви. И о ревности, как же без неё.

Ночь была, тишина,
Я проснулся, сижу на постели,
По условиям сна
Мы стрелялись с тобой на дуэли, 

Ты стоял как стена,
Поднимал пистолет, улыбаясь,
И сбегала она
По ступеням, перил не касаясь…

Это отсылка к «Поединку» Дмитрия Кедрина

Ну что ж! Нас рассудит пара 
Стволов роковых Лепажа 
На дальней глухой полянке, 
Под Мамонтовкой, в лесу. 
Два вежливых секунданта, 
Под горкой – два экипажа, 
Да седенький доктор в черном, 
С очками на злом носу.

Шкловский в «ZOO или Письма не о любви» писал «Посмотрим по книге, как по воде, на каких перевалах бывало сердце, сколько от прошлого осталось крови и гордости, называемых лиризмом». Абрикосов, с которым мы встретились в Америке уже после получения им Нобелевской премии, сказал:

– На хера они нужны эти страсти!

– Ну, как же, любовь!

– Так я же через это прошел! Важнее доброта, уважение и забота друг о друге.

Мы поговорили про Володю Захарова. Алексей Алексеевич сказал про его жену: «Света – это идеал человека!»

Как мусор по реке времен
Мы проплывем с тобой,
И прежде, чем прикроет Бог
Свой балаган земной,

Старушкой скверной станешь ты,
Я – скверным стариком,
И будет вечно от меня
Припахивать вином.

Это мне Бернса напоминает.

В сад любви залетел соловей
Заблудившейся струйкой в крови,
А по полю свистит суховей,
Обдувая мазары свои.

Я готов всю эту книгу подряд цитировать. Любовь и кровь и размышления об итоге.

Ночь и болезнь открывают окно,
С долгим бездельем вдвоем.
Все понимаю, но, Господи, но,
Кто мы? Куда мы идем?

Александр Гиннес в своей книге вспоминает, что в последние годы Довлатов увлекся чтением Кафки. Он приходил в редакцию «Нового американца» и рассказывал: «У Кафки в одном рассказе молодой человек каждый день пишет письма отцу и в каждом письме, – Довлатов поднимал палец, – в каждом письме! спрашивает «Отец, зачем я живу?»

Шестая часть книги именуется «Дождь и ветер»
(1989–1999)

Все правильно, в этой части только дождь и ветер, верные спутники молодого романтика.

Ветром хочу и дождем
Стать, зашуметь над ключами…

<…>
Этот дождь, хоть беспечный и милый,
Свято знает свое ремесло…

<…>
Дождь и ветер, как братья родные…

<…>
Дожди бездомны. Нету им причала…

<…>
А дальше смутный вымысел маячит, –
Туда, мой друг, туда, мой друг, туда…
Там ровно плещет верная вода,
А в высоте любимый голос плачет.

В общем, «Когда дождь и ветер стучат в окно» (драма, Рижская киностудия 1968). Конец 40-х годов. На этом фоне разворачивается драма человека, вопреки всему пытающегося вернуть прошлое. Или «И дождь смывает все следы» (мелодрама, ФРГ 1972). Она ждет любимого под дождем, ждет долго, не зная, что он уже никогда не приедет… Драма, мелодрама – популярнейшие жанры ютьюба… Но мне лично, более резонансны лирические дожди у Пастернака и Кедрина.

Скорей со сна, чем с крыш; скорей
Забывчивый, чем робкий,
Топтался дождик у дверей,
И пахло винной пробкой.
Борис Пастернак, лето (1917)

… Итак, приезжайте к нам завтра, не позже! 
У нас васильки собирай хоть охапкой. 
Сегодня прошел замечательный дождик – 
Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой.
Дмитрий Кедрин, Приглашение на дачу (1945)

Конечно, Захаров имеет полное право на свои собственные дожди. Хотя, как я уже не раз писал, у Захарова дар летописца. Возможно, он вдохновлялся дождем из «Андрея Рублева» Тарковского. Я бы это отметил, но не вижу в стихах подсказки.

Седьмая часть «Бабочки на леднике»
(1976–2000)

В шестидесятые годы вся интеллигентная молодежь была помешана на альпинизме.

Парня в горы тяни, рискни, 
не бросай одного его,
пусть он в связке в одной с тобой – 
там поймешь, кто такой. 

Эти воспоминания звучали ещё в пятой части книги.

Там снег выпадает и тает,
Рассветы там так хороши,
И так там легко зарастают
Блаженные раны души.

Вот начало стихотворения «Ушба» из «Бабочки на леднике».

В пыльном Кали за чистым крестьянским столом
Разговор о веревке, и мы продаем,
И глоток самогона за сделку награда,
Здесь, на севере Грузии нет винограда – 
Слишком близко вершины. Спускаются с них
Языки снеговые, все лето не тая,
Прямо в жирную зелень. Вчера лишь утих
Дождь недельный, и горы открылись, сверкая.

Вы можете предсказать, чем это стихотворение закончится? Я не смог. А вот как заканчивается стихотворение «На Кавказе»:

Вновь туман наползает, и в розовой мгле
Укрывается речки бурлящая нить.
Слишком здесь хорошо, чтобы думать о зле,
Слишком здесь хорошо, да и некому мстить.

«Бабочки на леднике» – может кто нибудь объяснить, что их сюда занесло?

Тех бабочек, над горными снегами
порхавших и смешно и тяжело,
зигзагами, едва ль не под ногами,
и много их на мокрый снег легло –
я помню. Даже нам, веселым малым,
клюющим жизни птичье молоко,
дойти до райских кущ за перевалом
до наступленья ночи нелегко,
преодолеть слепящее пространство,
а их-то что бросает в тот же путь,
полетов этих странных постоянство
описано оно хоть где-нибудь?

Однажды встанет вышка буровая
и вынут керн из векового льда,
и тонких бревен связка голубая
на стеллажи уляжется. Тогда
неясные цветистые вкрапленья
там замерцают, в синей глубине.
То – бабочки, искавшие спасенья
от краткой смерти в дальней стороне.

Эти воспоминания являются Захарову и в Аризоне.

Жесткий шумит над тобой эвкалипт,
Птицы кричат в его кроне,
Солнце, как мамонт, всходит в зенит
В дальней, сухой Аризоне.

И всюду бабочки. Однажды я ехал ночным поездом с юга Италии в Рим. В купе со мной оказался прфессор-англичанин, везший на выставку свою коллекцию бабочек. Мы с ним всю ночь проговорили. И за эту ночь я влюбился в бабочек до конца своей жизни.

Лидия Гинзбург написала о поэзии Кушнера: «Вразрез с господствующей традицией лирики Кушнер пишет о счастливой любви. Стихи Кушнера рассказывают о счастье жизни и не утихающей за него тревоге. В них осуществляется взаимосвязанность жизнеутверждающего и трагического». Захаров тоже пишет о счастливой любви. Только как говорил Фазиль Искандер, он не рвет на груди рубаху. Он пишет летопись. Есть ему и что на камне высекать, и что на рисовом зернышке выкарябывать. Сидит, поскрипывает пёрышком, пишет свой нескончаемый эпос: солнце садится, облака плывут, пьяные мастеровые идут, мышь плинтус грызет… В общем, «Земляничная поляна» и часы без стрелок. И…

Мы
прикованные к формулам,
распятые на исписанных листах бумаги,
неожиданно понимаем,
что могли бы быть неплохими офицерами
в какой-нибудь старомодной
справедливой войне.
        (В.З 1966)

Советские шестидесятники, поколенческая субкультура, как сказано в энциклопедии – «дети XX съезда», поколение, родившееся приблизительно между 1925 и 1945 годами, примерно соответствует «тихому поколению» на Западе. Мы опознаем шестидесятников по именам поэтов – Рождественского и Евтушенко, Вознесенского и Окуджавы, Соколова и Ковальджи, Шпаликова и Чичибабина, по именам Беллы Ахмадулиной и Новеллы Матвеевой, Риммы Казаковой и Инны Кашежевой, по прозе Юрия Трифонова и Василия Аксенова, по спектаклям «Современника» Олега Ефремова и «Таганки» Юрия Любимова, по песням Визбора и Высоцкого, по романам братьев Стругацких. Как сказано в той же энциклопедии, – с крушением СССР кончилась и общественная востребованность «шестидесятников». Новая социальная реальность принесла совсем другие понятия и вопросы, сделав неактуальным весь дискурс, на котором строилась шестидесятническая культура. И в 1990-х – 2000-х годах большинство знаменитых «шестидесятников» тихо умерли полузабытыми.

Что призойдет, если разбить голограмму и выбросить часть осколков? Известно, что в целом изображение сохранится, но потеряет резкость. Осколки нужны для сохранения высоких гармоник. Картина советской или российской поэзии сохранится, даже если выбросить сведения о фильме «Девять дней одного года» и о клубе «Под интегралом» Новосибирского университета – кстати, название клуба придумал как раз Захаров. Говоря о шестидесятниках, можно вспомнить и дискуссию «Физики и лирики», случившуюся в начале шестидесятых. Швейцарский драматург Макс Фриш («Дон Жуан и любовь к геометрии») говорит о доне Жуане как о человеке, влюбленном в науку, а Татьяна Милова в своем эссе пишет, что «живи он в наши дни, Дон Жуан занимался бы, скорее всего, ядерной физикой: чтобы познать истину». Захаров и истину познавал в дискуссиях с Юрием Борисовичем Румером, и в женщин влюблялся, и в Институте ядерной физики у Будкера работал. В этом Институте Михаил Ромм снимал ряд сцен «Девяти дней одного года». Захаров был активным участником неформального поэтического объединения Новосибирского университета, поддержанного Анной Ахматовой. Захаров даже одно время собирался оставить физику и уйти в поэзию.

Стихи Владимира Захарова не разошлась на цитаты, несмотря на то, что о нем тепло отзывались Фазиль Искандер и Евгений Евтушенко, Евгений Рейн и Кирилл Ковальджи, его ценили Александр Кушнер и братья Стругацкие. Правда, Захарова не баловали своим вниманием маститые литературные критики. С критиками, как говорил Бродский, неприятность троякая: «а) он может быть ремесленником и столь же невежественным, как мы сами; б) он может иметь сильное пристрастие к писаниям определенного рода или просто работать на определенных издателей; в) если он талантливый писатель, он превратит свою рецензию в независимый вид искусства – Хорхе Луис Борхес тому подтверждение, – и вы можете кончить тем, что будете читать рецензии, а не сами книги». Ирина Прохорова как-то сказала, что современные технологии позволяют «раскрутить» даже очень среднего писателя, не помню только за какую цену. Впрочем, раскрученность к поэзии никакого отношения не имеет. Плисецкая говорила, что будет танцевать, даже если в зале будет один зритель.

Лика Гуменская сказала, что видит смысл поэзии в самом ее праве на существование как иной формы мышления. Слепки этой формы создают мозаику времени, картину вечно меняющегося мира. Автор говорит посредством поэзии с собой, миром и временем – и чем талантливее автор, тем интереснее этот разговор. Иногда он тянется через века. Сейчас актуальна не раскрученность, а то, о чем говорил Екклезиаст «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Картина потеряла резкость.

«Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит». Фолкнер пишет, что особый дух свободы продолжал жить на Юге даже после его поражения. Всадники, злые как осы, мчатся в косых лучах заходящего солнца с ружьями Минье наперевес. «Он был генерал от кавалерии Джеб Стюарт, – говорит тетя Дженни. – Несчастный, в пятьдесят восьмом году я танцевала с ним вальс в Балтиморе. – И голос ее был гордым и тихим, как флаги в пыли».

Вы все-таки перечитайте Захаровские «Бабочки на леднике».

Борис Лукьянчук,
член союза российских писателей,
Профессор Физического факультета МГУ

На этой странице вы можете прочитать некоторые стихотворения из второго тома 6-томного издания стихотворений Владимира Захарова.

На авторских страницах Бориса Лукьянчука и Владимира Захарова вы можете найти ссылки на все их публикации в нашем журнале.

Мария Ольшанская