Олеся Николаева
Семь начал
(а было так…)
«…Безусловно, общество в культурном отношении деградирует. Нарождается новый человек, человек очень страшный, человек-потребитель, человек, которым правят исключительно природные инстинкты. Он обречен на страшное одиночество, потому что считает, что вся полнота истины, вся правота заключена в нем самом. В такой ситуации он вынужден заполнять чем-то свое одиночество, маскировать его, то организовывая какие-то партии, секты, клубы, то глуша себя пивом, водкой, наркотиками, то, напротив, целиком уходя в бизнес, в делание денег, в погоню за престижем. Происходит ужасное опошление человека, оторванного от своих исторических корней и забывшего о том, что есть небо», — так определила свое отношение к тогдашним событиям в мире писатель и поэт Олеся Николаева — один из немногих авторов с ярко выраженным православным мироощущением — в интервью газете «Литературная Россия» от 13 августа 2004 г. («Люблю монахов и монастыри»).
«ЛР» предварила интервью короткой информацией:
«Лауреат Пушкинской премии-стипендии Альфреда Тепфера (1997) и поэтической премии имени Бориса Пастернака (2002), автор шести стихотворных сборников, двух книг прозы, двух книг богословской эссеистики и многочисленных публицистических статей, посвященных проблемам культуры, религии, Церкви, преподаватель поэтического семинара в Литературном институте им. Горького, Николаева известна также как один из создателей новой школы в поэзии — акцентного стиха».
Конечно, за прошедшие десять с лишним лет многое изменилось, многое добавилось в жизни и творчестве Олеси Николаевой, как оказалось, очень востребованного автора в нынешней России.
В 2006 году она стала лауреатом Российской национальной премии «Поэт».
На сайте «Общества поощрения русской поэзии) собраны отзывы литераторов, опубликованные в разное время в различных изданиях по разным поводам, вошедшие в буклет, представляющий победителя. В этом буклете есть и стихи Олеси Николаевой, которыми можно проиллюстрировать некоторые высказывания.
А для самого первого отзыва мы возьмем одно раннее стихотворение из сборника «Сад чудес», 1970-1976.
* * *
«Олеся Николаева совсем еще молодой поэт — ей восемнадцать лет. Как легко написать такую фразу. И как трудно тому, о ком она сказана, оплачивать позже так запросто приобретенное звание… Это милое и здоровое поэтическое детство, привлекательное и поучительное для многих. И все же это совсем не рядовое начало. Это не просто юношеская потребность выразить себя в стихах, но и способность выразить свои помыслы и состояния…» (Давид Самойлов, «День поэзии», 1974)
Июнь
Ну что мне сирень? —
это каторга, каторга, каторга
ее увяданьем отмеривать бледную ночь,
где скатерть — в вине, а колода с гадальными картами
разбита, как табор цыганский: — И мне напророчь!
Что будет со мной?
Эти улицы, улицы, улицы —
без входа и выхода, с чахлым и рваным кустом —
мне скинут погасшее небо, и плечи ссутулятся,
и след мой сожжется на лестнице, впущенной в дом.
А дальше — квартира: прихожая, комната, ванная,
и гости ушли и успели меня позабыть,
и свет потушили, и только открытою раною
кипит умывальник, где воду забыли закрыть.
Но эта сирень на руке моей белая-белая
рванется в него, а пока я сдеру со стола
залитую скатерть, я вздрогну: «Ах, что же я делаю!»
И вспыхнут щеками моими мои зеркала.
И вспомню кого-то, и неводы ночи, и небо я,
и, словно ничто в этом мире не стоит труда,
я вспомню кого-то и — не было, не было, не было
такого со мною еще никогда, никогда!
«…Я считаю, что самое трудное в поэзии — это отвоевывание земель, которые всегда считались достоянием прозы. Думаю, что Олеся Николаева не без успеха занимается этим трудным и благородным делом. Она разбивает клетку привычного четверостишия, раскачивает строку, подымая бытовой материал до уровня поэтической речи, вводит в стихотворную ткань психологические сюжеты, которые мы привыкли считать принадлежностью прозы… В конце концов поэзия — дело храбрых»
(Фазиль Искандер, «Огонек», 1987)
Собака
(Поэма)
Было так:
Алеша звонил из автомата в моем подъезде и вешал трубку.
Мама подходила к телефону и говорила:
— Наверное, не туда попали — шальной звонок.
А я, как бы нехотя, как бы из чувства долга, брала поводок, и собака
вскакивала со своего места, виляла хвостом, совала морду в ошейник…
А Алеша — уже поджидал нас на лестничной клетке.
…Каждый раз Алеша стыдил меня за то, что я так мало читаю,
и потому приносил с собой очередную книжку,
требуя исчерпывающего ответа о предыдущей.
— Ну что, — спрашивал он, строго пронизывая меня взглядом, —
как тебе понравились Будденброки?
И я, выучившая уже некоторые его выраженья,
глубокомысленно отвечала, стиснув зубы и собравшись духом:
— Крепкая проза.
Параллельно мы проходили с ним поэзию царства Чжоу
и время от времени к Древней Греции обращали взоры.
И на трудном пути от южного берега Хань до прекрасной Трои
начали уже целоваться.
А потом мы за хронологией совсем не следили
и легко перескакивали от лейкистов к обэриутам,
и, кажется, во время сопоставлений Корнеля с Софоклом
Алеша, как бы так, между прочим и нота бене,
предложил мне выйти за него замуж.
Мы проходили с ним Стерна, Гессе и Мандельштама,
и корейцев в переводах Гитовича, и сады с сиренью,
и пустые ночные площади, и скверы, и парки,
и Алеша уже беседовал с моей мамой,
чтобы она построже за мной смотрела.
Каждый раз они подолгу разговаривали по телефону,
и я слышала, как мама много раз повторяла:
— Алеша, я уж прошу вас — не забывайте,
что моей дурынде только семнадцать!
К концу лета по моей загнанной школярской душе
по-хозяйски расхаживали взрослые персонажи —
всякие там Иуды Искариоты и мелкие бесы,
и Фаусты с Фаустусами выясняли сложные отношенья.
Встречались также и лишние люди,
преимущественно русского происхожденья,
боримые синдромом гамлетизма и байронизма,
и два-три подлинных Гамлета, из принцев Датских,
страдавшие комплексом царя Эдипа…
Алеша говорил:
— Когда ты выйдешь за меня замуж,
ты будешь мне показывать каждую строчку, которую ты напишешь,
чтобы я мог ее сразу исправить с точки зренья вкуса.
Потому что Алеша очень хотел, чтобы из меня получилась настоящая поэтесса.
Так прошло лето.
Алеша стал собираться в дорогу:
он учился в консерватории, и его посылали на конкурс в Соединенные Штаты.
Вечером накануне отъезда он пришел попрощаться
и подарил моей маме белые розы.
Они просидели до ночи, и оба меня воспитывали, критикуя.
Алеша говорил, что я по-прежнему ничего не читаю
и за целое лето написала ну разве что пару приличных строчек.
А мама поддакивала, что я ленивая и вообще неряха.
Потом я взяла собаку и пошла провожать Алешу,
и где-то там, в полутемной арке,
собака вдруг походя цапнула какого-то подгулявшего человека,
а он оказался американцем.
Он возмущался, махал руками
и требовал немедленного морального удовлетворенья:
— Собака кусать меня — я должен кусать собака!
А я кричала, что, если он укусит мою собаку,
моя собака вовсе его искусает,
и тогда получится настоящая борьба и битва, то есть fight and battle,
police with a gun, то есть милиционер с пистолетом…
И тогда Алеша мужественно протянул ему
свою музыкальную, предконкурсную, драгоценную руку
и сказал: — Я — джентльмен и уважаю законы чести —
укусите меня, и вы исчерпаете переполненную чашу
вашего праведного негодованья!
И американец, расшаркавшись
и галантно вытерев платочком губы,
укусил его прямо в запястье…
Даже в темноте было видно, как побледнел Алеша.
Вот и всё.
Алеша уехал в Америку и занял первое место.
— Это, — кричал он радостно по телефону, —
потому что я получил прививку накануне отъезда!
Все его встречали торжественно на аэродроме — с шампанским, с цветами.
А потом он опять куда-то уехал,
и настала осень.
Гулять с собакой стало тоскливо до рева в голос.
И китайскую поэзию мы так и не доучили.
И Возрожденье тоже белым пятном осталось.
Да и Новое Время как-то так пролетело…
Я уж не говорю про двадцатый век и текущую литературу.
Через год Алеша женился,
и стало некому править мои стихи с точки зренья вкуса.
Зато мне все говорили:
— Что это у тебя все так грустно, пессимистично,
все у тебя с надсадом, с надрывом, на крик…
А однажды — лет уже через десять —
Алеша вдруг посреди улицы меня окликнул.
Я спросила его благодушно:
— Ты по-прежнему так много читаешь?
А он спросил:
— Послушай, а как собака? Нет, ты помнишь, помнишь, там — в подворотне?..
И мы засмеялись так, будто б встретились с ним наутро,
если бы он никуда тогда не уехал.
И Алеша опять сказал: — Нет, ты помнишь, помнишь —
как же он меня укусил — ведь почти до крови!
И мы опять засмеялись.
— Хо-хо-хо, — хохотал Алеша, тряся кудрями.
— Ха-ха-ха, — хохотала я на высокой ноте.
А потом, словно застигнутые врасплох, замолчали оба
и пошли каждый своей дорогой,
и не виделись больше,
и никогда не встречались.
«…Прекрасно работает в поэтическом верлибре и прозе. Из угловатого, неловкого бутона первых стихов мощно распускается ее все расцветающий талант» (Евгений Евтушенко, Антология «Строфы века», 1995)
Восьмилетняя Соня
I Это кто у нас играет на рояле? Это Соня восьмилетняя играет. Соня с белыми бантами в смирных косах, Соня с крепкими ногами в белых гольфах. И звучат у нас мазурка с менуэтом, экосез и сонатина с сарабандой, даже фуга и фугетта. Даже жига — жарит жига, плещет, хлещет на дорогу… А вокруг — Бог знает что! — лукавство, страсти, Золотой Телец, египетские казни, козни демонские, воздух ядовитый, леденящий, ледяной и ледовитый… А у нас — Шопен и Шуберт, Гайдн, Гендель, у крыльца цветет жасмин, горит шиповник, уверяя: где бы мы ни оказались, здесь — все то же и все снова будет так же. Словно вечности лужайка, словно милость: где б кошмар ты ни увидел, — здесь проснуться. Что бы ни было потом, что б ни случилось, можно, дрогнув сердцем, вновь сюда вернуться. Вытрем слезы, выйдем где-то на вокзале: мир меняется, хребет себе ломает… Только кто ж это играет на рояле? Это Соня восьмилетняя играет. II Знаешь, Соня, я свое не доиграла: пальцы путались, сбивался ритм, и клавиш западал — вся кода вышла комом, заикался марш, а скерцо задыхалось. Жаль, я Моцарта не слушалась — лупили так неистово по струнам молоточки, и рояль гудел отжатой до отказа золоченою торжественной педалью… Потому что надо тоньше, надо строже, затаив дыханье, чище надо, легче: встать на цыпочки, тянуться выше, выше, и тогда уже — летишь себе свободно! Где угодно — хоть над лугом в жарких осах, хоть над торжищем меж сосен оробелых, — как Бог на душу — с бантами в ладных косах, с пылом праздничным и в гольфах вечно белых!
«…Поколение, выросшее, нет, не в безверии даже, а в ситуации крушения псевдоверы, в осознании богооставленности, — услышало Весть, когда все сроки минули, прошли, канули. А все-таки надо отвечать. За грехи, которых не совершали. За грехи отчей земли. Ни на кого не свалишь. Кара — страх безлюбья… Свидетельствует — Олеся Николаева, из того поколения, что появилось на свет после смерти Великого Тирана и вошло в литературу под погребальный звон по Великой Иллюзии»
(Лев Аннинский, «VIP-premier», 2000)
Знаешь, в рейтинге современных поэтов
заняла я некое место. Значит, все-таки — пусть земля ему будет пухом —
опрометчиво и оплошно
мой редактор Виктор Сергеевич Фогельсон —
знаток цензурных секретов —
говорил мне, вымарывая строфу: «Так же нельзя писать!»
А оказалось — можно.
Вот и ты, мой друг, заразился этой — расшлепанной на широкую ногу,
безалаберной, взбаламученною строфою, распахнутой, как объятья,
навстречу ветру, музыке за забором, горю-злочастью, Богу…
Сколько же вольнодумства, однако, в складках ее широкого платья!
Сколько прихоти и капризов в ее черных штапелях, сиротских ситцах!
Даже когда она прикрывается облаками,
в недомолвках туманных — как не проговориться?
Как не выболтать даже больше, чем было, — обиняками?..
Вот и ты теперь можешь сказать, что Бог — на душу, что луна — полю,
что прямая речь не выдержит — спрячется, как улитка,
и, ломая синтаксис, язык прикусит, пока в крамоле
света лунного плещется рифма — то кокетка, то кармелитка.
И пока склоненье столь благосклонно, и каждый падеж столь падок
до сверчков и скрипочек, — в блеске, в брызгах, неосторожно
заборматывающаяся судьба, спотыкаясь средь опечаток,
так сама себя пишет, как вовсе писать нельзя!
Но пройти по водам — возможно.
«Писательский облик Олеси Николаевой, ее творческая манера, наконец, ее судьба опровергают сложившийся в русской (советской) литературе стереотип писателя-творца. За экстравагантностью ее сюжетов, героев, образов и идей стоит чисто христианская метафизика Боговоплощения и Преображения мира. Ее понимание творчества как духовного подвига, как богословия, как внутреннего делания в духе исихазма расширяет контекст ее художественных произведений, позволяя соотносить их не только с русской поэзией и прозой, но и с православной духовной традицией. В ее стихах и прозе органично переплетены бурный творческий темперамент и аскетичное душевное изящество, русская классическая традиция и поэтика церковной литературы, ирония и трагизм, юродство и эстетство, игра и молитва, мир дольний и мир горний. В одной из статей об Олесе Николаевой направление ее творчества было определено как «мистический реализм» (Вольф Шмит, Речь на вручении О. Николаевой премии-стипендии А. Топфера, 1998)
Вечером
Я ведро в колодец столкнула, и оно зазвенело, запело, загрохотало, заохало, отяжелело и — отражений полное и теней — стало вверх подниматься, и ржавая цепь скрипела, и каждый поворот вала был все круче и все трудней. И уже кто-то жеребенка своего напоил, и чья-то семья чаевничать села, и чьи-то дети, умывшись, сидели, и звезда уже начинала на черном небе сиять, — и лишь мое ведро все раскачивалось, все поскрипывало, все скрипело, и все туже колодезная закручивалась рукоять! И мое ведро над черной бездной раскачивалось, как весы, качалось, и все туже наматывалась цепь на оси… — Почему ж мне так трудно все? — я спросила. Мне отозвалось: — Ни на что не жалуйся, ничего не требуй, ни о чем не проси!
«Одна из центральных тем творчества Николаевой — существование христианства в нехристианском и антихристианском обществе. Ее стихи часто повествовательны, но повествование подчинено духовному содержанию, оно образно, как в притче… Ее лирику характеризует постоянная готовность найти определение своей судьбы и принять ее со смирением. Главная идея стихов заложена в концовке, поэтому они полны внутреннего напряжения…»
(Вольфганг Казак, Лексикон русской литературы ХХ века, 1996)
Семь начал
I Выходя из города, где хозяйничают новостройки, новоселы и нувориши, желание выбиться в люди, быть счастливым, убедить себя, что не страшен ад, о дерзновеннейшая из женщин, душа моя, не поднимай горделивую голову еще выше, не оглядывайся назад! II Выходя из города, где кто-то любил кого-то, где кто-то играл кому-то лучшую из Моцартовых сонат, и рояль был совсем расстроен, и у Эроса облупился нос, и с Орфея осыпалась позолота, о, не оглядывайся назад! III Выходя из города, где праздновали дни рождений, дорожили мнением моды, где, на панихиде встретившись, говорили: «Ба! Давненько не выделись!», пили вино и отщипывали виноград, где болели хандрой и раком, убивали детей во чреве и принимали роды, — о, не оглядывайся назад! IV Выходя из города, где тщеславились обильным столом, нарядом и башмаками, задавали себе вопросы: «Зачем это все мне надо?» и «Что это мне дает?», доказывали, что добро обязано быть с кулаками, о, не оглядывайся, душа моя, но смотри вперед! V Выходя из города, на который и жена праведника оглянулась, ибо не всякая любовь остыла, и воспоминания разрывают грудь, и не всякая стрела пропала, и не всякая струна прогнулась, но ты, о душа моя, о душа моя, об этом — забудь! VI Выходя из города, в котором хоть один купол еще золотится и хоть один колокол на высокой башне уверяет в том, что не каждое слово — погибло и не каждая слеза в прах возвратится, но ты, о душа моя, не оглядывайся: замрешь соляным столпом! VII Выходя из города — уже поверженного, уже лежащего в пепле, где даже оплакать некому своего мертвеца, о, не оглядывайся, душа моя, — забудь, оглохни, ослепни, когда Господь выводит тебя из города твоего отца!
Встречи, беседы, интервью
* * *
10 апреля 2014 года в Московском Финансово-Юридическом Университете МФЮА прошла творческая встреча с поэтессой, прозаиком, эссеистом Олесей Николаевой, организованная молодёжным клубом «Донской». На сайте «Православие и мир» есть краткое изложение и полная видеозапись. А мы возьмем несколько крошечных фрагментов из того, что говорила тогда Олеся Николаева.
«Литература — это замкнутая реальность, которая позволяет пережить катарсис. Ведь даже если литературный герой погибает — мы видим победу его духа».
«Творчество — это ответ человека Богу на своё призвание. Это — способность начинать новые причинно-следственные ряды. Это — дар свободы. Самое страшное — когда этот дар — талант — зарывается, не принося никакого прибытка Богу».
«Для христианства человек — это свободная личность, свободная от инстинктов и даже собственной генетической наследственности. Потому что даже человек с плохой наследственностью может обогатить свою личность своей молитвой, своим радением».
«Настоящее — переломный момент, и неизвестно, что наступит за ним — ужас и катастрофа или какой-то новый период, в который сбудутся пророчества о России…
Значение русской классики состояло в том, что она содержала христианский идеал человека; то представление о личности, которое, в конце концов, преодолело большевизм. Когда в 1930-е годы в школы вернули русскую классику, Иван Бунин, бывший, как известно, активным оппонентом большевизма, а вместе с ним и философ Георгий Федотов, сказали: Россия спасена.
В отличие от христианских представлений о личности, западная культура Нового времени построена на учении об индивидууме — частном выражении общего начала. Но принцип индивидуума — создать privacy — личное пространство, оттолкнуться от других. Личность же основана на другом — она преображает окружающее пространство, но отталкивать от себя других ей необязательно…
Мне очень нравится сейчас отстранённая позиция России по Украине. То, что сейчас она не делает никаких резких движений. Мне очень нравится сейчас моя страна — этого чувства не было даже на памяти моих родителей.
И в сложившихся обстоятельства антихристианских нападок на неё Россия ведёт себя очень по-христиански — оборачивая в свою пользу все те санкции, которые против неё применяются.
Именно так ведёт себя смиренный человек — полагаясь на волю Божию. Именно в этом — проявление христианского духа России. И её творчество…»
* * *
Из беседы с Олесей Николаевой, опубликованной в «Российской газете» 28 января 2015 года:
«Печально наблюдать, как ныне пытаются формулировать «украинскую идею» — исключительно через отрицание идеи русской. Однако за лозунгом «Украина не Россия», за мифологической бутафорией, на скорую руку сработанной новыми идеологами, пока что зияет зеро. Ужасна эта гримаса ненависти («москалей — на ножи!»), потому что ненависть — чувство деструктивное, она разрушает не только предмет, на который нацелена, но и самого носителя. Ненависть опасна не только своим нигилизмом, но и пассионарностью, это чувство заразительное и агрессивное. Оно лишено трезвости и поэтому видит окружающий мир через искаженную оптику, проецируя на него свои внутренние проблемы и комплексы. Вот и Винни-Пух нечистому оку может привидеться «советским», «пролетарским», как это померещилось Оксане Забужко. Это было бы карикатурой, забавным казусом, если бы не вставало в контекст целого ряда произведений украинских писателей, где попросту предлагается Москву «сровнять с землей». И это становится уже опасным и угрожающим симптомом болезни, вирусом, который может поразить мозг части населения Украины.
Вся трагедия нынешней ситуации на Украине в том, что мы — единый народ, как бы этого кому-то очень не хотелось. Единая вера, единое историческое и культурное пространство, схожая ментальность, родственные и семейные связи. Если начать из России изгонять русскую культуру, она обвалится точно так же. Если угодно, крах сегодняшней Украины — это страшное предупреждение самой России. Противоречия здесь раздуваются искусственно. России в данном случае инкриминируется былая советская власть. Вопреки очевидности, ведь это было отнюдь не русское национальное порождение, ни в коем случае не национальная и не националистическая идеология, а как раз напротив… Я очень хорошо помню физиономии советской власти — на окраинах они были особенно характерны и специфичны — в Латвии, в Эстонии, на Украине, уроженцы и выходцы из которой изобиловали в политбюро, ЦК, обкомах и райкомах… Когда накануне советских праздников в Москве выставлялись в ряд портреты членов Политбюро, это было особенно заметно. Как раз на Украине советская власть была как нигде стилистически советская, советская без примесей и осадка, сдобренная простецким говорком, с теми неправильными ударениями, которые потом перекочевывали в столицу… Мы вместе пережили наш общий советский исторический период, и было бы по меньшей мере некорректным возлагать за него коллективную ответственность на какой-то один народ. А если перефразировать Александра Зиновьева, сказавшего когда-то: «Метили в советскую власть, а попали в Россию», то можно прийти к выводу, что сейчас на Украине специально меняют мишень. Метят как раз в Россию, а всех пытаются убедить, что целятся в советскую власть.
Во времена идейных шатаний и социальных смут интеллигенция прежде всего должна быть хранительницей культуры, держательницей табу, носительницей высоких нравственных идей и эстетических критериев. Не случайно Георгий Федотов сравнил ее с религиозным орденом… Но не секрет, что наша интеллигенция расколота: дружбы рушатся, коллеги конфликтуют, отцы и дети враждуют, даже среди членов Единой Церкви нет согласия. Я лично очень сопереживаю людям, живущим на Украине: они попали в кровавый капкан, из которого не выбраться без трагедий. Но трудно понять ходивших в Москве на митинги бок о бок с теми, кто выступал под бандеровскими флагами и с антироссийскими лозунгами! ХХ век пережил фашизм и большевизм, гонения на евреев, славян, цыган, дворян, священников, верующих… И самым ярым борцом с этими идеологиями была именно интеллигенция. Она находила и обозначала границы, за которыми начинается людоедство и мрак кромешный. Она указывала на табу, наложенные христианской культурой. Но с упразднением этой функции само ее существование становится сомнительным, тогда она как соль, потерявшая вкус. Нечто подобное и произошло, когда, воспользовавшись энергией националистов и революционеров, часть либеральной интеллигенции совершила с ними совместный проход по бульварам. Этот тандем мне напомнил то место в Евангелии, где Пилат и Ирод, бывшие прежде во вражде, вдруг сделались друзьями перед лицом осмеянного и униженного Христа. Такой же осмеянной и оплеванной увиделась мне в их речах и Россия. Стоит, однако, напомнить, что дружба Ирода и Пилата повлекла за собой разрушение Иерусалима. Но хочется надеяться, что как мощная русская культура на излете советской власти проросла сквозь искусственные напластования и явилась в своем неповрежденном и живом образе, так она победит все ухищрения горделивого ума, который замутил эту безумную историю на майдане, разделяя народ и натравливая брата на брата…»
Послесловие от Марии О.
За год до украинского Майдана, вогнавшего мою страну и мой Харьков в смуту и безвременье, шла я к Карповскому саду, размышляя о романсе «Снился мне сад…»
Вокруг сплошь 19-й век, дома, построенные для рабочих и служащих одновременно с прокладкой железной дороги, меж ними — век 20-й, а кое-где, несмотря на общую бедность харьковчан, даже 21-й. Меня больше 19-й интересовал, конечно. На одной из улочек, спускающихся почти к железнодорожному полотну, одноэтажный дом-барак на две семьи, ничего особенного, если бы… если бы не раздавались из окон звуки разучиваемых на фортепиано гамм. Что за ребенок там, в глубине комнаты? Что за родители, отдавшие его в музыкальную школу? В наше-то время!..
Поэтому стихотворение Олеси Николаевой «Восьмилетняя Соня» сразу вернуло меня на эту улицу, к этому дому.
А поэма «Собака» так и вообще отправила в 7-й класс школы, где умненький мальчик Саша, сейчас доктор физмат. наук, начавший свою карьеру, судя по сведениям из Интернета, в ныне мятежном Донецке и продолживший, как и многие другие крупные физики, в лабораториях США, проводил «среди меня» воспитательную работу. «Как, ты дожила до ТАКИХ лет и не читала Ремарка??? А что ты тогда читаешь?» — «Мопассана… «Жизнь», — тихо пролепетала я. — «Выбросить немедленно и взять в библиотеке «Три товарища». С них начнешь!»
Ну чем не Алеша?
От имени редакции нашего журнала, его авторов и постоянных читателей я с удовольствием поздравляю Олесю Николаеву с наступающим (6 июня), в этот раз особенным днем её рождения!
Мария Ольшанская
