Владимир Шлаин

Предки

(часть 2)

Дед и бабка по матери

Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает по себе.
(Юрий Левитанский)

Балта — городок приличный,
Городок что надо.
Нет нигде румяней вишни,
Слаще винограда.
В брынзе, в кавунах, в укропе
Звонок день базарный;
Голубей гоняет хлопец
С каланчи пожарной…
(Эдуард Багрицкий, «Дума про Опанаса»)

О деде по матери Давиде Моисеевиче Соколинском мне писать особенно сложно. Во-первых, потому что я его не знал, а видел только портрет на стене у его сына, моего покойного дяди. Во-вторых, о близких, и тем более покойных, родственниках не принято писать плохо, но тогда картина будет неполная и фальшивая, и честно говоря, я портрета бы его не повесил у себя дома.

Родился он в Одессе, в семье рабочего-бондаря. Образование имел минимальное. Еврейская начальная школа и два класса ремесленного училища. Свою чекистскую деятельность начал в 17 лет рядовым в батальоне по борьбе с бандитизмом ВУЧК. В 18 лет вступил в партию. Карьеру свою он начал в захолустном украинском городке Подольской губернии Балта, который был фактически еврейским местечком и прославился многочисленными еврейскими погромами, начиная с гайдамаков. В переводе с турецкого «балта» — это секира. Видимо, в этом названии было какое-то историческое предзнаменование для его жителей и моего деда в особенности. В Балте он женился, и там родилась моя мать.

В годы сталинских репрессий он резко пошел вверх. С 1936-го года — старший майор государственной безопасности, что соответствовало комдиву или потом генерал-майору. Вот краткий перечень его должностей: помощник начальника Особого отдела ГПУ Украинской ССР, одновременно — помощник начальника Особого отдела ГПУ Украинского военного округа; начальник Молдавского областного отдела ГПУ, одновременно — начальник 25-го пограничного отряда ОГПУ; начальник Управления НКВД по Винницкой области, начальник Управления НКВД по Днепропетровской области, начальник 3-го отдела УГБ НКВД Украинской ССР, начальник Управления НКВД по Донецкой области, начальник Управления НКВД по Челябинской области. В апреле 1938-го года вместе со многими соратниками Ежова переведен в Наркомат водного транспорта СССР. И вот пик его карьеры: начальник Центрального управления морского нефтеналивного флота Народного комиссариата водного транспорта СССР. Должность огромная — заместитель министра СССР! Наркомом Народного комиссариата водного транспорта СССР был сталинский палач Николай Иванович Ежов, для него это было понижение перед расстрелом. В 1939-м году дед был арестован, а в 1940-м году расстрелян вместе с Ежовым и его гвардией по одному и тому же делу. Незадолго до смерти мой дядя Феликс сумел получить копии протоколов допросов отца и копию приговора. Они теперь хранятся у меня в семейном архиве. С его биографией можно ознакомится в Википедии.

Он упоминается и у А.И. Солженицына среди других начальников областных НКВД. Я не знаю его дел, но думаю, что дед был не просто винтиком, а целым колесом в машине сталинских репрессий и поэтому, скорее всего, был даже не по локоть, а по шею в крови. Мать никогда и ничего о нем не рассказывала, видимо, стыдилась. Она была абсолютной антисталинисткой. Однажды мой дед по отцу, подрабатывая на пенсии врачом в подмосковном санатории, разговорился с пациентом, который 18 лет провел в сталинских лагерях, и он сказал, что арестовал его Соколинский.

По отзывам людей, знавшим его лично, человеком он был не злым и не жестоким. Сестра его Соня, прожившая всю жизнь в Киеве, была вообще человеком ангельской доброты (во время голода на Украине ходила кормить беженцев на вокзалах). И вот я задаю себе вопрос: что сделало деда таким человеком? Малообразованный еврейский юноша, отошедший от религиозных моральных заповедей, воспринявший дьявольскую большевистскую идеологию, в которой все накопленные человечеством моральные принципы были отвергнуты или искажены, поставлены на службу дикой идее построения рая на земле любой ценой, очень скоро трансформировавшуюся в идею личной власти любой ценой. Юноша, который с 18 лет был в отряде ВЧК, не мог не быть покалечен морально и психически. А далее природная еврейская энергия и сообразительность подняли его по служебной лестнице в канцелярии антихриста. Ну а далее та же Кафкианская машина сожрала его, как и многих его соратников и начальников. Нельзя отдать душу дьяволу и не поплатится за это.

Родись он позже, может быть, стал бы прекрасным инженером, как его сын, или прекрасным педагогом, как его дочь. К счастью, его детей эта ржавчина не затронула, и они стали достойными и уважаемыми людьми, хотя и не с простыми характерами, чего нельзя сказать о его жене, моей бабке Татьяне Марковне. Я с самого раннего детства органически не переносил ее, чувствуя фальшь в ее сюсюканьях. Когда она хотела похвастаться внуком перед соседями, я категорически отказывался, и все поездки к ней воспринимал как наказание. Она была типичным представителем поколения «из грязи в князи»: из беднейшего еврейского местечка — в «гранд-даму», жену советского руководителя. Еще бы! Ведь жили они в Москве, в том самом знаменитом «доме на набережной» возле кинотеатра «Ударник» — Доме Правительства, так замечательно описанного у Юрия Трифонова в одноименном романе. В доме, в котором мало кто пережил сталинские репрессии. Когда Сталин умер, бабка плакала — и это несмотря на расстрел мужа. Кстати, такое совпадение — обе мои бабки родились в один год и в один день (а какие разные!).

Говоря о семье деда по матери, невозможно не рассказать о муже его сестры (той самой Сони), о дяде Сереже Романове, бывшем подчиненном моего деда. Уж очень он был колоритен и колоритна его биография. Был он чисто русский человек. Отличало его абсолютное, патологическое отсутствие чувства страха и абсолютная прямота общения. Лез в драку по любому поводу. Очень любил выпить. Я знал его стариком — уже совершенно спившимся человеком, и добрая тетя Соня покупала ему «чекушку», понимая, что без этого он уже не может. Но удивительно, что несмотря ни на что, от него исходила какая-то симпатия. В Гражданскую войну он был ординарцем у Блюхера и числился героем Гражданской войны. Вся его биография состояла из взлетов — благодаря храбрости, и падений — благодаря бесшабашности и любви к спиртному. В народе таких называют «бесконвойными». Когда арестовали деда, то дядя Сережа пришел в НКВД и спросил: «По какому праву вы арестовали Соколинского? Он настоящий коммунист!» Один из следователей заорал на него: «Как ты смеешь защищать врага народа!» В ответ дядя Сережа, недолго думая, с размаху двинул следователя в морду, сбив его с ног. Удивительно, что после этого его не арестовали и не расстреляли, а понизили в должности и временно исключили из партии: видимо, спасло то, что он был героем Гражданской войны. В годы Великой отечественной войны он стал известным украинским партизаном: участвовал во взрыве моста через Днепр, а в его теле было более сорока осколков. Во время одной из партизанских операций он во главе подразделения ушел брать немецкий блиндаж. Когда отряд вернулся, то дяди Сережи и его заместителя не было. Бойцы сказали, что он послал их назад, а сам с заместителем остался. Комиссар приказал искать командира. И его нашли: он вместе с заместителем катил по немецким тылам в партизанский лагерь бочку спирта из немецкого блиндажа. Оба были в дым пьяные. Его в очередной раз разжаловали. Но потом он опять поднялся. У него была куча орденов. Когда он умер, то на похороны приезжал представитель ЦК Украины.

У Сони и Сережи была дочь Мюда (аббревиатура Международного Юношеского Дня — такой был тогда), как и ее мать, добрейший человек. Она эмигрировала в США. Я периодически разговаривал с ней по телефону, но однажды она перестала отвечать на звонки — наверное, ушла в другой мир. Мужем ее был очень интересный человек, известный в Киеве художник Юрий Юровский. У меня дома на стене висят две подаренные им картины. В самом начале войны, будучи солдатом, он попал в окружение и затем, раненым — в плен. В подвал, где они скрывались, была брошена граната. Ночью в одной из хат, где разместили пленных, была произведена сортировка: в одну комнату — евреев и коммунистов, а в другую — остальных. Интуитивно почувствовав опасность (о еврейских расстрелах тогда еще не знали), Юра ночью незаметно переполз в другую комнату и этим спас себе жизнь. Вскоре он бежал из плена (тогда, при таком количестве пленных, это было легко). Он проделал огромное расстояние пешком (более тысячи километров), его предупредили, чтобы на Кубани не просился на ночлег — выдают! Питался с огородов и садов и, наконец, добрался к своим. После длительных проверок попал опять в армию, дошел до Берлина. Он рассказывал, что ни разу не слышал, чтобы во время атаки кричали: «За Родину, за Сталина», — в основном, матерную ругань.

Отец и мать

Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата,
Душу не мути.
А не то рвану по следу —
Кто меня вернет? —
И на валенках уеду
В сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
Там, где — боже мой! —
Будет мама молодая
И отец живой.
(Геннадий Шпаликов)

Отец — Шлаин Александр Михайлович — родился в 1921 в Ташкенте, а мать — Соколинская Изабелла Давидовна — годом позже в Балте Подольской губернии. Отец в детском, а мать в подростковом возрасте переехали с родителями в Москву. Отец жил на Софийской набережной, недалеко от Кремля, а мать в Доме Правительства — «доме на набережной». Учились они в элитной 19-й школе (впоследствии имени В.Г. Белинского). В то время школа располагалась в бывшем Мариинском училище благородных девиц на Софийской набережной 8, где музыку гимназисткам преподавал Сергей Рахманинов. В школе училось много детей видных военачальников и членов правительства.

Ближайшим другом отца был Стас Климовских, красавец, потомок польской шляхты, сын начальника штаба Западного округа Владимира Ефимовича Климовских, расстрелянного в самом начале войны вместе с генералом Павловым. На них списали неудачи начала войны. Стас выслушал приказ о расстреле отца, стоя в строю, будучи тогда курсантом военного училища, и упал в обморок. Стас впоследствии был арестован («за организацию конной банды на Украине») и отправлен в лагеря, из которых вышел уже сломленным и спившимся человеком (я его помню). Учились с отцом и дочери героев Гражданской войны Николая Щорса и Сергея Лазо.

Мариинское училище — впоследствии 19-я школа

С матерью в параллельном классе учился Петр Якир, в будущем известный диссидент, сын командарма Ионы Якира, погибшего во время репрессий. Отец застал комсомольские «чистки», где детей «врагов народа» (а в этой школе их было очень много) заставляли отказываться от родителей и исключали из комсомола. Но попадались и такие, что отказу от родителей предпочитали арест и лагерь. Таким был Игорь Пятницкий, сын старого большевика Осипа Пятницкого, одного из руководителей Октябрьской революции, выступившего против репрессивной политики Сталина. Игорь получил 10 лет за создание молодежной террористической группы «Дети за отцов». Школа находилась недалеко от писательского дома в Лаврушинском переулке. Поэтому в ней учились дети Фадеева, Агнии Барто, Ильи Ильфа. В ней учился известный писатель Юрий Трифонов и гениальный мальчик Лева Федотов, который предсказал время начала войны и весь ее ход. Позже, после войны, в школе учился Андрей Макаревич, и в ее стенах была создана группа «Машина Времени».

Душой школы и кумиром учеников, и моих родителей тоже, был преподаватель русского языка и литературы, проработавший в ней с 1932 по 1986 гг., Давид Яковлевич Райхин, соавтор учебника «Русской литературы», по которому учились поколения советских школьников и я в том числе. В 41-м году Давид Яковлевич с группой учеников ушел добровольцем на фронт. Многие выпускники не вернулись, но он вернулся и продолжал работать в той же школе, правда, в новом здании, в Кадашевском переулке. В устах моих родителей имя Давида Яковлевича звучало почти как имя родственника. Они возили меня на встречу с ним в день встречи выпускников. Такое колоссальное влияние он на них оказал.

После окончания школы отец поступил в знаменитый ИФЛИ (Институт Философии Литературы Искусства), в котором училось целое поколение советских поэтов, многие из них погибли во время Финской и Отечественной войн. Но отец там проучился мало. В 1939 году его призвали в армию. Он приобрел специальность авиационного техника на нашем Чкаловском аэродроме. В 1941-м году на базе Чкаловского гарнизона было сформировано и отправлено на фронт несколько авиационных подразделений. В составе одного из них был мой отец. Отец рассказывал, что когда мой дед провожал его на фронт, лицо его было совершенно белым — единственный сын!

Часть отца перебросили под Смоленск. По воспоминаниям отца, немецкие бомбардировки были такой силы, что он подумал: «Ну сколько здесь можно выжить — день… два?» Во время одной из бомбардировок рядом с отцом в окопе стоял летчик, как говорят, без единой кровинки в лице, и его била мелкая дрожь. Летчикам особенно тяжело было на земле. Красная Армия беспорядочно отступала. Однажды, когда отец стоял в охранении, неожиданно выскочила «полуторка», в кабине которой сидел офицер. Он узнал отца и закричал: «Садись немедленно в кузов! Немцы давно прорвались». Этим он спас отцу жизнь. Друг отца по армии, нашедший его через много лет, попал на фронт с другим авиационным полком. Он рассказывал, что по прибытии на место старшина-украинец приказал расставить самолеты по уставу, в линеечку. Утром ни одного самолета не осталось. Немцы аккуратно, за один налет, «прошили» самолеты от первого до последнего.

На фронте отец пробыл недолго, полк перебросили на Урал, под Свердловск, на аэродром «Кольцово», где проводились испытания новой авиационной техники, в том числе и первого Советского реактивного истребителя. Отец присутствовал на испытаниях, которые проводил боевой летчик Григорий Яковлевич Бахчиванджи, посмертно Герой Советского Союза. Отец рассказывал, какое впечатление на него произвела взмывающая ввысь свеча. Вскоре Бахчиванджи погиб на испытаниях. Наша семья в Чкаловской жила в соседнем подъезде дома, где и он жил . На доме висит мемориальная доска в его честь, и названа его именем соседняя с Чкаловской железнодорожная станция.

После войны отец перешел на Исторический факультет МГУ, так как к тому времени ИФЛИ уже был расформирован за вольнодумство. После войны на факультет пришло много демобилизованных политработников и сотрудников «смерш», публика жуткая, установившая тяжелейшую атмосферу и устраивавшая травлю профессоров. На факультете еще преподавали такие замечательные ученые, как академик Сергей Данилович Сказкин — специалист по средним векам. Отцу посчастливилось присутствовать на выездной лекции академика Евгения Тарле — автора знаменитого «Наполеона».

В студенческие годы бывший одноклассник отца, женатый на однокласснице моей матери, познакомил их, и они поженились. После окончания МГУ отец получил распределение в архивы МГБ. Дед мой, как умный человек, сразу понял, насколько это опасно, и посоветовал отцу немедленно отказаться. Отец отказался и долго не мог устроиться на работу. О поступлении в аспирантуру в те антисемитские годы и речи не шло. Отец несколько раз пытался, но ему неизменно отказывали, недвусмысленно намекая на причину, несмотря на то, что его диплом об Американо-мексиканской войне был рекомендован к опубликованию. Отец считал, что ему сломали жизнь, не дав раскрыться на научном поприще. Этой обидой можно, вероятно, объяснить и то, что эмигрировав, он не испытывал ни малейшей ностальгии и за двадцать лет жизни в Израиле ни разу не предпринял попытки посетить Россию.

Профессией школьного учителя истории отец тяготился из-за сильной идеологизированности предмета и при первой же возможности перешел на административную работу, сначала завучем, а затем директором вечерней школы.

Справедливости ради надо сказать, что, по моему мнению, курсы истории Древнего Мира и Средних Веков в советской школе были не такими уж плохими по сравнению, например, с Израильской светской школой. Вчерашние израильские школьники если и имеют какое-то представление об истории, то только по ужасным американским блокбастерам.

Отец был популярен и в учительской среде, и среди учеников — видимо, из-за его интеллигентности. В вечерней школе ему удалось создать очень сильный учительский коллектив, которому могла позавидовать любая общеобразовательная школа. Он привил мне интерес к философии и любовь к истории. Он очень точно выбрал для меня специальность, по которой следовало учиться: компьютерные науки — и благодаря этому, я довольно успешно работал и в России, и в Израиле. Хотя честно могу сказать, что то гуманитарное образование, которое я получил в семье, очень помогло мне и в моей специальности, позволяя иметь более широкий взгляд на вещи.

Овдовев, отец женился второй раз на учительнице химии, но через два года решил присоединиться к нам и эмигрировать в Израиль, хотя жил с новой женой очень хорошо. Она была русской, и у нее в России оставался сын, из-за которого она не хотела уезжать. Отец очень полюбил Израиль и Хайфу, наслаждался морем, стал заниматься художественной керамикой. Он вне очереди получил муниципальную однокомнатную квартиру как ветеран Второй Мировой войны. Он очень хотел, чтобы жена приехала к нему. Она приезжала пару раз в Израиль, но так и не осталась. Умер отец на девяностом году жизни и похоронен на кладбище рядом с Хайфой. На его могиле надпись на двух языках — на иврите и русском.

У матери была очень непростая молодость, что наложило отпечаток на ее непростой характер: расстрел отца с последующим выселением из дома. У нее был жених, первая любовь, который погиб во время войны возле города Лиски Воронежской области, командуя артиллерийской батареей. Узловая станция Лиски имела огромное стратегическое значение. Мое детское воспоминание: по пути на юг, когда поезд остановился на станции Лиски, мать плакала. Помню также, как она плакала, возвратившись с фильма «Баллада о солдате».

Мать окончила филологический факультет МГУ (Филфак) и всю жизнь проработала в вечерней школе, сначала офицерской (для тех, кто не успел получить среднее образование во время войны), а затем в школе рабочей молодежи. В отличие от отца она очень любила свою работу — это было ее призвание. У нее было много частных учеников, некоторые из них смогли поступить на Филфак МГУ. Ученики ее очень любили и уважали, в школе ей удавалось справляться с самыми заядлыми хулиганами и бездельниками. Однажды, когда я жил уже в Израиле, мне позвонил ее бывший ученик из офицерской вечерней школы и стал интересоваться ее судьбой; он не знал, что она уже умерла. Он долго искал адрес нашей семьи. Сказал, что очень болен и не может подъехать (он жил в Иерусалиме). Просил прислать какие-нибудь материалы о нашей семье. Я послал. Но вскоре перезвонила его жена, благодарила и сообщила, что он умер. У меня сложилось впечатление, что он был влюблен в мою мать и хотел узнать о ней что-нибудь перед смертью.

В отличие от отца, она была человеком светским: обожала выставки, театры, концерты и всякие, как теперь говорят, «тусовки». Она довольно активно вовлекала в культурную жизнь и меня, и своих учеников. Учителем она была, как говорится, от Бога. У нее было огромное художественное чутье: например, прочитав первую напечатанную повесть Чингиза Айтматова, она сразу предсказала, что он станет очень большим писателем. Все художественные новинки неизбежно оказывались у нас дома, включая «самиздат». Так я познакомился с моим любимым поэтом Федерико Гарсиа Лорка, как только вышел его первый сборник переводов. Часто приезжали ее друзья, обсуждались последние литературные новости и театральные премьеры — своего рода литературный салон. На столе всегда был журнал «Новый мир» Твардовского.

Однажды мы с матерью поехали в Переделкино на костер, организуемый для детей Корнеем Чуковским, который вышел к нам в индейском наряде с голубыми перьями на голове. После костра мы пошли в гости к поэту Илье Сельвинскому, с дочерью которого тесно дружила моя мать. Сельвинский великолепно читал свои стихи, которые в то время невозможно было опубликовать. На меня он произвел мощное впечатление. Я много получил от матери в плане гуманитарного образования и унаследовал её любовь к литературе и поэзии. Мать водила меня на выступления новой поэтической волны в Лужники. Я слушал Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину, Окуджаву… Песни Булата Окуджавы я обожал, у меня было много его записей на магнитофоне «Комета». Умерла мать относительно рано, не дожив до шестидесяти, от тяжелой болезни. Болела долго и мучительно. Незадолго до смерти она подарила мне двуязычную антологию испанской поэзии. В каждый мой приезд в Москву я посещаю Николо-Архангельский крематорий, где похоронена мать, дед и бабушка по отцу, а вот теперь и брат матери, мой дядя Феликс вместе с другой моей бабушкой.

В заключение

Так получилось, что в нашей семье всегда была автомашина. Дед был автолюбителем. Поначалу была «Победа», а потом — «Москвич 407». Москвич прослужил тридцать лет, до самого нашего отъезда из страны (назовите мне такую еще машину, которая может эксплуатироваться столько лет!) Поначалу автомобиль был редкостью, но постепенно рядом с нашим Чкаловским военным гарнизоном вырос целый гаражный городок, в котором было даже свое демократически выбранное правление. Отличные каменные гаражи с погребами, где хранили соленья на зиму (некоторые оборудовали их в жилое помещение). В гаражах фактически образовался мужской клуб, где проводили время местные военные отставники вдали от надоедливых жен, где ремонтировали машины, обсуждали последние новости, выпивали и куда даже водили женщин. Завсегдатаем этого городка стал и мой дед, а затем, после выхода на пенсию, и отец.

Я и мои друзья часто бегали туда, и мой дед брал нас в машину и вез купаться на Медвежьи озера или в лес, на речку Любосеевку. Однажды он сфотографировал нас, двенадцатилетних, на полянке в лесу возле машины. Прошло ровно тридцать лет, и перед самой эмиграцией отец решил сфотографировать нас в той же позе, сидящих в том же порядке, перед той же машиной (только передок ее был поменян после тяжелой аварии). Приехав в Израиль, я объединил эти фотографии в одной рамке и повесил на стену как память о друзьях и о годах, проведенных на такой уже далекой Родине, с которой так тесно были связаны мои предки.

(Начало воспоминаний, Часть 1, читайте здесь)

Борис Лукьянчук: Сага о Шлаинах

Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как (раскалённая?) пустыня
И как алтарь без божества.
(А.С. Пушкин)

«Да помилуйте, Марианна! Ведь он студент, без роду без племени»
(И.С. Тургенев, «Новь»)

Владимир Шлаин — золотое перо. Его «Могилу Ирода» прочло около шестидесяти тысяч читателей «Черепахи на острове». Не каждый член Союза писателей может похвастаться такой аудиторией. Владимир дебютировал в нашем журнале в 2008-м году рассказом «Гапон Гапонович и оккупация Чехословакии». Потом было полтора десятка публикаций — воспоминания о друзьях, заметки о кино и литературе и, наконец, он обратился к семейной саге.

Когда читаешь его «Предков», сразу приходят на ум саги или даже просто эпические романы — из зарубежной литературы «Сага о Форсайтах» Голсуорси, «Будденброки» Томаса Манна, «Семья Тибо» Роже Мартена дю Гара, «Семья Опперман» Фейхтвангера, «Время и семья Конвей» Пристли, «Сарторис» и трилогия Фолкнера и др. Помню, как горько я плакал школьником, дочитывая последние страницы «Саги о Форсайтах».

В отечественной литературе тоже были и «Каменный пояс» Евгения Федорова, и «Дело Артамоновых Горького, романы Геогрия Маркова, «Московская Сага» Аксенова, романы о Фандориных Бориса Акунина, можно привести еще несколько имен. Я не собираюсь сравнивать художественнын достоинства этих писателей. Мне интересен усредненный масштаб времени утраты истории. Я помню, как на конференции в Китае директор пекинского Института физики познакомил меня с корейским профессором, который оказался Кимом двадцать третьим. Если считать двадцать пять лет как усредненное время смены одного поколения, то получается, что этот Ким знает своих предков на протяжении около шестисот лет. Это период двух династий Романовых. Из моих знакомых лишь представители родов Голицыных и Гагариных могут с этим корейским Кимом потягаться. Большинство же знакомых, в том числе и я сам, знакомы с историей своих предков от силы за три с половиной поколения. У меня глубже всего уходит память по материнскому роду, где моя бабушка, Прасковья Ивановна, и ее сестра, Матрена Ивановна, рассказывали мне о своих родителях, Крохе Иване Алексеевиче, выходце из села Усть Гавриловка, Бийского района Томской губернии, и Пелагее Назаровне, про которую известно, что она в восьмидесятые годы позапршлого века ходила пешком в Иерусалим с паломниками.

«Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам…»

Мало кто даже из дворянских родов знает историю своих предков до времен Рюриков или Аскольда. Между тем, согласно священному писанию, все мы происходим от Адама с Евой. Ученые тоже склоняются к мысли о происхождении рода человеческого от одной или очень немногих пар первых людей (Митохондриальная Ева и Y-хромосомный Адам). Между тем основное внутреннее направление или неосознанная внутренняя установка человека во многом связана с духовным генетическим кодом его семьи. Некоторые авторы считают, что модели поведения формируются в подсознании человека и передаются по наследству. Идеальная семья сохраняет и передает по наследству творческий потенциал рода. Я не верю в то, что у «хороших родителей» в семье может вырасти подлец и мерзавец. Если это так, то у меня возникают сомнения — насколько «хорошими» на самом деле были эти родители. Есть эффект накопления ошибок, который приводит к угасанию рода.

Недавно Дмитрий Быков в своем эссе о Джоне Голсуорси («Дилетант», №6, июнь 2016 года) написал: «Мы сегодня живем в мире, в котором Форсайты — безнадежный архаизм, да и понятие традиции предельно скомпрометировано. Но эмоция, которой продиктованы эти книги — эмоция обреченной любви, последнего прощания с кровавой и благоуханной эпохой личностей, — нас трогает и умиляет». Я этого утверждения не понимаю. Понятие традиции уж никак не скомпрометировано в науке. Все люди, активно работающие в науке, помнят своих учителей. Недавно умер мой учитель, профессор Абрикосов Алексей Алексеевич, лауреат Нобелевской премии по физике. Его учителем был Лев Давыдович Ландау, Нобелевский лауреат. Ландау называл своим учителем Нильса Бора, Нобелевского лауреата, а Бор считал своим учителем Эрнеста Резерфорда, Нобелевского лауреата по химии 1908 года. В свою очередь, Резерфорд был учеником сэра Джозефа Джона Томсона, лауреата Нобелевской премии по физике 1906 года. Томсон же начинал свою научную деятельность в Тринити — колледже Кембриджского университета под руководством лорда Рэлея, лауреата Нобелевской премии по физике 1904 года. Учителем Рэлея был Джордж Габриэль Стокс (тот самый, который формула Стокса и сила Стокса), а сам Рэлей стал после смерти Джеймса Максвелла (ученика учителя Стокса, Уильяма Хопкинса) в 1879 году директором Кавендишкской оаборатории. Это мы только до времен, когда моя прабабка с паломниками ходила, добрались. Но легко проследить и предшествующую цепь учитель-ученик, вплоть до времен Кеплера с Галлилеем. Здесь мы уже Кима двадцать третьего обходим на повороте.

Ну так что же впереди? Я считаю, что на мне цепь не прервалась. Да, я не стал Нобелевским лауреатом, всего лишь считаюсь хорошим ученым среди коллег профессоров. Но я вырастил учеников, и пятеро из них тоже стали профессорами. И у них тоже есть ученики. Возможно, кто-то из них сделает открытия, которые войдут в историю физики. Дети и внуки растут. Младшего внука, Никиту, дошкольника, чрезвычайно интересует внутреннее устройство вируса. Ему папа Миша лекции по биологии пересказывает в адаптированном изложении.

Дмитрий Быков предполагает другой финал: «Рельсы уперлись в глину, в бесструктурную органику. А о ней эпоса не сложишь, кроме, разве, — доживем ли и до этого? — «Вот едет охотник, собаки его быстры, что вижу, то пою»… Вот почему эпический роман или тем более сага о наших временах едва ли будут возможны, а если и будут — это будет совсем не то. Как сказал другой певец традиции (и ее разрушения), «мы нескоро вспомним о Чегеме, а если вспомним, то вряд ли заговорим». Остаюсь оптимистом. Конечно семья мне — не только моя любимая бабушка, Прасковья Ивановна, но и лорд Рэлей, и Тамм с Мандельштамом. Я благодарен Володе Шлаину, который своим эссе мне о собственной семье напомнил. Впрочем, я о ней и так никогда не забывал.

На странице «Наши авторы» вы можете найти ссылки на другие публикации Владимира Шлаина.

Ссылки на публикации Бориса Лукьянчука в нашем журнале на его авторской странице.

(Мария Ольшанская)