Александр Любинский

На перекрестье истории и драмы

ГОРДЫНЯ КОРИОЛАНА

Эта история не перестаёт волновать… Сколько уж постановок сделано, сколько фильмов снято! А поток всё не уменьшается. И в наши дни, когда чернь снова бунтует и пытается получить силой то, что не смогла приобрести талантом и умом, Кориолан по-прежнему жив. Как и жива потребность в неординарной личности, сильных, порой безоглядных поступках, страстях, восстающих, как волны, над бескрайним морем серых голов, жаждущих бесплатного хлеба и зрелищ.

Рассказ о Гае Марции Кориолане впервые появляется у Тита Ливия, затем – уже как историческая повесть, развёрнуто и подробно – у Плутарха, чтобы через полторы тысячи лет Кориолан снова восстал, и уже навсегда, в трагедии Шекспира. Они отличаются друг от друга, три этих повествования. Для Тита Ливия главное – в ожесточённом противостоянии патрициев и плебеев на ранних этапах становления Рима, где вождём и трагическим героем партии патрициев становится Кориолан. Плутарха интересует больше сама личность Кориолана. Он разворачивает в своём неспешном стиле с многочисленными отступлениями философского и даже натурфилософского характера его историю, описывает его поступки и действия противников. Он вкладывает в уста действующих лиц блестящие речи, пытается разобраться в их психологии… А потом приходит Шекспир, превращая это древнее сказание в трагедию главного героя – описанную стремительно и страстно. И вот я уже погружаюсь в темноту времён, словно в колодец, из которого доносятся еле слышные голоса. Появляются – и снова пропадают какие-то образы, обрывки разговоров, или это всего лишь тени на стене от веток, качающихся за моим окном? И где я сейчас?

На историческую сцену Гай Марций, этот потомок первых римских царей, выходит под вольским городом Кориоли, а с вольсками римляне ведут войну – не на жизнь, а на смерть. И сразу всё становится на свои места: идёт борьба за власть, за вечный вопрос – кто кому будет подчиняться, платить дань, поставлять рабов… У стен Кориоли Гай Марций демонстрирует невиданную силу и храбрость и в одиночку врывается в город, а за ним уже устремляются его воины. Римляне – в восхищении, Гаю Марцию предлагают положенную ему по праву десятую долю всех награбленных у вольсков богатств. Но он отказывается! Более того, он с презрением смотрит на солдат, торопливо и жестоко обирающих местных жителей. Так происходит у Шекспира, где герой сразу восстаёт над средним уровнем, и действия его становятся непонятны окружающим. Он просит всего лишь освободить из плена старика-вольска, прятавшего его весь день у себя, когда он, прорвавшись в одиночку сквозь строй врагов, оказался запертым в городе. «Конечно! – восклицает генерал. – Как его имя? «Не помню…» – отвечает Гай Марций, уже ставший Кориоланом в память о своей блестящей победе. И в этом «не помню», вложенном Шекспиром в уста своего героя, столько боли и человечности, что язык не поворачивается назвать Кориолана бездушным…

Его – нехотя – избирают консулом. Шекспир описывает сцену, где по древнему обычаю претендент должен чуть ли не унижаться перед плебсом, расписывая свои подвиги и, задирая полы подчёркнуто-скромной туники, демонстрировать свои раны… Всё это сделал Кориолан, но так, что чернь потом спрашивала себя: не издевался ли над нею новый консул?

Он ненавидит толпу, и толпа ненавидит его. Речь идёт не о солдатах и не о простых гражданах, каждый из которых занимается своим делом – торгует, печёт, изготовляет шлемы, сбруи, сапоги… Нет, речь идёт о тех, кто, ничего не делая и никак не помогая государству, требует от него подачек и благ. Мы в самом начале этого движения, имеющего неисчислимые последствия. Пока речь идёт о бесплатной раздаче зерна из государственных хранилищ. Но уже против этого восстаёт Кориолан. «Если пойти им навстречу, они сядут нам на шею и будут диктовать свою волю!» – убеждает он сенаторов. Кориолан идёт против движения истории, он в самом начале его и никогда не узнает о бесплатных раздачах продуктов римской черни, о ее фактической власти в императорской Византии – вплоть до наших времен, когда озверевшая толпа, уже утратившая последние остатки разума от собственного безделья и никчемности, мстит тем, кто талантлив и умён, и в состоянии делать то, на что она не способна – работать!

Кориолан проигрывает первую битву, как впоследствии ее проиграют все, кто отважится выступить против этой, по словам Шекспира, «тысячеголовой гидры». Кориолану вменяют стремление узурпировать власть, а когда это не удаётся, громоздят одно обвинение за другим, и уже его вот-вот сбросят со скалы, как последнего преступника! Его уговаривают все – сенаторы, друзья, родные – выступить с покаянной речью. И он выступает, да так, что его приговаривают к немедленной высылке из города. У Плутарха его провожает к воротам, кроме родных и друзей, большинство сенаторов. У Шекспира, более близкого к исторической правде, его сопровождают всего несколько человек – патриции отказались от него, принеся в жертву толпе в надежде успокоить и задобрить ее. И он уходит – один, в никуда. В те времена это означало почти верную смерть: ведь без покровительства города человек оказывался беззащитен.

Здесь расходятся дороги Шекспира и Плутарха. Кориолан направляется к злейшим врагам Рима – вольскам и предлагает им свою помощь. Его встречает с распростёртыми объятьями князь вольсков Тулл Авфидий… Для Плутарха это главное событие: как Кориолан посмел пойти на предательство? Это редчайший случай, которому нет извинения! Непомерная гордость всему виною! Из-за своей гордыни Кориолан не смог договориться с римлянами, она же и привела его в стан вольсков… Но, может быть, он не в состоянии простить предательства – всех, даже ближайших друзей, бросивших его на поругание черни? Шекспир – в отличие от Плутарха – не даёт окончательного ответа. Но как истинный драматург уже в самом начале пьесы намекает на ее трагический конец: несколько раз Кориолан сражался с Авфидием, и всегда тот бежал пред ним. И поклялся Авфидий убить его – везде, где бы ни встретил, даже в собственном доме, нарушив все законы гостеприимства. Эта линия прочерчена Шекспиром жёстко и точно. Авфидий лишь ждёт своего часа, а пока Кориолан во главе войска вольсков опустошает окрестности Рима, и вот уже он – в нескольких километрах от города и, кажется, ничто не может остановить его. Он хочет уничтожить Рим, стереть его с лица Земли! Я не знаю, как оценивать его действия, какой мерой судить их… Ведь Рим – это и женщины, дети, старики… Чем они провинились перед ним?

Над театром «Глобус» нависла напряжённая тишина. И я – вместе со всеми, вдыхая дымный от горящих факелов, воздух, с замиранием сердца жду развязки. И во мне, как и во всех, борются два противоположных чувства: нежелание гибели этого одинокого героя – и отчаянная вера в то, что в последний момент будет остановлена его карающая рука…

К Кориолану одну за другой посылают делегации – сенаторов и даже жрецов, но он не хочет их слушать. И тогда, как к последнему средству, бросаются к матери Кориолана, этой несгибаемой римлянке, которая до последнего момента отказывалась признать неправоту сына. И она соглашается, и вместе с невесткой и внуком – отправляется к Кориолану… Разумеется, в описании их встречи Шекспир берёт верх над Плутархом. Никто не знает, да и не узнает никогда, какие она нашла слова. Но нам хочется верить, что вот так только оно и было, что наши учащённо бьющиеся сердца оказались правы, и Кориолан сошёл с трона, и обнял мать, и поклялся не разрушать город.

Он отвёл войска, но тем самым предрешил свою судьбу: Авфидий, затаившись, уже давно ждал своего часа, и он наступил – Афвидий немедля собирает народное собрание, обвиняет Кориолана в предательстве, и несколько заговорщиков, не ожидая решения собрания, набрасываются – и убивают его…

Стремительно наступает ночь, над «Глобусом» вспыхивают звёзды, и уже не различить, где это всё происходит – в лагере ли вольсков, на сцене театра или, может быть, это тени сплетаются на стенах моей комнатки… У Шекспира здесь всё кончается. Авфидий, приговаривая, что Кориолан за свою доблесть достоин быть похоронен, уносит его тело со сцены. Плутарх же описывает великолепное погребение, устроенное ему вольсками. Но в Риме – всё обыденно и тихо. Главное сделано – город спасён. Матери и жене даже разрешили совершить по Кориолану обряд поминовения, а женщины города на свои деньги возвели храм в честь его спасительниц.

Правда, Тит Ливий приводит высказывание какого-то древнего автора: будто не погиб Кориолан, но дожил до глубокой старости и будто бы любил повторять, что изгнание – хуже смерти.

А было ли это на самом деле? Кто знает… Тёмен колодец истории и неизмерима его глубина.

МАРК БРУТ – ТРАГИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ

Как Шекспир читает Плутарха? Он почти не изменяет внешнюю канву, и кажется, послушно следует за историком. Но это не так: он углубляет смысл, внося в него новые обертоны, и делает главное: превращает повествование Плутарха - в трагедию.

Согласно названию, «Юлий Цезарь» посвящен этому знаменитому римлянину, но на самом деле главный герой трагедии – Марк Брут. Можно понять Шекспира, давшего своей пьесе такое название, ведь Брут остался в памяти многих только знаменитой фразой, произнесенной Цезарем: «И ты, Брут!» – фразой, которую он не говорил.

Брут – одна из самых замечательных личностей римской истории, и не даром Плутарх посвящает ему прекрасное повествование: самые разные люди – от Цицерона до самого Цезаря и соперника Брута Марка Антония были единогласны в том, что Брут – образец всех доблестей римлянина: твёрд, честен и неподкупен, справедливый администратор, замечательный солдат и военачальник, хорош на любой должности и в любой ситуации.

Но вот он оказывается на острие заговора против Цезаря, руководит им, направляет его, а после убийства Цезаря сражается с цезарианцами: Марком Антонием и будущим первым императором Октавием Цезарем, племянником Цезаря, усыновлённым им, и гибнет в этой борьбе. Об этом повествует Плутарх, но не это интересует Шекспира.

Да, Брут – образец республиканских доблестей, он сражается за свободу Рима против тирании, для него невыносима сама мысль о том, что римский народ может оказаться в рабстве у тирана… У Плутарха он сразу оказывается во главе заговора и самой своей личностью освящает его. Но Шекспир превращает Брута – в трагического героя. Оказывается, если следовать Шекспиру, Брута приходится долго уговаривать его другу Кассию, да и перед самим собой он должен доказывать справедливость своего дела. Ведь у него нет никакой личной неприязни к Цезарю – тот прекрасно относится к нему (ходят упорные слухи, что Брут чуть ли не незаконный сын Цезаря, поскольку в период, предшествующий его рождению, у Сульпиции, матери Брута, и Цезаря, был страстный роман). Да и сам Цезарь своим поведением никак не соответствует привычному образу тирана: он не убивает своих врагов, но делает их своими друзьями, он в меру справедлив и с искусством опытного демагога привлекает на свою сторону простой народ. И вот – ради идеи, только ради идеи его нужно убить! Плутарх как всегда словно вскользь, произносит важные слова: у всех заговорщиков, кроме Брута, были личные мотивы, но только Брут сражался за идею.

В первой половине трагедии Брут отчаянно переживает, ему ненавистна сама мысль о заговоре, унижающая его, и в отличие от повествования Плутарха, он не руководит заговором, но только накануне Мартовских Ид, когда Кассий приводит к нему под покровом ночи участников заговора, соглашается возглавить его. А себя он уговаривает логической посылкой о том, что чем выше человек забирается по лестнице власти, тем ужасней его поступки. И поэтому, пока не поздно, нужно убить «еще не вылупившуюся змею в ее яйце».

Но такой уж характер у Брута, что раз приняв решение, он идёт до конца. Это – главная его черта, и в этом согласны и Плутарх, и Шекспир. Цезарь не восклицает «И ты, Брут!», но увидев кинжал в руке Брута, перестаёт сопротивляться…

А дальше Брут ведёт себя непоследовательно с точки зрения руководителя переворота – и Шекспир подчёркивает это, рисуя красочную сцену, где заговорщики с руками, испачканными кровью Цезаря, настаивают на немедленном убийстве Марка Антония, этой правой руки Цезаря, но Брут отговаривает их – более того, он соглашается на то, чтобы труп Цезаря был показан Антонием толпе. Плутарх ведёт непрерывное связное повествование, и говорит обо всём в нейтральном тоне историка. Шекспир же, выделяя поворотные пункты этой трагедии, превращает их в великолепные сцены.

И тут вступает в силу основной закон таких драм: убийство тирана рождает нового тирана, идущего к власти – безжалостного и решительного. Но Брут – до конца – продолжает быть кристально-честным республиканцем, и у Шекспира он не устаёт настаивать на своей принципиальности. Плутарх же делает то, что не под силу драматургу: словно с высоты он рисует картину смятения в государстве – Брут и Кассий бегут из Рима, собирают огромные армии и денежные средства. Они готовы бороться с Марком Антонием и Октавианом. Но за что? Плутарх пишет о том, что в подчинённых им провинциях их встречали как претендентов на высшую власть, а совсем не как освободителей от тирании. И Брут с Кассием делают то же, что и любой военачальник делал бы в сходной ситуации: Брут менее жёстко, а Кассиий – откровенней, силой подавляют восставшие регионы. Начинает литься кровь, и всё больше.

Вспыхивает гражданская война.

Шекспир идёт вослед Плутарху, изображая решительную битву у Филиппи как серию вроде бы случайностей, ведущую к гибели армии республиканцев. Но на самом деле всё закономерно, ибо солдаты не понимают, за что они бьются. И вот уже в переломный момент битвы Брут, дабы вдохновить солдат, обещает им в качестве награды отдать на разграбление два цветущих города Италии… И так говорит лучший из римлян!? Но и это не помогает. Брут сражается против самого хода истории, и гибнет с нею в борьбе.

Последнюю сцену Шекспир и Плутарх рисуют по-разному: Антоний, увидев труп Брута, приказывает накрыть его великолепным пурпурным плащом, а когда узнаёт, что один из солдат прельстился им, находит и убивает преступника, прах же Брута отправляет матери Сульпиции. Но Шекспир создаёт впечатляющую сцену с участием не только Антония, но и будущего первого императора Октавиана, и Антоний произносит речь во славу Брута как лучшего из римлян… Всё еще впереди, словно говорит Шекспир: и любовь Антония и Клеопатры, и борьба за первенство между Антонием и Октавианом. Конец этой истории – лишь начало новых драм.

В оформлении публикации (вверху на странице) использована картина французского художника Никола Пуссена (1594–1665) «Кориолан» (около 1652 г.)
Внизу картина итальянского художника Винченцо Камуччини (1771–1844) «Смерть Юлия Цезаря» (1798 г.)

На персональной странице Александра Любинского — ссылки на опубликованное у нас в журнале.

Мария Ольшанская