Книга третья
7 маленьких стихотворений
Предисловие автора
Цветаева говорила, что стихам не нужны бытовые подстрочники…
В моем маленьком городе местный хулиган Шмага осаждал девушку по имени Галя. Она была наша соседка и Шмага использовал нас, семилетних, как почтальонов. Перед отправлением он читал нам свои письма вслух, чтобы проверить впечатление. Одна фраза из его письма запомнилась мне на всю жизнь. «Дорогая Галя, — восклицал Шмага. — Человек создан для счастья, как птица для полета!» Эта фраза мне до сих пор кажется изысканной.
* * *
Да правда ли, что лгут календари, Напоминая нам героев имена, Где греки падают, где есть Елена и Еще не кончена Троянская война.
Японская народная танка
Спозаранку Прижгу ранку На коленке: Ох, Ленка!
* * *
Любимая, не говори мне «нет».
Не вслух, но мысленно. Я твой покой нарушу.
Но лишь во сне. В твою проникну душу,
Но не убийцею ночным,
А как покорный джинн
Из сказок.
Любимая, не говори мне «да».
И вслух, и мысленно. Чужую боль делить
К чему тебе? Оборвышу дарить
Возможность стать богаче и сильней
Всех скопом собранных царей и королей
Из сказок.
Любимая, не говори мне слов,
Как их не говорят траве, деревьям, снегу.
Пусть догорающей звездой я промелькну по небу
И в жизни проявлюсь твоей хотя бы так.
Ты только на меня желанье загадать
Не позабудь.
(Декабрь 1972 г.)
* * *
Секира воздета. Распахнуты дверцы На плаху, где рубят по плечи, по локти. Руби же! Нет сил, чтоб кипящего сердца Ожог претерпеть! О, метель, и о, горький Момент расставанья! Петарды объятий! О взгляд, догоревший в шипящую полночь! Пылающий мост Нибелунгов! Проклятый Устав, предписавший любить и не трогать Любимую! Меч, разделяющий ложе! Брунгильда, чьи ноги готовы на плечи… Сдирай же, палач, с меня мясо и кожу! Лиши меня страсти, лиши меня речи!
Лиши меня имени, памяти, девства!
Втыкай же! Втыкай, провернув рукоятку,
Кинжал свой! О, боже, верни меня в детство!
О, будь милосерден! О, яду мне, яду!
В подоле приносит подольская жижа
Ревущий свой выкидыш, свист и колеса…
И к краю платформы все ближе и ближе
Карениной возглас: «Прости мне, Сережа!»
Прости меня сын. Одиссей Телемаку
Оставил в наследство, упав на колени,
Могилу на Итаке, алые маки
Безумья и миф о Прекрасной Елене.
(Ночь с 14 на 15 февраля 1973 г.)
Вместо запоя
Давно уж пересох ручей
Твоих бессмысленных речей,
Твоих неведомых услад,
Твоих сомнительных утех…
И мой задребезжавший смех
Окрасил дней моих закат.
Все перепуталось. Теперь,
Когда обрублены концы,
Я собираю узелки
Событий, дней и канитель
Моей немеркнущей тоски.
Как пьяница, все прогуляв,
Боюсь назавтра протрезветь.
И нету слез — к чему реветь,
Когда уже без головы
Мчит курица, фонтаном кровь
Разбрызгивая по двору…
Воспоминанья соберу,
Как роту безголовых кур.
Средь этих дур — я командир.
Красиво, как Большой театр.
Балет. Вот кура сиганет,
А я на этот пируэт
Гляжу…
(22 марта 1973 г.)
Мое чтение
Бедная собака Каштанка — Ведь у столяра подмастерья Давали глотать ей сало, Привязанное за нитку. А она их любила, глупая! Ведь у столяра пахло стружками, И смеялись так заразительно, Нитку дергая, подмастерья. (14 мая 1973 г.)
N лет спустя. Рождество
Да было-то всего-то, от и до, свиданий десять, правда, по Стендалю, с кристаллизацией и прочим, где писали все огненные вилы слово «страсть». За эти от и до прошли такие эры — от дриопитека, с его днем замираний среди созвучий леса, до арены Вероны в сладкий день прикосновений, и далее, туда — к дню поцелуев, где время прессовалось по Эйнштейну… Теперь висит он елочной игрушкой, романчик этот, la petit amour, средь ангелов соломенных и прочей блестящей мишуры. Над Вифлеемом всего одна звезда на черном небе. Волхвы свои дары кладут, смущаясь, под елку памяти, с горящими свечами. (25 декабря 1999 г.)
«Tombe la neige», «Падает снег», поет Сальваторе Адамо.
Послесловие
Когда-то давным-давно я написала о стихотворении другого поэта, Осипа Мандельштама, «Я буду метаться по табору улицы темной…» эти строки:
«Печальное стихотворение, не правда ли? Судя по всему, разрыв произошел не так давно, еще свежи и отчетливы приметы любимого лица. Вот такая пронзительная память — в запахах, прикосновениях — она бывает только в первый миг потери, потом все притупляется, и слова уже нужны другие.
Первые три строфы — это как раз об этом, когда любое невольное напоминание — мелькнувший силуэт, профиль, знакомый фасон шляпки, да просто определенное место и время — и ты мечешься «по табору улицы темной»…
Четвертая строфа, на мой взгляд, — это протест, это взывание к памяти, к тому, что было и чего не отнять. В музыке эту часть я назвала бы каким-нибудь аллегретто, даже, скорее, аллегро. Это когда человек, быстро-быстро, сам себе не веря, но считая, что если рассказать, то все восстановится, вернется, пытается в чем-то убедить собеседника, — в данном случае, читателя.
И резкий диссонанс пятой строфы, на выдохе, когда все силы исчерпаны, приходит ясное осознание окончательности потери и того, что уже некому молвить: «Из табора улицы темной…»
А спустя какое-то время я познакомилась с Борисом Лукьянчуком, и он к слову, к разговору, процитировал мне «Да было-то всего-то, от и до свиданий десять, правда, по Cтендалю… »
«Что это за изумительной силы и напряжения стихотворение? Откуда оно?», — спросила я, а когда узнала, что оно его собственное, то тут же написала:
«Борис, вы настоящий поэт. Вы безумно талантливы, необычайно. Я не знаю, как вам это удалось. Перечитываю ваше стихотворение раз, другой, третий… Здесь такой накал эмоций, который передается через эфир. И у меня от него несколько часов покалывание в пальцах онемевших рук. Если я скажу, что это впервые в жизни у меня такая реакция на стихи, вы, возможно, не поверите. Казалось бы — о чем это стихотворение? «О любви немало песен сложено…»
Но выбранная форма — я так люблю белые стихи. И это разделение на две эмоционально разные части — как контрастный душ, с равной силой высказанного в каждой части чувства.
Первая — «где время прессовалось по Эйнштейну…», и вторая — «Теперь висит он елочной игрушкой, романчик этот, la petit аморе» — прикрытая горькой иронией самозащита…
Эмоциональные качели, от которых у читающего эти стихи начинает болеть сердце.
Борис, я вспомнила свое эссе о стихотворении Мандельштама «Я буду метаться по табору улицы темной». Я там тоже буквально по строкам пыталась «прочитать» состояние человека, его написавшего, «продышать» эти стихи с ним в унисон, чтобы пульс учащался и замедлялся. А это и есть настоящая поэзия».
И хотя Борис и тогда, и впоследствии отнекивался и отшучивался, но для меня эти два стихотворения до сих пор созвучны.
Послесловие автора
Я смотрю на оформление странички, и оно мне нравится. Фонари, убегающие ступени, опустевший город и саксофонист под дождем — цепочка образов для романа без героя. Будто бы и не я писал. Я на этой страничке, как Маугли на развалинах покинутого города, погребенного в джунглях — видны лишь остатки каменной дороги, ведущей к королевскому дворцу и беседке принцессы.
Из окон дворца свешиваются лианы, носятся обезьяны, кричат попугаи, в раскрытых сундуках сверкает золото, искрятся бриллианты несметных королевских сокровищ и шуршит своим капюшоном раскачивающаяся перед лицом Маугли страшная белая кобра страсти.
— О, как мне стыдно. Убей меня! — шипит белая кобра. — Зачем же мне убивать тебя? — говорит Маугли. — Зубы твои безвредны, яд давно вышел.
А когда из-за холмов встает луна и на землю ложатся тени, похожие на черную бархатную вышивку, по мраморному полу дворца осторожно пробирается Чучундра — маленький зверек с разбитым сердцем. «Да было-то всего-то, от и до, свиданий десять, правда, по Стендалю…»
