Борис Лукьянчук
Бурный поток моей жизни в искусстве
Жизнь — театр, с чем я абсолютно согласен, хоть и не мной это было сказано, а совсем другим человеком, про которого, кстати, до сих пор не известно, существовал ли он на самом деле или же это был 5-й граф Рэтленд. Гриша Яблонский, например, считает, что это, скорее всего, был Лже-Дмитрий, но я в научные дискуссии вникать не хочу, у меня своих проблем хватает, а про Гришу я упомянул просто для того, чтобы показать, что мы с ним на короткой ноге.
А в этом рассказе я хочу осветить свою первую встречу с искусством, которая произошла у меня в школьные годы чудесные. После войны прошло пятнадцать лет — ровно столько, сколько сейчас после распада СССР. Это, чтобы вы могли временные шкалы сопоставить.
Таисия Ивановна, учительница по русскому языку и литературе, вела также литературный кружок и руководила школьным театром. Пьес типа «Кин, или Гений и беспутство» в репертуаре театра не было и быть не могло, но ежегодно старшеклассники ставили в школьном театре какую-нибудь советскую героическую пьесу. Например, класс, который выпускался до нас, поставил «Юность отцов» Бориса Горбатова. Нам же достался «Рядовой Александр Матросов», пьеса была из брошюры «Школьный театр», даже не знаю — кто драматург. К знаменитому одноименному кинофильму пьеса имела слабое отношение, хотя сюжет с амбразурой вражеского дзота в целом совпадал. Главное отличие состояло в том, что в пьесе присутствовало огромное количество второстепенных лиц, что позволяло вовлечь в героические действия большое количество учащихся. Роль Александра Матросова учительница сразу же отдала Витьке Помазуеву, а на второстепенные роли стала набирать желающих со всего класса.
Тема войны тогда не была героическим эпосом, она еще ощущалась как реальность. Будучи детьми, мы играли в войну с такой оголтелой ненавистью к фашистам, что на эти роли во дворе назначали в порядке наказания, а изображать фашиста даже понарошку было небезопасно. Мой знакомый (режиссер с «Мосфильма») вспоминал, что когда его в детстве вынуждали играть фашиста, то он торговался и договаривался, чтобы у него был чин маршала, поэтому его нельзя было бить, а разрешалось только брать в плен, и, кроме того, требовал, чтобы ему назначали адъютанта, которого он систематически шлепал по морде варежками. Больше всего мы в детстве любили играть в кинофильм «Звезда», особенно изображать его последние кадры, когда Мамочкин, подняв руки, «сдается» фашистам, и в тот момент, когда они его радостно окружают с возгласами «рюс, капут!», он дергает зажатый в зубах шнурок, соединенный с чекой гранаты на поясе.
Мне в спектакле досталась роль самая что ни на есть последняя, хотя и со словами. Я должен был играть немецкого шпиона, который заходил к солдатам в землянку и сообщал: «Мерзкая погода» (была зима, метель), после чего его тут же арестовывало НКВД. Данный эпизод служил поводом для того, чтобы солдаты заговорили между собой о бдительности, а Александр Матросов посокрушался, как же он гада сразу не раскусил, хотя и нутром чувствовал.
Теперь вспомните, что четверть века, вплоть до конца пятидесятых, тема бдительности была одной из ключевых тем советского искусства. На эту тему писали Аркадий Гайдар и Сергей Михалков, Вера Кетлинская и Юрий Олеша, Георгий Адамов и Анатолий Рыбаков. Она вдохновляла поэтов и композиторов (я, для примера, песню о коричневой пуговке в приложение положил), на эту тему ставились пьесы и снимались кинофильмы, из тех, что сразу в голову приходят: «Ошибка инженера Кочина», «Тайна двух океанов», «Тревожная молодость», «Кортик», «Над Тиссой», — а были и десятки других, и всюду действовали агенты империалистических разведок. Про годы войны я уже не говорю. В то время страна прямо-таки кишела немецкими шпионами. Вера Кетлинская вспоминала, что ей несколько раз приходилось удостоверять личность Даниила Хармса, которого в Ленинграде принимали за немецкого шпиона. Шпион — было самое страшное ругательство (на этом, кстати, сыграл Хрущев, разоблачая Берию). Конец пятидесятых — это время, когда страна только-только отрыдала у гроба Сталина и едва-едва успела заклеймить антипартийную группу Маленкова-Кагановича-Молотова. Родители шептались, что Сталин оказался немецким шпионом (до Ленина в ту пору дело еще не дошло).
Поэтому эпизод с немецким шпионом в пьесе про рядового Александра Матросова был не рядовым, а нес важную идеологическую нагрузку. А играть фашиста, тем более шпиона, даже в конце пятидесятых было нелегкое испытание. Но других ролей мне не предлагали, а поэтому я сосредоточился на отработке фразы «мерзкая погода», которую я намеревался произнести так, чтобы все содрогнулись.
На репетициях поначалу все шло неплохо. Свой текст я, в отличие от Витьки, запомнил с первого раза, а мизансцена у меня была простая — выйти из-за кулис, подойти к отдыхавшим после тяжелого боя солдатам, сообщить «мерзкая погода», тут же выскакивали сотрудники НКВД, которые меня вязали. На роль сотрудников НКВД вызвались наши классные хулиганы — Шмага и Сика, которые во время захвата норовили каждый раз садануть меня под микитки побольнее, для придания сцене большей естественности. Я взвизгивал, а учительница говорила: «Молодцы! Пошли дальше. Помазуев, ну что же ты опять текст не выучил!»
Однако то, что происходило на репетициях, мне вскоре разонравилось, и я по вечерам придумывал, как бы мне разнообразить свою роль, повторяя на разные лады «мерзкая погода» и донимая этой фразой маму и бабушку. Бабушка терпела, а мама через полчаса восклицала: «У меня от твоей мерзкой погоды уже голова разболелась!». В ходе работы над ролью у меня возникли некоторые идеи, которые я решил осуществить «экспромтом» в день школьного представления.
Переполненный школьный зал являл собой на редкость благожелательную аудиторию, которая сопереживала всем артистам без исключения. Девочки влюбленно смотрели на Витьку Помазуева, который, наконец, выучил свою роль и «играл на публику». Когда усталые солдаты задушевно спели песню насчет того, чтобы их не тревожили соловьи, Таисия Ивановна, дирижировавшая спектаклем из-за кулис, махнула мне, приглашая на выход. Я, наконец, получил шанс продемонстрировать свои домашние наработки. Для начала, я стал красться к солдатам преувеличенно на цыпочках, все время воровато озираясь. (В зале послышался первый смех). Таким макаром я добрался до ближайшего солдата и вытащил у него из вещмешка какую-то бумажку. В эту бумажку я близоруко уткнулся носом, вертя головой и время от времени изумленно разевая рот. (Смех громче). После этого я выхватил фотоаппарат и начал эту бумажку фотографировать под разными углами. Завершив эти действия, я затрясся мелкой дрожью и воскликнул с немецким акцентом: «Какой мерзкий рюский погода!» Любой ребенок страны советов в тот момент мгновенно бы смекнул, что перед ним матерый немецкий шпион. Шмага и Сика рванулись на меня с таким остервенением, что в то, что они сотрудники НКВД, им поверил бы сам великий Станиславский. Деваться мне было некуда и тут (моя последняя домашняя наработка) я вдруг заорал «Гитлер капут!» и сиганул со сцены прямо в закатывающийся от хохота школьный зал. Меня поймали где-то у последних рядов.
После моего бенефиса залу ну прямо в рот смешинка попала. Школьники хохотали над самыми неподходящими для этого репликами актеров, особенно в том месте, где Помазуев, переходя на малороссийский диалект, сообщил что он «встромил на родине хворостину». Учительница после спектакля устроила мне грандиозную выволочку: «Ты что, Лукьянчук, из героического спектакля клоунаду устроил! В артисты собрался, славы захотелось? Да ты хоть понимаешь, на что ты замахнулся?» Я оправдывался, как мог, восклицал: «Таисия Ивановна, вы же сами учили нас, что смех — самое грозное оружие!» Я вспоминал Бертольда Брехта и Чарли Чаплина, а также кинофильм «Смелые люди», когда весь зал хохочет над сценой, в которой Вася Говорухин (артист Сергей Гурзо) под водой фашиста за одно место дергает. Учительница после долгих уговоров смягчилась: «Да вижу я, что ты по дурости, а не по злому умыслу. Вот уж от тебя никак не ожидала, — отличник, комсомолец, верно про тихий омут говорят».
В школе же я, однако, прославился. Все школьники копировали мои интонации, выкрикивая «мерзкая погода» и подражая мне в той же манере, в которой тогда подражали Аркадию Райкину. Мой школьный друг через много лет говорил, что он никогда в жизни так не хохотал, как на том школьном вечере. Витька Помазуев (школьная кличка «Цапель») тоже после спектакля получил известность. Старшеклассники, встречая его, спрашивали: «Ну что, Цапель, встромил хворостину?» Цапель обычно отвечал: «Было дело, вперил!»
Я думаю, что в этой фразе — «мерзкая погода» — есть какой-то гипнотический эффект, если ее несколько раз повторить с разными интонациями. Я проверял это не единожды. Когда я рассказал эту школьную историю своему соавтору (доктору наук, серьезному человеку, не расположенному к шуткам), то он тут же начал тренироваться в произнесении этой фразы и твердил ее до тех пор, пока вся наша лаборатория не почувствовала, что погода действительно мерзкая.
Ах, школа, послевоенная школа! Где он, твой правдивый историк! Годы, когда смешивалось несмешиваемое. О, наша замечательная наивность, превосходившая все индийские кинофильмы. Гриша Яблонский, про которого я упомянул в начале рассказа, например, на полном серьезе верил, что правительство запретило Боброву бить правой ногой. Но это уже не про искусство, а про спорт. Как говорится, совсем из другой оперы.
Коричневая пуговка
Коричневая пуговка валялась на дороге, Никто не замечал ее в коричневой пыли, Но мимо по дороге прошли босые ноги, Босые, загорелые протопали-прошли. Ребята шли гурьбою по западной дороге, Алешка шел последним и больше всех пылил. Случайно иль нарочно, никто не знает точно, На пуговку Алешка ногою наступил, «А пуговка не наша, — сказали все ребята, — И буквы не по-русски написаны на ней!» Бегом бегут ребята к начальнику заставы, К начальнику заставы скорей, скорей, скорей!
«Рассказывайте точно, — сказал начальник строго, И карту он зеленую перед собой раскрыл, — Среди какой деревни и на какой дороге На пуговку Алешка ногою наступил?» Четыре дня скакали бойцы по всем дорогам, Четыре дня скакали, забыв еду и сон, На пятый повстречали седого незнакомца И строго оглядели его со всех сторон. А пуговки-то нету у левого кармана И сшиты не по-русски широкие штаны, А в глубине кармана — патроны для нагана И карта укреплений советской стороны.
И так шпион был пойман у самой у границы — Никто на нашу Родину не ступит, не пройдет. В Алешкиной коллекции та пуговка хранится, За маленькую пуговку — ему большой почет!
«Мы эту песню пели отрядным хором в 1952 году, так что музыка в это время уже была, причем та же самая мелодия», — вспоминал Борис Лукьянчук. А вот что говорит по этому поводу Википедия:
«Коричневая пуговка» — популярная советская песня на слова Евгения Долматовского о разоблачении пионерами иностранного шпиона. Стихотворение опубликовано в 1939 году издательством «Детгиз» под названием «Пуговка». Сюжет песни перекликается со стихотворением 1937 года «Граница» Сергея Михалкова:
В глухую ночь, В холодный мрак Посланцем белых банд Переходил границу враг — Шпион и диверсант…
Песня послужила материалом для большого количества вариаций (в частности, в годы напряженных отношений между CCCР и КНР был популярен вариант, в котором явно указывалась национальность незнакомца: «На пятый повстречали китайского шпиона») и пародий. Возможно, иронизируя, в том числе и над этой песней, Владимир Высоцкий сочинил свою песенку о шпионе («Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской…»)
У нас «Коричневую пуговку» поет Ирина Муравьева.
