Авторский коллектив журнала «Черепаха на острове»
от всей души поздравляет Кирилла Владимировича с днем рождения!

Как написали в Календаре дат на сайте «Главное» в Харькове, «В 1930 году родился Кирилл Ковальджи, украинский поэт, прозаик и переводчик. Стихи и проза Кирилла Ковальджи переводились на ряд европейских языков, отдельные издания в Румынии, Польше, Болгарии, Молдавии». Могу заверить именинника, что Украина очень избирательно записывает в «Великие украинцы». Там есть такие имена, что дух захватывает. Календарь знаменательных дат на сайте «Главное» и подсказал мне, что взять из напечатанного в последние годы для нашей публикации.

Мария Ольшанская

Просится гений…

…Он парил, словно в невесомости, вокруг ни земли, ни неба, лишь тонкое струящееся пространство, готовое зазвучать; электрическое поле, чреватое музыкой. Что-то созревало, должно было состояться, приближалась необыкновенно важная встреча.

И, действительно, в легком голубоватом свете он вдруг увидел лицо мальчика лет двенадцати — глаза мучительно умные, слишком печальные, — мальчика, которого он раньше никогда не видел в жизни, но сразу узнал, как совершенно своего, родного и потому сердце от радости замерло, сжалось и вдруг так забилось, что он проснулся.

Проснулся и не сразу вспомнил, кто он такой. Некоторое время лежал, приходя в себя и удивляясь отдельности своего слишком конкретного существования — оно казалось неуместным, преходящим. Почему он должен беспрекословно соглашаться, что его зовут Владимир Антонович, что сегодня второе августа, что до обеда принесут, как обычно, пенсию, — надо успеть сбегать на базар и вернуться. И для Инночки, первой его квартирантки, починить душ во дворе…

Раннее утро было простое, обычное, ветерок за окном слегка раскачивал ветки акаций, но он чувствовал непонятное беспокойство, беспричинное напряжение, — что-то грозило нарушиться, выйти из равновесия. Владимир Антонович скользнул глазами по книжным полкам — тысячетомной оболочке его жизни, и впервые подумал, что они, книги, ничего путного ему теперь сказать не могут, их сокровища стремительно обесцениваются перед новой жизнью, как эти несчастные украинские карбованцы… Бедный Белгород-Днестровский, бывший Аккерман, перевидавший за свои века рекордное число всевозможных завоевателей и хозяев, недавно оказался в новоиспеченном государстве, ревниво торопящемся самоутвердиться. Хорошо еще, что лиман и море на месте и курортники не переводятся. Хорошо, что можно сдавать комнату, иначе пенсии и на неделю не хватило бы.

И тут его, как током ударило:

Инночка так и не пришла, уже рассвело, а ее нет. Он не спал до трех, все ждал ее, прислушивался к звукам, шорохам и не находил себе места. Пришлось принять снотворное. И вот — пробуждение…

— Шлюшка… Или — не дай Бог…

Старый провинциал, дурак, что с тобой стряслось? Как ты так напоролся на эту москвичку (иностранку, скажешь, да? — новую русскую?) Ты один из самых уважаемых людей в городе, можно сказать, лидер местного общества, последний мамонт, хранитель очага этого древнего городка, как же ты так обанкротился, вверх дном перевернулся, и чашу твоей жизни перевесило легкое розовое платьице этой Инночки, платьице, небрежно брошенное на спинку стула? Почему такая боль от ее одеяла, подушки, от этих флакончиков, кремов, ленточек, расчески, колечек, сувениров? От ее мирка отделяет его, вроде берлинской стены, тонкая переборка его комнаты, где на полках уселись рядком лучшие умы человечества — Владимир Антонович не только дружил с мудрецами и гениями, но в какой-то степени считал себя их представителем — потому что сорок лет был учителем, — десятки его бывших учеников стали известными людьми, помнят его, поздравляют с праздниками, пишут из разных концов бывшего Советского Союза.

Владимир Антонович стоит посреди комнаты в полном обалдении, словно провалился на экзамене окончательно и бесповоротно.

Через несколько лет кончается двадцатый век, неважно захватит он начало следующего или нет — все равно останется порождением этого столетия, он один из последних печальных рыцарей неповторимой эпохи. Его сейчас грубым рывком повернули спиной к будущему — оно не твое! — вот черта, рубеж, ты останешься здесь, и твои любимые ценности превратятся в макулатуру, как неконвертируемая валюта при пересечении государственной границы. Ты — выпуск двадцатого века, твой срок годности истекает…

А сколько барахла набралось! Все это не провести через небесную таможню, а жалко, так жалко, как, наверное, Наполеону — бросить милую Францию и отплыть в океан без возврата…

Ах, надо проще: мой поезд ушел без меня (не раз видел такой отвратительный сон — опаздывал на поезд, и почему-то всегда ночью).

…Я хочу понять правду, посмотреть ей в глаза. Но, оказывается, это труднее всего. Я во власти литературы, великой литературы, гениальной, но это прекрасные шоры, как от них избавиться? Да, человек мало изменился за последние две тысячи лет — скажем, от Сократа до моего соседа-пьянчужки — это прогресс? Но все-таки мировидение разительно изменилось. Сравни «Золотого осла» Апулея и «В поисках утраченного времени» Пруста и убедишься, что глаза стали видеть совершенно разные вещи…

Я безнадежно, окончательно испорчен, я в плену своего века, его мифов, которые я принимал за самую что ни на есть научную истину. Мифы осыпались, я увяз в этой опавшей листве. Сгрести в кучу и сжечь ее, что ли?

Мне ничего не стоит изобразить ту или иную сцену из моей жизни по законам искусства, это будет вполне прилично и поэтично, но кому это нужно? Этой самой литературы и без меня горы наворочены. Искусство налицо, а как насчет правды? Вот, например, Сонечка Мармеладова. Федор Михайлович уверяет, что она проститутка, но это чистое умозрение. В ней нет ни малейшего намека на «профессию». Невозможно себе представить ее в деле. Да и кто станет платить такой? Лев Николаевич лучше справился с Масловой, но и он привирает — как он, например, описывает первую близость Анны Карениной с Вронским? Тихий ужас грехопадения. Никакой любви, нежности или эротики. То ли она бревно, то ли Вронский не сумел ее возбудить. Классики старались не видеть то, чего не хотели видеть. Извините, как вела себя Настасья Филипповна в постели с Тоцким? Если она столь болезненно горда, то стал бы он ее содержать так долго?

Литературный отбор, перегородки, усекновение жизни. Вот и я — какую я могу сказать правду о себе? И стоит ли доискиваться правды? «Не вникай — с ума сойдешь», — как сказал румынский классик Кошбук, если несколько упростить его поэтическую формулу. Правда или искусство? Как принцип неопределенности Гейзенберга: у электрона несовместимые параметры. Если одно, то нет другого. И наоборот.

Врач, исследующий анализ мочи пациента, не догадается, что последний, придя домой, сядет за рояль и сочинит прекрасную мелодию. Конечно, в здоровом теле здоровый дух, да, но творчество развивается по своим законам, и никому не придет в голову к партитуре прикладывать анализ мочи. Так что такое полная правда о человеке? Будешь слишком вникать, анализировать, — утратишь целое. Слишком отдашься чувству — останешься в дураках. Маешься маятником, но остановка — смерть. Коммунисты-материалисты гордились своей независимостью от религиозных иллюзий и всяческого идеализма, но при этом сами старательно избегали рассуждений о смерти, особенно, когда это касалось вождей-генсеков.

Я, слава Богу, не вождь, могу поразмыслить о конце. Так ли безотрадна эта правда? Во-первых, это неправда. Я утверждаю, что ты бессмертен, если тебе повезло исполнить весь жизненный путь. Ты, какой ты есть сегодня, не умрешь. Если ты юноша, ты не умрешь, а тот, кто умрет — не тот, каким ты являешься теперь. Значит ты, сегодняшний, не узнаешь смерти. Так вбирай в себя свое сегодня, живи полноценным настоящим. Жизненный цикл сам исчерпает себя — посмотри, как тополь отмирает незаметно и неторопливо.

Во-вторых, твое духовное развитие может вывести тебя на другую орбиту. Тут я осторожно умолкаю, чтобы преждевременной болтовней не опошлить великую тайну.

Мне семь лет, я влюбился в двенадцатилетнюю девочку, мне шестьдесят, и я влюблюсь в двадцатилетнюю. Какой тут смысл? Полная бессмыслица. Однако больно…

И с болью, как в первый раз, задаю вопрос: а что такое любовь? Весь животный мир, совокупляясь, воспроизводит себя — это просто кружение на месте. Или по медленной спирали, но все равно — любовь тут ни при чем. Любовь — совсем другой уровень, другая цель. Или вы верите, что среди слонов родится гений? Человеческая любовь имеет отношение к спонтанным вспышкам гения. Пушкин ли, Моцарт — единицы из миллионов влияют на миллионы и на века. Вы думаете — это случайные мутации? Встречу я свою половину, только мне предназначенную и… и у нас родятся обыкновенные дети? Скорей всего — именно так, скажет скептик. Одно с другим не связано. От гениев обычно не рождаются гении. Факт.

А если не факт? Гений (ген!) моей любви любит прыгать — он перескакивает несколько поколений и тогда срабатывает в полную силу. Иначе почему мне смертельно необходимо исполнить чью-то волю при первой встрече, когда догадка поражает меня с первого взгляда! Тайну не разгадать, но она реальней самой действительности. Ее чувствуешь! Обстоятельства случайны, а не любовь.

Обстоятельства случайны, нелепы, трагичны. А любовь ведь (для вас заурядная) — для меня особенная. И не только для меня. Не стану приводить примеры, сами знаете, когда, где и с кем возвышалась любовь до судьбоносной, до символа, до бессмертия.

Жизнь моя, как у всех, увязает в подробностях, но внезапно я встречаю незнакомку и — не то, что влюбляюсь с первого взгляда (влюблялся я уже сто раз!), а чувствую как бы приказ свыше, императив: всем своим существом понимаю, что нельзя уступить эту девушку другому, она будет несчастна, я буду несчастен. Кощунственно даже на миг представить себе, что она достанется другому. Нет, невыносимо. Не погаснет моя путеводная звезда, что бы ни случилось. Пусть я трижды провалюсь, собьюсь с пути, пусть она мне скажет «нет», я буду ждать, — то, что предначертано — сбудется. Я буду счастлив, но не удивлюсь. Так и должно было быть.

А история? История двадцатого века, которая чуть не отутюжила меня? Хорошо. Давайте вернемся к случайностям.

Я родился в бессарабском городке, в королевской Румынии, а она много позже в советской Москве. Наши судьбы не разглядеть с высоты исторических событий. Вот летит Риббентроп в Москву подписывать с Молотовым известный договор-сделку. Нельзя считать отсюда? Но старик Эйнштейн утверждает, что любые системы отсчета равноправны, то есть можно систему координат прикрепить к Солнцу, а можно к Земле. Можно Землю считать неподвижной (как, впрочем, недаром считали тысячи лет!), и тогда все остальное, и Солнце и звездное небо послушно вертятся вокруг нее. Так вот, я устанавливаю систему координат — Я и Она — и толкую всю историю, как работающую на нас, на нашу встречу. Гитлер и Сталин понимают, что для чего-то необходимо подписать секретный протокол, пусть между прочим Бессарабия отойдет к Советскому Союзу — тем самым уже не будет государственной границы между Мной и Ею. А дальше вождь и фюрер наделают глупостей, развяжут войну и так все запутают, что станет хуже, чем было: наши судьбы по разные стороны фронта, Ее семью эвакуируют на Урал, а Его — на Дунай, поближе к югославской границе. Ее дед погибнет, пропадет без вести, а Его отец после ранения окажется в Закавказье. Но вся эта кровавая заваруха окажется бессильной переломить ход событий. Придется фюреру застрелиться, чтобы Европа восстановилась, и снова исчезла граница между Ним и Ею. Осталась самая малость. Ряд мирных лет. Эта комната с книгами на берегу Лимана, ее поезд, спешащий на Юг… Она сойдет на эту землю, и ей посоветуют снять комнатку у одного вполне порядочного и интеллигентного старожила.

Тут должен бы грянуть оркестр, аплодисменты, свершилось! То есть началось.

Может, тот мальчик, который мне приснился, это непременный будущий житель Земли, долгожданный, необходимый, потому что — гений! Он просится к нам.

…Двери тихо открылись, в дверях стояла Инночка, волосы еще мокрые:

— Вот и я! С добрым утречком. А я впервые в жизни купалась ночью. С новыми знакомыми — девчонки и мальчишки из Мурманска. Вода тихая, теплая, звезды крупные, густые… Отпад!

Вы не сердитесь?..

Жизнь была свободной и пленной,
без людей и с родными людьми —
расширяющейся вселенной
одиночества и любви.
Так случается и с империями,
исчерпавшими годы экспансии, —
и с вакансиями и с потерями,
оставлявшими память в запасе.
Жизнь свою я держу, как державу,
расстающуюся с безграничностью, 
царство, где погулялось на славу 
и я значился главной личностью.
Уважаю законы материи,
но пытаюсь руками усталыми
удержать любимцев империи,
покидаемой в темпе вассалами. 
Время падать плодам переспелым,
время в землю закутаться зёрнам…
Стало белое чёрно-белым,
чёрно-белое стало чёрным.

Непрочитанное слово
ничего о себе не знает

Ничего о себе не знает
никто

пока не названо имя
пока на цветок не села пчела
пока не целована женщина
пока звезда не коснулась
зрачка
пока взгляд не коснулся
звезды
пока жизнь не приснилась тебе
пока ты не приснился
потомку

Если по улице едет точильщик — «точу ножи»,
водовоз проезжает — «кому колодезной?»
прошлым во сне продолжаю жить,
детское сердце колотится.
В кадке ногами давя виноград,
возвращается время назад,
на примусе мама печёт блины,
еще нет войны…
.............................
Ничего прекраснее не было,
чем после бессонницы — сны,
и вкуснее белого хлеба
после войны.

«Мой 2014-й год»

(Фрагменты публикации в журнале «ИНФОРМПРОСТРАНСТВО» №188 2015)

24 февраля

Тревожит положение на Украине (президент Янукович удрал и скрылся). Украина не сама по себе. Все готовы и могут вмешаться. А это самый опасный момент за последние десятилетия…

6 апреля

Талантливое и совершенно неправое стихотворение Анастасии Дмитрук: «Никогда мы не будем братьями». Я тут же ответил:

Дорогие мои Украина с Россией
Никогда не будут братьями,
Потому что родились сестрами!

15 мая

…Меня угнетает то, что в украинском вопросе все стороны хороши. Американцы лезут в чужие дела, Киев увяз в слепом упрямстве, а наши считают дезертира Януковича легитимным президентом и возмущаются действиями украинской армии против сепаратистов (а мы в Чечне?)…

22 мая

…Эдуард Лимонов считает, что «бывают эпохи, в которые не следует быть слишком сложно устроенным индивидуумом, в которые следует вдруг сделаться простым и проникнуться простыми эмоциями солидарности со своим народом, стать частью народного тела. Сейчас именно такая эпоха». Увы, так происходит, но не значит, что это «следует»! Ибо «следует» — главное правило войны…

5 июня

Треугольник мировоззрения: три угла — Ложь, Правда, на вершине — Вера.

4 июля

…Украинский тупик тоже действует угнетающе…

Потому ль, что устал
от столичного стойкого стресса,
не впервой отключаясь,
забыл куда я иду, —
ни с того, ни с сего
на меня наплывает Одесса,
старый дворик,
сентябрь в сорок первом году.
На верёвках белье, вездесущие кошки
разбегаются пулей
от истошного воя сирен.
Я бегу посмотреть
на окрестности после бомбёжки,
на картину квартир меж провалами стен.
Шквал войны удалился куда-то, неистов,
наши ночью по морю ушли —
вернутся ль назад?
Одесситы с опаской
встречают румынских кавалеристов,
а назавтра подкармливают
их голодных солдат.
Ни с того ни с сего наплывает Одесса нежданно,
но теперь с одноклассницей я
в приморском саду, —
угощаю мороженым, подбираю каштаны,
это тоже сентябрь,
но в послевоенном году.
А потом по живому границы —
что может быть злее?
Суверенные новости — врозь и привет!
В «зарубежной» Одессе
читаю стихи в Литмузее,
я теперь, так сказать,
московский поэт.
Узнаю говорок —
никакого прогресса.
Старый дворик на месте — осторожно иду,
ослабев от любви, —
ты все та же, Одесса,
наплывай напоследок
в моем седовласом году…

Кирилл Ковальджи родился в Бессарабии. Там — в Кагуле и Аккермане — прошло его детство. Советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 года предусматривал аннексию Бессарабии к СССР. 26 июня 1940 последовала нота румынскому послу в Москве относительно передачи Бессарабии, а также Северной Буковины Советскому Союзу. 28 июня 1940 года на территорию Бессарабии были введены части Красной Армии. Спустя год, после вторжения Гитлера на территорию СССР, в Бессарабию вошли румынские войска. Именно в этом, можно сказать, специфическом, пространстве и в этом контексте будущий писатель стал очевидцем Второй мировой войны. В этом же драматическом пространстве живут герои известного романа Ковальджи «Свеча на сквозняке». Основой для впервые публикуемого ниже фрагмента послужили реальные прототипы и обстоятельства.

Бессарабский случай. Конспект романа

Молодой Моисей любил Маркса и Люсю, дочку известного в городе врача. Однажды Моисей разговорился с ней в городском парке, дело было поздним вечером, они в аллее остались одни на скамейке под каштанами. Он днем был на тайном собрании ячейки и, разгоряченный, не мог остановиться — все рассказывал и рассказывал Люсе, какие чудесные ребята эти рабочие консервного завода и какое светлое будущее предстоит миру, если все поймут. Но сначала должна была понять Люся. Вот он ей и объяснял простыми словами, что на наших глазах кончается предыстория и начинается настоящая история человечества без войн, без угнетателей, без попов.

Над ними была весенняя ночь 1939 года в приморском бессарабском городке при румынах. Что-то заваривалось в Европе, начинало клокотать, тучи сгущались на Западе, а на Востоке — на том берегу Днестра уже была провозглашена новая эра, где — повторял Моисей — свободные люди жили дружно и пели:

Над страной весенний ветер веет.
С каждым днем все радостнее жить;
И никто на свете не умеет
Лучше нас смеяться и любить!

Люся сначала пыталась возражать, русские ведь убили царя, сами истребляли себя в братоубийственной войне, сколько несчастных беженцев перешли Днестр к нам. Румыния нас спасла от той бойни.

— О, — возражал Моисей, — свободу чуть не задавили, но она победила белых генералов и буржуев! А у нас? Старый мир, ложь и самообман. Обывательский садик на вулкане!

Люся постепенно сдавалась, заражаясь энтузиазмом Моисея, но уже становилось поздно, давно пора было домой. Так и не поцеловались, как следует. Больно резанули Моисея ее слова, сказанные у ее дверей:

— Сколько времени потеряли!

А дома на Люсю накинулся ее брат Коля — опять ты с этим пархатым шляешься, понимаешь ли ты, что они хотят расколоть страну, что у них мировой заговор?

Люсю он довел до слез. Хорошо, если бы на этом и кончилось. Но Люся в сердцах что-то ляпнула про борьбу ребят с консервного завода за справедливость, и Николай взял да и стукнул куда надо. Через два дня бедного Моисея арестовали, поколотили при допросе, но так как кроме болтовни за ним ничего не числилось, и улик при обыске не нашли, то на всякий случай дали ему год.

Но как раз за этот год мир перевернулся, и летом сорокового года в Бессарабию пришли русские и установили свою власть. Румыны бежали, похудевший, но бодрый Моисей вышел из тюрьмы и застал Люсю в слезах от радости встречи и в слезах же горя — ее брата Колю арестовали. Люся умоляла Моисея помочь, он отправился «к своим» и вернулся с печалью на лице:

— Он отсидит. Его посадили за дело, он, твой дурак, любезничал с сигуранцей…

— И ты ничего не можешь сделать? Ради меня?

Моисей развел руками.

Люся вспыхнула и выставила его за двери.

Моисей погоревал, но быстро утешился — он стал работать в газете «Знамя Советов», а там за столиком в приемной сидела блондинка, комсомолочка Вита из Одессы, с которой Моисей нашел, так сказать, общий язык. Однако месяца через два вдруг Моисей на улице столкнулся носом к носу с Николаем. Тот хотел было прошмыгнуть мимо, но Моисей цепко взял его за локоть.

— Ты откуда взялся?

— Не твое дело! — буркнул Николай и пошел, не оборачиваясь. Заинтригованный Моисей не выдержал и попробовал выяснить, в чем дело. Рыженький следователь в френче покачал головой:

— Молодец, что пришел, но, смотри, не перестарайся. Ты молодой советский гражданин, многого не понимаешь. Делай свое дело и о нашей встрече никому не рассказывай…

Моисей подумал, что, наверное, доктор, отец Коли, сумел поладить с новыми властями, ему и в голову не пришло, что Колю просто перевербовали. Он устроился курьером при горкоме. Моисею был противно, но со временем даже стал здороваться с Николаем и иногда заглядывать к Люсе.

А с любовью было непросто — и у него, и у Люси появились еще фигуранты, Николай же почему-то зачастил в редакцию, и как-то, между прочим, спросил Моисея, как он относится к пакту Сталина с Гитлером. Моисей прямо сказал, что это событие его поразило. Гитлеру верить нельзя!

Зря разоткровенничался, потому что через несколько дней его арестовали за провокационные слухи о войне. Наверняка, опять без Николая тут не обошлось. Моисея привычно побили прямо во время допроса и отправили в кутузку. Не прошло и недели, как грянула она сама — война!.. Моисей требовал пересмотра, кричал, что всю жизнь был большевиком, потому и был против пакта с фашистами, и вот оказался прав, фашисты напали на нас!

— Ты был прав? А ЦК? Сталин хотел мира, а такие как ты, войну провоцировали! Сволочь! — и следователь сбил его с табуретки один ударом.

В тесной камере, где набилось несколько десятков человек, Моисей вдруг увидел Николая. Оказывается, и того взяли. Им даже довелось лежать рядом у параши. Они несколько часов лежали молча, потом заспорили шепотом.

— Пусть я трижды подлец, — шипел Николай, — но, видишь, все подлецы. Может быть, ты из хороших евреев, но твои родичи, они во всем мире делают пакости. Они затеяли революцию в России, их Коминтерн пролез во все страны мира. Они везде. Я теперь никому не верю.

Моисей долго кряхтел, растирая ушибленный бок, потом сказал со стоном:

— Бред. Вся суть в классовой борьбе. Классовый враг выдвинул Гитлера, но немецкий пролетариат скоро его скинет, потому что он поднял руку на первую страну рабочих и крестьян. В свое время те же классовые враги проникли в Москву, убили Кирова и чуть не добрались до самого Сталина. Вот и меня посадили враги… Меня освободят, увидишь, а ты проиграл. Предавал и тех, и других с бредовой идеей в башке. Плохо твое дело.

— Это тебе каюк, — сплюнул Коля, — вернутся румыны, меня освободят. Твои уже бегут.

…Оба получили пулю в затылок, — им не пришлось доспорить, ибо фронт был прорван, заключенных не успевали эвакуировать, имелся груз поважней. Вышло распоряжение по-быстрому от них избавиться. Уголовников выгнали, а двенадцать политических пришлось «ликвидировать». Трупы, залив известью, закопали на заднем дворе тюрьмы.

Румыны вошли в город и через несколько месяцев обнаружили захоронение, пронесли останки в гробах через весь город до храма, отслужили панихиду…

Ой, как плакала бы, убивалась бы Люся, но она ничего знать не могла — ее вместе с отцом за несколько дней до войны выслали а Казахстан.

«Служил как Тютчев»

Вся жизнь в литературе, для литературы, для продвижения талантливых литераторов. Этим все сказано. 14 марта Кирилл Ковальджи отметит 85-летний юбилей. В канун дня рождения о главном деле жизни, лучших годах и современной литературе с Кириллом Ковальджи побеседовала Екатерина Корнеенкова.

— Кирилл Владимирович, можете ли вы подвести итоги своей литературной деятельности, поведать о том, что стало делом жизни?

— Ой, какой неподъемный вопрос! Не хочется ведь подводить итоги, а время все равно их подводит. Однако скажу: написал куда меньше, чем собирался. Длинная жизнь прошла как-то слишком быстро…

А что стало «делом жизни»? Литература. По охоте, а не по необходимости. Жизнь и слово для меня неразделимы. Словно то, что со мной происходило, требует и требовало выражения, закрепления в слове. Наравне с миром моего сочинительства была еще любовь как дело жизни: семья, сыновья, внуки. Тоже как чувство воплощения, продолжения себя самого…

— О вас почему-то пишут всегда отдельно: то как о поэте, то как о прозаике, то как о наставнике, переводчике, критике. Как вы это объясняете и в какой ипостаси вам комфортнее? Кем все-таки себя ощущаете?

— Очень просто. Я никогда не чувствовал себя обязанным поддерживать свою репутацию как поэта или прозаика. Предпочитал отсутствие стратегии и свободу. Когда стихи не шли, я писал повесть, потом роман (он попал в лонг-лист Госпремии 1996 года) — охотно был причислен критиками к прозаикам, тем более что несколько изданных мною сборников стихов к 60-м годам погоды не делали. Потом интенсивно вернулся к стихам, и, видимо, появилось какое-то качество, потому что критики, отвлекаясь от моей прозы, охотно толковали о моих стихах. Короче, я литератор-многостаночник. Это интересное разнообразие, но есть тут и свои минусы — я не вписываюсь ни в какой формат и часто при перечислениях известных имен текущей литературы попадаю в рубрику «и др.» Рад, когда пишу стихи, готов считать себя поэтом, а при другом настроении — хочется поверить, что я еще и повествователь, эссеист, критик, переводчик…

Позвольте себя процитировать:

Я жил не как поэт:
ни собственной персоной,
ни удалью бессонной
не удивил я свет.
Я жил не как поэт,
не пил, врагам на зависть,
не соблазнял красавиц,
не шел под пистолет.
Я жил не как поэт,
искусства не улучшил,
служил всю жизнь, 
как Тютчев,
состарился, как Фет…

(Фрагмент интервью «Независимой газете» от 12.03.2015)

В публикации использованы «Стихи в темноте» (опубликовано в журнале «Новый мир», 2013, №7), «Из новых стихотворений» (журнал «Дети Ра» 2013, №6(104).

Новелла «Просится гений…» была напечатана в журнале «ИНФОРМПРОСТРАНСТВО» №183 2013 год, а «Бессарабский случай. Конспект романа» — в №184 2014 год.

Ссылки на все публикации, связанные с творчеством Кирилла Ковальджи, в журнале на его авторской странице.

Мария Ольшанская