Лев Островский

Моё поколение

(два рассказа о былом)




ПОСЛЕВОЕННЫЕ ЭЛЕКТРИЧКИ

В 50-е годы прошлого века (опягь прошлый век!) я учился в Горьковском университете. Поскольку моя мама с отчимом жили неподалеку в «городе химии» Дзержинске, я нередко ездил к ним по выходным на электричке. Езды было минут сорок-пятьдесят в один конец, но столько можно было увидеть и понять за это время о тогдашней, еще послевоенной, советской жизни! Самые разнообразные люди – студенты вроде меня, старушки с внуками, нестарые мужчины, многие еще в гимнастерках без погон и, конечно, подпившие забулдыги, часто пристававшие к сидящим на скамейках людям, иногда и ко мне – для весьма назойливого общения.

Бывали вещи и пострашней. Однажды, проходя между вагонами, я увидел лежащую в тамбуре девушку, перерезанную – буквально – пополам. Лицо ее было серым, и она еще дышала, приподнимая голову и хватая воздух широко открытым ртом. Кто положил бедняжку на какой-то коврик, и ехал ли кто-то с ней, было непонятно и потому особенно страшно. Я и сейчас – через вечность – не могу забыть этой жуткой картины.

Но самыми характерными завсегдатаями электричек были нищие. Они непрерывно ходили из вагона в вагон, поодиночке или парами. Тут были инвалиды войны (или не войны тоже – кто разберет?), женщины с малолетними детишками на руках или за руку, и сгорбленные старики и старухи в заношенной одежде. Женщины часто молча протягивали руку для подаяния, их дети иногда тоже. Старушки просили Христа ради, крестились, благодарили: «Господь вас наградит!» А у инвалидов были свои, подчас изысканные методы. Они могли говорить стихами, или даже ходили с баяном и пели. Вот пара примеров (не уверен, что запомнил всё до конца).

Пред вами, граждане, калека.
Хочу я тоже пить и есть.
Имею образ человека,
Но доли я не в силах несть.
Меня гнетет судьба-злодейка.
Мне все равно – что день, что ночь.
И вот, куском или копейкой
Прошу вас, граждане, помочь!

А другие пели (даже помню мотив, похожий на «По диким степям Забайкалья»):

Когда-то жил в Ясной Поляне
Граф Лев Николаич Толстой.
Он мясо и рыбу не кушал,
Ходил по аллеям босой.
Жена его, Софья Андревна
Обратно (!), любила поесть.
Она босиком не ходила,
Хранила дворянскую честь.
Но вот как-то вечером дама
В свой сад невзначай забрела.
И страшна случилася драма,
И мама меня родила!

Ну, какова аллюзия!

Все это, конечно, повторялось из вагона в вагон. После исполнения они останавливались у каждой скамейки. Если кто-то отказывал по причине отсутствия денег, вежливо отвечали: «Охотно верю!» Милиция их обычно не трогала (говорили, что получала от них мзду, но это могли быть и просто слухи).

Интересно, что эту песню слышали мои знакомые в Москве и других городах, так что этот фольклор был, видимо, широко распространен.

Со временем фольклор как-то затух, хотя нищие ходили по электричкам всегда; наверно, ходят и сейчас. Кто из них действительно в крайней нужде, а кто просто хочет хорошо заработать, трудно сказать. Но тем, кто жил в Союзе в послевоенные годы, было не до шуток. Почти всем досталась порция страданий, но особенно фронтовикам-инвалидам и тем, кто потерял кормильца, как тогда говорили. Если многие нищие и тратили подаяние на водку – кто их осудит? Из теперешнего далека кажется, что люди это понимали и вообще были добрее.

В конце концов, мы делимся с людьми не только ради них, но и для себя. Рука дающего не оскудеет!

Нелирическое отступление.

Будь я сoциолог, я бы наверно заинтересовался историей нищенства с незапамятных времен до сегодняшних дней. Похоже, это одна из самых древних и многоликих категорий человечества – еще одна древнейшая профессия. Хоть тут и не очень уместно, приведу несколько сведений из интернета. Русское слово нищий соотносится с древнеиндийским nistyas, что значит «чужой», «нездешний». Нищих и уважали, и преследовали во всех религиях и странах, особенно в христианских, где милостыня была богоугодным делом. Помните стихотворение Лермонтова «Нищий»: «И кто-то камень положил в его протянутую руку»? Правда, Византия до того была наводнена нищими, что потребовались особые декреты императоров Юстиниана и Феодосия, направленные на сдерживание их распространения. В России первая перепись 1897 года зафиксировала 362 тыс. нищих, бродяг, странников и богомольцев. В теперешней богатой Америке нищенство тоже процветает, хотя есть законы против «агрессивного нищенства». Видимо, кроме по-настоящему старых, больных и незащищенных людей за подаянием обращаются и вполне здоровые люди, и непонятно, каких больше. Даже в небольших городах на перекрестках часто видишь людей разных возрастов (больше мужчин), держащих картонные плакатики с разнообразными, иногда весьма изобретательными просьбами помочь. Видимо, среди них немало наркоманов. Но опять же – не судите да не судимы будете!



МОИ АНТИСЕМИТЫ

Антисемитизм – явление, мягко говоря, не новое, описанное и осужденное бесчисленное количество раз. Его живучесть объясняли разнообразными причинами. Меня же более всего удивляет его видимая беспричинность. Не раз на моей памяти при виде еврея люди неожиданно впадали в злобу и хамство или просто насмехались без всякого повода. Я рос в весьма антисемитское время, которое оказало на мою судьбу и, пожалуй, характер немалое влияние. Вот несколько зарисовок.

Коза

Началось, как всегда, с детства. Солидный его кусок я провел в эвакуации, в удмуртской глуши, неподалеку от городка Сарапула («Город на Каме, где – не знаем сами, не дойти ногами, не достать руками»). В первый, весьма голодный год мы – бабушка, дедушка, их дочка – моя тётя Вика и я, жили в деревеньке Зелени, в доме у Макшаковых, а Макшаковых было, наверно, больше полдеревни. У этих Макшаковых был мальчишка Витька, немного старше меня. Мы с ним дружили, вместе бегали по болотам босиком, зарабатывая цыпки, да и вместе ходили в школу – я в первый, а он в третий класс – и оба эти класса занимались одновременно, в одной классной комнате с одной учительницей – второго же класса в том году не было вообще. О том, что я еврей, я наверно уже знал – бабушка с дедушкой говорили с акцентом, а между собой нередко на идише – но меня это совсем не беспокоило.

Потом мы переехали в село Ершовка, побольше, и чтобы прокормиться, бабушка с дедушкой купили козу Таньку, которая паслась в общем стаде. И тут я услышал, что нашу козу прозвали Еврейкой. По вечерам, когда стадо пригоняли домой, нам кричали: Забирайте свою Еврейку! Так я впервые почувствовал, что быть евреем – значит, быть не вполне таким, как все.

А ты не еврей?

Но военное время было, пожалуй, не очень антисемитским, было не до того. В 1944 мы вернулись из эвакуации в Калинин, в товарном («телячьем») вагоне, с козой и двумя козлятами, и с ещё одной семьей. Я продолжал учиться в начальной школе. Однажды я шел из школы домой и вдруг услышал: «Еврей, Еврей!» Оглянувшись, увидел тщедушного мальчишку, на вид помладше меня, с гримасой непонятной злобы на лице. Я подошел и дал ему несильного тумака. Пацан заревел и бросился в дом. Оттуда вышел взрослый парень (наверно брат) и спросил:

– Чего дерешься?

– А чего он евреем обзывает?

– А ты не еврей?

И тут я растерялся и промямлил – «Нет». Парень удовлетворился этим ответом и отпустил меня восвояси. С этого, вроде бы мелкого, эпизода, начался мой, говоря взрослыми словами, национальный комплекс – я стал бояться своего еврейства. И дети, которые прекрасно чувствуют слабинку, нередко этим пользовались в качестве, так сказать, аргумента в споре. В общем, я скукожился и часто уходил от улицы в книги и шахматы, хотя и пользовался некоторой уличной популярностью за хорошую игру в футбол и за сочинение ехидных, не всегда приличных стишков.

7-9-5!

Несколько позже, в классе в пятом-шестом я, среди прочего, увлекся разного рода шифрами. Кажется, поводом послужило чтение «Пляшущих человечков» из расказов о Шерлоке Холмсе. Те, кто читал, помнят, что там подозреваемый в убийстве люмпен переписывался со своей бывшей подругой шифром, который Холмс разгадал. Я вычитывал шифры из книг и придумывал их сам. Странным образом это сослужило мне дурную службу.

B детстве, да и долго после у меня были густые черные волосы, и хоть я скорее был похож на южанина с Кавказа, именно евреи были притчей во языцех, ибо власть избрала их объектом травли. Время от времени я сталкивался с какой-то беспричинной злобой незнакомых людей, видимо, срывавших свои неудачи на подвернувшемся под руку презренном иудее. Однажды какой-то встречный незнакомый мальчишка злобно прокричал мне несколько раз: «Семь-девять-пять! Семь-девять-пять! Семь-девять-пять!» – и помчался дальше. Несколько минут я стоял в недоумении, но потом довольно быстро догадался, что это были порядковые номера в алфавите букв, образующих слово «Жид». Придумал ли он это сам или научился у взрослых, не знаю. Но, как видно, и среди юдофобов попадаются интеллектуалы…

Как я поступал в инженеры

Когда я стал старше, проблема не улетучилась. Я закончил школу в самом плохом году, когда вовсю раскручивалось «Дело врачей», и «Великий Сталин» еще не подох. Несмотря на бешеную «борьбу с космополитизмом», когда в газетах раскрывались еврейские псевдонимы и отлавливались «врачи-вредители» на всех уровнях, меня, на удивление, выпустили с золотой медалью – видимо, хорошие показатели были для школы важнее борьбы с космополитами.

По правилам того времени медалисты принимались в вузы без вступительных экзаменов. Поскольку моя бабушка мечтала для меня о карьере инженера (весьма почитаемой до революции, да и до войны), я стал ездить из Калинина в Москву (3 часа на электричке в каждую сторону) и подавать в технические вузы, да еще – сдуру – в самые ведущие: Энергетический, Авиационный (МАИ), Бауманское училище… Мне было невдомёк, что в них больше готовили для секретной работы и о евреях тогда и речи быть не могло. Хотя экзаменов для медалистов и вправду не было, было так называемое «собеседование», которое и служило фильтром. Уже многого не припомню, но поводы для отказов были разные. Самый распространенный – нет мест в общежитии. В какой-то момент бабушка договорилась со своей подмосковной знакомой (кажется, из Лосиноостровской), что я смогу жить у нее. Обнадеженный, я потащился на очередное собеседование и сказал об этом «собеседнику». Тот, не моргнув глазом, отпарировал: «А если ваша знакомая через два года умрет, вы придете к нам просить об общежитии?» Потом мой дед в отчаянии написал письмо министру высшего образования с наивной просьбой помочь. К моему удивлению, вскоре пришел ответ, вернее, копия письма замминистра (Елютина, кажется) ректору очередного вуза с требованием (!) разобраться. Дедушка воспрял и бодро говорил мне: «Ты еще будешь выбирать!» Увы, эйфория была недолгой. Пришел ответ из вуза: принять не можем – вежливый, но без объяснения причин. Последней попыткой был Автотракторный институт, где меня не взяли на автомобильный факультет, но предложили тракторный. Тут уж я отказался сам.

В итоге я отправился в Горький, вблизи которого жила моя мама с отчимом, видным инженером-химиком. Я подал документы в Горьковский университет, где недавно образовался радиофизический факультет – радиофак, быстро ставший в городе элитным. Туда меня, конечно, не взяли, а приняли на физмат, но, вероятно, не без помощи отчима, зачислили в «дополнительную группу», состоящую из ребят, по разным причинам (не по моим – из евреев в ней была еще одна девочка) не попавших на радиофак. И через короткий срок всю группу перевели на радиофак.

Так мытарства привели меня в науку, и в итоге мне, оказывается, повезло – быть физиком оказалось интересней, чем инженером. Вдобавок я почти избавился от национального комплекса – учился едва ли не лучше всех, да и друзья появились. Правда, радоваться было рано, но это уже другая история.

Учебная стрельба

Летом перед последним курсом нас отправили в военный лагерь где-то во Владимирской области. Нам выдали форму и бесконечно муштровали, так что вечером я валился в нашей большой палатке на нары, закрывал глаза и открывал уже на побудке – никогда больше не спал так глубоко. Правда, была и польза: мы занимались на списанных радарах американского производства и изучали их схемы, так что впоследствии я даже наловчился чинить свой ламповый телевизор. Отношения с ребятами у меня были вполне дружеские, и мы вместе посмеивались над нелепостями «военной логики». Однако меня невзлюбил наш начальник, майор Ж. из военной кафедры университета (не называю фамилии – не сводить же счеты через столько лет, да и жив ли он, не знаю). Он отпускал слабо прикрытые антисемитские шуточки в мой адрес и ругал по всякому поводу и без повода. Однажды на стрельбах из пистолета (были и такие) он с самого начала громко предсказал мою неудачу. Я был так зол и растерян, что бессмысленно крутил пистолет во все стороны и на секунду направил его на майора (как теперь сказали бы, по Фрейду). Он отскочил, выругавшись. Наконец, я сделал положенные три выстрела по цели (это была условная фигура) почти не глядя, было уже все равно. Затем услышал голос помощника: «Цель поражена тремя попаданиями!» Впоследствии, в спокойном состоянии, почти никогда не стрелял так метко. После этой истории майор перестал придираться. Любопытно, что много позже, когда я уже работал по совместительству в университете, мне довелось решать какой-то мелкий вопрос вместе с Ж.

Нелады с марксистской философией

Дальше пошла уже смесь национальности с политикой. Наступила короткая хрущевская оттепель. Нас собрали в душной, до предела набитой людьми аудитории и очень долго читали доклад Хрущева на знаменитом 20-м съезде КПСС. Мы, хоть о многом догадывались раньше, были ошарашены разоблачениями Сталина и после наивно поверили в свободу обсуждения догм, пусть и в рамках того же марксизма-ленинизма. Я начал выступать с критикой на семинарах, да к тому же, будучи почему-то избран в профком университета, нестандартно провел профконференцию, предложив разойтись по факультетам и выдвинуть каждому своих кандидатов в профком, поскольку мы все равно друг друга не знали. Это мне даром не прошло. Хоть я и получил Сталинскую стипендию (она недолго так называлась, потом ее стыдливо переименовали в Государственную), и четверок почти не имел, красного диплома (с отличием) мне не дали. Для этого надо было получить пятерки на так называемых госэкзаменах, которых было два: английский, давшийся мне без труда, и какой-то марксизм, кажется, истмат, который я добросовестно вызубрил. Принимали двое: бывший декан Н. – он просто присутствовал – и преподаватель марксизма Ф., который и задавал вопросы. Они сыпались один за другим, я долго выдерживал напор, но где-то на десятом-двенадцатом ошибся. Мой мучитель немедленно остановился и поставил четверку, чем и лишил меня красного диплома. Все было настолько очевидно, что даже безучастный Н. попробовал возразить, но получил решительный ответ: «Нет, такой важный вопрос нельзя не знать!»

Распределение

В то время по окончании учебы нас «распределяли» на работу, где в обязательном порядке нужно было просидеть не менее двух лет. Незадолго до этой процедуры меня вызвала Мария Тихоновна Грехова, основатель и директор недавно образованного радиофизического института (НИРФИ), и предложила пойти к ней в аспирантуру, посоветовав сказать об этом комиссии на распределении. Я несколько удивился: почему она сама не может просто дать заявку? Но все-таки что-то об этом пробормотал. Ответ был: «Вы ведете себя нескромно!» Вместо этого меня распределили в какой-то ракетный институт под Москвой. Было, впрочем, сразу понятно, что с моими «данными» в такое суперзакрытое заведение дороги нет. И действительно, вскоре выяснилось, что меня и еще двух мне подобных принять не могут все по той же хорошо знакомой причине – нет общежития. В итоге, по совету и, вероятно, с помощью моего профессора и впоследствии старшего друга Михаила Адольфовича Миллера, я попал в СКБ (Специальное конструкторское бюро) одного из радиозаводов Горького (тоже, впрочем, весьма закрытое), где дослужился до ведущего инженера (порадовав бабушку), но, как только истекли два обязательных года, сбежал в аспирантуру, то бишь в науку. Кстати, на заводе меня уже миновали антисемитские проблемы. Одно исключение: зайдя в комнату, где перекусывали несколько незнакомых мне инженеров, я услышал: «Почему-то все евреи в ЦК и правительстве оказались на антипартийных позициях». Я тихо спросил: «Например, Свердлов?» И услышал удивленное: «А разве он был еврей?» В советское время на центральной улице Горького, на фасаде дома, где ранее находилась лавка отца Я. Свердлова, красовалась старинная вывеска со словами «Яков-Арон Мойшев Свердлов». Но я не стал спорить и тихонько вышел.

Эпилог

После, во время аспирантуры, работы в Горьковском политехе, затем в НИРФИ и ИПФ, я почти не сталкивался с антисемитизмом напрямую, хотя при образовании ИПФ он, как говорили, повлиял на мою там должность. И еще случай: сотрудник моей лаборатории – вполне русский – показал мне наш отчет по одной из работ, где в списке участников какой-то «доброжелатель» подчеркнул карандашом все еврейские фамилии.

А теперь про самое важное. Конечно, антисемитизм насаждался в народе послевоенной советской властью, при всех происходяших в ней рокировках. Но меня всегда поддерживало сознание того, что лучшая – и немалая – часть народа имела иммунитет к этому влиянию. И чем старше я становился, тем больше видел вокруг замечательных русских, с которыми было хорошо и тепло общаться и по науке, и по культуре, и просто так, и которых не интересовало мое происхождение. Спасибо им за это!


«Говорящие» фотографии

Потрясающее фото для рассказа «Послевоенные электрички» взято из статьи «Были ли в СССР бездомные и нищие». Это лицо просто притягивает, от него невозможно оторваться. Оно просто создано для сюжета из русской литературы и русской же действительности.

Но где взять второе лицо, для второго рассказа, где взять фотографию «в тон»? Где та выхваченная драматичность момента, которую можно поставить рядом с нищим? И фото после долгих поисков нашлось на одном из сайтов. К сожалению, в статье об эмиграции из СССР не указан год, когда сделано это фото. Пожилой мужчина-эмигрант с орденами в аэропорту «Бен-Гурион», Тель-Авив, Израиль.

«Нищий» и «Изгнанник». Каждый читатель, я уверена, сам все увидит, мне нечего больше добавить.

Мария Ольшанская



На верхней фотографии – вокзал в городе Горький, такой, каким его видел автор рассказов о былом.

На странице «Наши авторы» вы можете найти ссылки на ранее опубликованные стихи и рассказы Льва Островского в нашем журнале.