Лев Островский

В солярии, под ярким солнцем

(рассказ)




Было это в южном санатории, в 60-х прошлого века (как ни непривычен этот термин, приходится признать себя человеком из прошлого века).

Человек в синих трусах сидел на деревянном топчане, крашеном синей краской. Сидел, крепко расставив голые ноги, опершись о топчан отведенной в сторону левой рукой, а правой жестикулируя в такт рассказу. Верхняя часть тела, казавшаяся отделенной от ног из-за синей полосы трусов, сливавшейся с синевой топчана, была уже загорелой, и на груди выделялись белые выгоревшие волосы. Видно было, что он высок, довольно силен, а живот, чуть выпиравшее упругое полушарие, не портил впечатления от человека хотя и немолодого и физкультуру не любящего, но в общем здорового и излучавшего оптимизм. А лицо, круглое, улыбчивое, с хитрыми васильковыми глазками, выдавало жизнелюбивого и хорошо устроенного городского мужика, любящего порыбачить, выпить с друзьями, беззлобно позубоскалить с женщинами – в общем, симпатичного дядьку, вероятно, из бывших военных, каких закономерно много было в то время в санаториях.

Он громко рассказывал о себе сидящим на соседних топчанах, таким же голым и в большинстве таким же немолодым мужчинам. Он говорил о войне (как и почти все и всегда в его возрасте – ведь это была необыкновенная эпоха жизни, и у большинства после нее в общем ничего не происходило). Речь его была пересыпана бессмысленными, беззлобными матерными словами, без которых редко какой рассказчик обходится на Руси.

Слушать его было интересно. Он служил, очевидно, в особых подразделениях, приходилось ему конвоировать пленных.

– Охраняли мы состав с пленными японцами, везли их на платформах. Злые они были, гады, как звери. На стоянке один наш подошел к платформе, так они его, б…, втащили наверх и разорвали.

(«Ну да! Вот сволочи», – раздался ропот слушателей, в нем чувствовались возмущение и жажда мести, они передались и мне, лежащему на таком же топчане неподалеку).

– Ну, я, конечно, дал команду, и всю платформу скосили из автоматов. Хотел весь состав ликвидировать к … матери, но начальник запретил.

Слушатели наперебой выразили удовлетворение возмездием, хотя некоторые остались недовольны либеральным начальником.

Рассказывалось это с выражением, с жестами, с «народным юмором», в общем куда лучше и длиннее, чем я здесь передаю.

Я, наверно, на время задремал, потом снова прислушался. Он рассказывал уже о другом случае.

– Взяли под Курском немца, генерала. Пожилой такой, худой, смотрит строго, будто не в плену. Шинель на нем голубая, воротник на меху. Майор мне говорит: «Возьми бойца, веди в штаб дивизии. Там его допросят, шишка все-таки». Взял я парня первого года службы, ведем немца по снегу. Холодно, а идти километра четыре. Немец идет, как палку поглотил, по сторонам не смотрит, но медленно – по целине идет, а мы ему в след. Автоматы даже на плечо повесили – куда он денется?

– Идем мы так, а я все думаю – тащиться далеко, а шинелка на нем хороша: теплая, красивая, как раз на мой рост. Подхожу к бойцу. «Замерз? – спрашиваю. – Ничего, – говорит, а у самого зубы стучат. – Слушай, – говорю ему, – ну его на …, этого немца. Давай кокнем его, а там скажем, что бежать хотел». Парень молчит: то ли жалеет, то ли боится. «Не боись, – говорю, – ничего нам не будет, а сапоги – тебе». Молчит парень, смотрит на меня как ошалелый. Зеленый еще. В общем, отвел я немца еще метров на двадцать, поставил и пристрелил из автомата. Тот, конечно, просил – «нэ стреляйт», шинель ту же предлагал, да ведь не поведешь голым в дивизию… Парню сапоги отдал. Взял он, хоть и бледный был, аж краснота с носа сошла.

– Как вернулись, я сказал – «при попытке к бегству». Сошло! А шинель я долго носил, у нас таких и генералы не носили».

Голая компания слушателей одобрительно хмыкала, весело и матерно поощряя рассказчика. А я, слушая, не заметил, как солнце напекло голову и, взглянув на рассказчика, увидел лишь красное пятно с неровными краями, будто щупальцами, которые, расширяясь, заволакивали все вокруг. Я передвинулся в тень, закрыл глаза, снова открыл. Рассказчик был на месте, и васильковые глазки его светились добродушием.

Потом, натянув штаны и рубахи, все пошли обедать.

А я остался лежать. Голова трещала. Опять закрыл глаза, и передо мной возникли очумевшие от бессильной злобы японцы, рвущие неповинного солдата, и их маленькие, коричневые, скрюченные тела, лежащие на братской платформе. И чопорный генерал, просящий жизни в конце тропинки, им же самим протоптанной в снежной пустыне и оборвавшейся вместе с генеральской его жизнью… И еще что-то красное, с щупальцами, и сквозь красноту блестели, подмигивая, васильковые глазки.

А потом?

А потом и я пошел обедать. И, пообедав, заказывал себе еду на завтра, отмечая галочками блюда в типографском меню, с штампованным изречением знаменитого академика: «есть надо с аппетитом, с полным отвлечением от дум и забот текущей жизни».




«И рук даже не вымоешь…»

… – А скажи, Селиван Степаныч… Все хочу спросить… Там ведь тово… убивать придется…

Дедушко Селиван перестал тискать деснами огуречное колечко, изумленно воскликнул:

– Вот те и на! Под шелом идет, а этова доси не знает. Да нешто там в бабки играются?

Касьян покраснел и опять пересунул под лавкой галошами.

– Да я тебя не про то хотел… Ты ж там бывал… Ну вот как… Самому доводилось ли? Чтоб саморучно?

… – Было, Касьянка, было… Было и саморучно… Самому надо… Вот пойдете – всем доведется.

– Ну и как ты его? Человек ведь…

– Ясно дело, с руками-ногами. Ну да оно токмо сперва думается, что человек… А потом, как насмотришься всего, как покатится душа под гору, дак про то и не помнишь уже. И рук даже не вымоешь…

Дедушко Селиван пристально поглядел на свои руки и убрал их со стола.

– Я дак три дня опосля ничего не мог исты. Все старался подальше от людей держаться. Али работать напрашивался, чтоб поумористей. Ну, а потом обтерпелся, потвердел духом, да и пошло, наладилось дело…

(Из повести Евгения Носова «Усвятские шлемоносцы»)



Послесловие от Марии О.


«… и, взглянув на рассказчика, увидел лишь красное пятно с неровными краями, будто щупальцами, которые, расширяясь, заволакивали все вокруг» (Лев Островский).

«Я дак три дня опосля ничего не мог исты. Все старался подальше от людей держаться» (дедушко Селиван).

Присуща ли изначально человеку склонность к убийству? А если присуща, то всякому ли?

«Герой» рассказа в сознании Льва Островского вызвал видение красного пятна, заволакивающего все вокруг. А мне при подготовке публикации хотелось отгородиться от одной правды войны другой правдой, противостоящей, отодвигающей щупальца, и я вспомнила о герое повести Евгения Носова, который своим опытом напутствовал односельчан, разом вырванных из мирной жизни мобилизацией на войну, названную потом Великой Отечественной.

Фото вверху страницы сделано на премьере спектакля «Усвятские шлемонсцы» в Псковском драматическом театре, приуроченного ко дню начала Великой Отечественной войны.

Фото к фрагменту повести Евгения Носова – из фильма-спектакля по мотивам повести в постановке Куйбышевского академического театра драмы имени М. Горького (1982).



Первая публикация рассказа Льва Островского – в журнале «Заметки по еврейской истории» №8-10(225), август-октябрь 2020 года.


На странице «Наши авторы» вы можете найти ссылки на ранее опубликованные стихи и рассказы Льва Островского в нашем журнале.

Мария Ольшанская