Михаил Ковсан

Бирюзовые близнецы

Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы

Самое замечательное время на корабле – час легкой солоноватой ночной меланхолии, чуть-чуть прохладный. В зале всё отзвучало и отгремело. Страсти, воспаленные танцами и громким оркестром, до завтрашнего потного грохота отложились. Пассажиры разошлись спать по каютам.

Кажется, что корабль неуправляем. Движется, выталкивая солнце за горизонт, такой себе славный Летучий голландец, неторопливо скользит по волнам без всяких мысов, дьяволов, богохульства, убийств, золота, без всякого Вагнера. На самый верх, пассажирам доступный, поднимешься и, устроившись на носу, дышишь соленым воздухом, необходимым иногда человеку, как соль диким оленям. И встречный ветер в лицо. Одним словом, приключение лайт в духе родного гламурно анемичного века, отвергнувшего бремя труда тяжелого, непосильного, невозможного.

Если слишком прохладно – небольшой салон с окнами, морской звездный пейзаж слегка размывающими. Здесь чисто, изящно, голо, пустынно. Бодрствовать замечательно. И прекрасно вздремнуть, в полусне-полудреме видеть сон, в котором смотришь на корабль со стороны, с иного судна, случившегося ради тебя неподалеку, или же с берега, вовремя подобравшегося. Возникший корабль напоминает во сне, в полудреме старинный парусник с распахнутыми на могучем, но не смертельном ветру великолепными белоснежными парусами.

Во сне, в полудреме вслед за тобой на самый верх парусника две тени или два призрака, нет, две легкие обнаженности пробрались. В мутном свете сверкнули, и – плеск, едва различимый, легкий, мгновенный.

Протерев глаза, в каюту спускаешься. И до утра не можешь уснуть.

Перебивать сон нездорово, нехорошо. В урочный час завтрак. Близнецов нет за столом. Нет и за обедом. И на ужин они не пришли. И больше их никогда не увидишь. А вспоминать будешь часто.

Однако всё по порядку. Это помогает понять не слишком понятное, не очень ясное слегка прояснить.

Некогда роскошный и быстроходный, со времени спуска со стапелей весьма устаревший корабль похож на красавицу, о которой принято говорить, со следами былой красоты. Его аккуратно, чтобы не уничтожить ностальгический шарм, реставрировали, но ясно: еще несколько лет, и отправится в металлолом. Предчувствуя, он потрескивал и поскрипывал, неторопливо поднимаясь на высоких волнах и не спеша опускаясь. Швартовка с отдачей якоря была зрелищем, вызывающим интерес публики постоянно. Все пассажиры, от прекрасного однообразия моря уставшие, в эти минуты высыпали на палубы. Кроме них, близнецов бирюзовых.

Почему бирюзовых? Не только потому, что это цвет их одежд, замыленный взгляд останавливающий. Но потому, что этот цвет, странный, изысканный, неожиданный, их точно определял. Не спрашивайте, почему. Порой даже казалось, что и глаза у них бирюзовые. Возраст? Еще/уже – девочка/женщина – мальчик/мужчина. Формула сама собой вывелась. Украшения? Ясно, должны быть бирюзовыми. Только не было украшений.

Три раза в день обязательно мы встречались. Как бы поздно не появлялся, они были еще за столом. Как бы рано – были уже. Ели они, как бы это сказать, осторожно. Нет, надо точней: настороженно. Даже подумалось: отравы они опасаются, что ли? И – переглядывались, удостоверяя: да, можно есть. Может, такая игра была у них с детства? У близнецов особая психология, иным недоступная.

И на тарелках у них было одно и то же, и ели они синхронно, одновременно ко рту еду поднося – будто один человек в зеркале отражается. Как-то невзначай, воровски бросил взгляд: налево – направо. Она, ломтик сыра вилкою подцепив, ко рту поднесла. Тот, сорвавшись, обратно в тарелку упал. Усмехнувшись, посмотрела на брата, у которого произошло то же самое. Усмешки встретились, и были одновременно из высоких узких бокалов запиты.

Близнецов всегда таинственность окружает. А эти были сама мистика, сама тайна, от которой хотелось отделаться, отстраниться. И хоть надо было лишь попросить метрдотеля за другой стол пересадить, но делать этого не хотелось.

Нигде кроме ресторанного столика мне брата с сестрой видеть не доводилось. На стоянках всматривался в толпу желающих как можно скорее покинуть корабль. На долгих морских переходах судно в поисках близнецов обходил. Тщетно. В урочный час являлись за столик, а затем исчезали, возбуждая мое любопытство, откровенно говоря, даже навязчивое.

Привычно пытался расставить всё по местам, задавая вопросы и на них отвечая. Что мне они? Ничего. Чем интересны? Ничем. Зачем ими интересоваться? Незачем. Всё правильно и логично. Вопросы справедливы. Ответы точны. Но светлая бирюзовость широких одежд, прячущих их тела, бледная матовость лиц, чернота блестящих волос покоя мне не давали. От них, как ни глупо звучит, пахло тайной. Единственный запах, который от них исходил.

Ничего более брат и сестра миру являть не желали. Кто, откуда, родной язык – ничего понять было никак невозможно. Здоровались и прощались кратко, отрывисто. И между собой не говорили. Взглядов для общения было достаточно. Официантов благодарили кивком головы.

Замечал я и взгляды публики. Короткие, беглые, в упор – если в лицо, длинные, прилипчивые – в спину и в профиль. Не всегда взгляды выражали одно любопытство. Были и характерные, раздевающие, и дамские и мужские, но не на ней или на нем, а на обоих, одновременные, не разделяющие. Как-то подумалось: а может, они придуманы вместе с прочими развлечениями скучающей публике? Однообразный пейзаж самых впечатлительных и терпеливых восхищает пятнадцать минут. Вечером варьете. Танцы, страсти и прочее. А днем чем публику развлекать? Близнецами цвета ясного прибрежного моря, возбуждающими воображение.

Сидение за одним столом трудно счесть достаточным поводом для знакомства. Однако очень хотелось его отыскать. Увы, безуспешно.

Чужое внимание, взгляды чужие не замечать они не могли, но те их не занимали. Впрочем, казалось, не очень интересовались даже друг другом. Зачем? В каждый момент он о ней и она о нем знали всё. Может, единый мозг был на два этих тела, одному из которых было надо быть хоть чуточку выше. Нет, роста были они одного. Может, ей каблуки, скрытые бирюзовым, таким, как у него, длинным одеянием, рост добавляли?

Бирюзовому цвету не изменяли. Но день ото дня тот изменялся. Вначале светлый, зеленоватый, с каждым днем синел и темнел. То ли одежда была различных оттенков, то ли обладала свойством оттенки менять? Впрочем, этот вопрос не был самым существенным.

Так и хочется поставить здесь точку, рассказ оборвав. Но – слишком кокетливо. К тому же, не правда. Было не так.

Всё в их виде и поведении было недовыговоренным, недосказанным. Даже жесты – незавершенными, свидетельствующими: завершенности, договоренности быть вовсе не может.

Может быть, вспоминая, не все звуки надо произносить, дописывать буквы не все? Пусть будут полуслова? Вполголоса в полумгле.

Наверное, так. Закрою окно. Свет фонарей шторой прикрою. На экране призрачно буквы мелькают, выстраиваясь во что-то не слишком понятное, бесфабульное и бездвижное, словно зыбкая рябь спокойного моря.

И – вдруг два вскрика. Совсем короткий. И чуть длинней. За ними – два всплеска. Выглянул в окно. Какой же там всплеск? Который геологический период улица сухопутная. Компьютер? Программы, звуки способные издавать, отключены. И динамики.

Своим появлением отрицая сиюминутность, устраиваясь за столом, взгляды приковывали, любопытные и тревожные. Приковывали – и отталкивали. Слитностью бирюзовой другим их разобщенность ставя на вид.

Только что мне близнецы. Случайная деталь без них обходящегося сюжета. Но помню. Часто их вспоминаю.

Движется корабль, словно усадьба в зыбких снегах, белоснежно метельно ликующих. Темно. Печи истомно раскалены. Плечи шалью прикрыты.

Свечи погашены. Лишь в одном окне огарок, слегка дымя, догорает, побеждая темный ужас невечности. Славно в полутьме писать о первой любви гимназической летней кадетской. И сочинять, как некогда говорили, из древнегреческой жизни или, чуть грубее, из римской, и совсем уж кроваво из жизни, полной смертей во имя свободы, равенства, братства. Но лучше всего, вспоминая, повествовать о близнецах, неизвестно из какой бирюзы появившихся и в какой исчезнувших бирюзе.

Спросят, зачем? А затем, чтобы роман не писать: об одиноком острове в океане, некогда людьми населенном, которые построили на острове город, а затем в одночасье оставили его вместе с жильем, мебелью и воспоминаниями.

Ночью издалека порт возникал небольшим мутным пятном, которое всё расширялось, прорезываясь из мути, словно луна, из-за облаков выползающая. Затем пятно распадалось на пятнышки, из них бабочками из куколок огоньки выползали. Вырастая, они превращались не в море огней, но в звездное небо, фейерверком, не смевшим угаснуть, грохоча падающим на землю. А грохот, он-то зачем? Чтобы на обочину сознания вытеснить мысль о ненавистной варварской крови, без которой не выжить.

Так было с портом и огнями. С близнецами всё было иначе. Чем больше смотришь на них, тем облик размытей, и оба, сливаясь, в туманное пятно превращались. Не разъять, не познать, не расщепить.

Пытаясь по полочкам прошлое разложить: почему не мог внимания не обратить и не запомнить? То, что были соседями, совсем не достаточно. Конечно, близнецов, особенно брата с сестрой, перед собой видишь не часто, тем более нежно, не ярко красивых. От яркости до вульгарности расстояние ведь короткое.

Может, внимательный художник смог бы их написать очень похожими, едва, как оттенки бирюзы, отличающимися. Но моего зрения недостаточно. Хочется резче, внятней их очертить. Но не даются. Не буду и пробовать. Чтобы банальностью не замараться.

В публикации использован фрагмент картины «Симфония в сером и зеленом. Океан» (1866–1872) художника Джеймса Эббота Макнила Уистлера (англ. James Abbot McNeill Whistler, 1834–1903), одного из предшественников импрессионизма и символизма.

Ссылки на все публикации Михаила Ковсана в нашем журнале – на странице «Наши авторы».

Мария Ольшанская