Михаил Ковсан

Какой Шекспир такого гонорара достоин?!

(из цикла «Киевские рассказы»)

Второе полугодие он мне испортил. Составил расписание так, что мои не дотягивающие до ставки часы растянулись до пугающей бесконечности: являться почти каждый день и торчать неизвестно где, непонятно зачем в чудовищных дырках, ожидая урока. Представляете: первый урок и шестой!

Составив такое гнусное расписание, он влил приличную дозу дёгтя в мою заботами и обязанностями не обремененную жизнь. Я читал выходившие тома академического зелёного только-только допущенного не для слишком широкого употребления Достоевского, отметинами своих ногтей ход мыслей льва отмечая. Читал с карандашом – пометки вместе с томами сохранены – что собственные печатные плоды принесло, встречался с подругой, летом в отпуск куда-нибудь отправлялся и о будущем не слишком задумывался.

Какое будущее было в то трифоновское десятилетие? Как какое? Дробное, дряблое, мелкотоварное. А писатель, давший имя десятилетию, был слишком правдив, чтобы слишком долго оставаться живым. Никто никаких часов не наблюдал: муть была бесконечной. Земля пьяненько раскачивалась и дрожала: атланты, мир державшие на плечах, бог знает какой копии Венички начитались. Большинство в то время теряло лицо, лишь немногие – голову.

Не помню, где у Трифонова про воду сказано. Мол, неподвижной вода не бывает, а кажущаяся стоячей на самом деле или испаряется, или гниет. По мне, так и испаряется, и гниет. Но это не так уж и важно.

А важно то, что свое ещё молодое вечное время приходилось постоянно с собою носить, чтоб о всеобщее чуждое не замараться, проникшие капли из себя нещадно выдавливая. Обременительно, однако, необходимо. Не то что зонты – маленькие складные, куда угодно можно засунуть, японские, дорого, но добываемо.

Ушинский. Песталоцци. Пре и при. Не и ни. Белеет парус и Наташа Ростова. Э, нет,

сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорблённому есть чувству уголок!..
Карету мне, карету!

Педагогическая поэма. Детей мучают отметками, пионерством и комсомольством. Они мучаются от неразделенной любви и предстоящего поступления. И тонкими взрослеющими телами вверх тянутся вслед за стремительно взлетевшими душами. Проза в стихах. Кстати, фольклор. «Мы пи-пи-пи, мы пи-пи-пи, мы пионэры, мы ка-ка-ка, мы ка-ка-ка, мы комсомольцы».

Несносность тогдашнего бытия была, прямо скажем, не слишком пугающа, но смертельно привычна. Зато – яркий не совсем правильный Высоцкий объяснял тускло правильному Шарапову, как бандитов ловить и жить вообще.

В школе коллектив: коалиции и оппозиции, мелкие дрязги и крупные сплетни. Кто с кем, кто против кого, что почём. Мне пофиг. У меня любови и Достоевский. Иногда так. Бывает наоборот.

Директрисиного мужа, составившего подлое расписание, я невзлюбил. Он до недавнего времени директорствовал в другой школе, даже больше известной, чем наша, но был отправлен на пенсию. Моя директриса семейственно отвлекала его от пенсионерских мыслей о бренности и ненужности. Как будто от этого кого-то когда-то как-то можно отвлечь. Фамилия у них была, понятно, одна, а школы находились минутах в пятнадцати небыстрой ходьбы: идти, оставляя за спиной обжорочное великолепие безумно дорогой Бессарабки, на которую презрительно, словно никогда НЭПа не будет, смотрел Владимир Ильич; идти, поглядывая на очереди через витрины, по построенной заново после войны в сталинском стиле стороне Крещатика, затем наверх кривой улицей по направлению к Печерску немного подняться.

Кафе-мороженое: шары белые и коричневые, по желанию чем-то сладким ещё поливают.

По ступенькам, за одно дыхание не взбежишь – стекляшка: кофе, и дешёвый коньяк наливают.

Весна – бело-розово нежно-пушистыми пирамидками весело над головой каштаны цветут.

Осень – зелёно-коричнево каштаны немного печально, нет, обреченно под ногами взрываются.

Его я невзлюбил совершенно заочно, а директрису почти с омерзением видел почти ежедневно, хотя ничего плохого она мне не сделала. Пару раз зашла на урок, что-то себе записала, потом без занудства с похвалами мне прочитала. Но всё равно, разве начальство можно любить?

И ещё одна пара супругов. Получается, симметричная. Ее знаю, его – по рассказам и сплетням. Она старше меня на мужа и дочку, которой мама нужна, а маме, кроме дочки и мужа, – зарплата: муж, однако, сидит. Иногда – вот и дырки в расписании пригодились – просит ее подменить. Вокруг ее взбалмошности постоянная аура, не скажу интереса, скажу: любопытства, не скажу сочувствия, но скажу: слушков и мелких уколов булавочных. Как без того, чтобы сделать ближнему малую подлость.

О муже: репутация учителя литературы, способного написать сочинение на самую дикую тему и выучить кого угодно при любых обстоятельствах подобное сделать. Плоды его репетиторства легендарно везде проходимы, понятно, в пределах разумного: не МГИМО, там все сочинения написаны заранее на годы вперёд.

Сочинение! Вступление, основная часть, заключение. Эпиграф желателен. Цитата из классиков марксизма-ленинизма очень, ну, очень приветствуется. Господи, кто способен этому научить? Кто способен этому научиться?!

Два, кажется, года за книгу в руках в квартире Некрасова (это единственное киевское имя, которое здесь прозвучит), проживавшего в Пассаже, где теперь мемориальная доска: с сигаретой, однако, без рюмки; а затем и в Париже, там без доски. За непотребную книгу или за Виктор-Платоныча – это неважно. То, что в Москве могло сойти с рук, здесь преследовалось нещадно, флажки на дичь ставили гуще: зайцу не проскочить, волков давно перебили. Поразительно, как много в городе вокруг этого многопьющего лауреата Сталинской премии, писателя очень честного и очень смелого, которому после сталинградских окопов были киевские не страшны, как вокруг него много вертелось!

Два года жизни! Какой Шекспир такого гонорара достоин?!/p>

К Некрасову я ещё был не вхож. Но туда, куда вхож, вхож тот, кто к Некрасову вхож. Как в «Кондуите и Швамбрании», прошу прощения, получилось. Там был диктант: «Купи поросёнка за грошш, да посади его в рожж, так будет он хорошш!» Замечу: тогда не общались домами – кротовыми ходами общались, дома соединявшими. В двухмиллионном городе «городок» был узок и мал.

Вот, собственно, всё. Две симметричные пары. Я – подробностей не знающий, ими не интересующийся. Достоевский, карандаш, подруга, туманное будущее, надежд никаких. Лишь спустя долгие годы малый факт, тогда ускользнувший, всё удивительно плотно связавший, до меня достучался. Директор, муж директрисы, написал уже не работавшему в его школе подследственному хорошую характеристику, за что был уволен, а через год, когда и я педагогическое поприще, не печалясь, покинул, ушли на пенсию и директрису.

Но я от прежней неприязни к составителю расписания до сих пор не избавился: больно мне досадил. Из-за его глупых дыр времени на любови недоставало. Не Достоевским ведь жертвовать.

Ссылки на все публикации Михаила Ковсана в нашем журнале – на его персональной странице.

Мария Ольшанская