Книга 8, 10 стихотворений
Предисловие автора
Когда в приемнике горит зеленый глаз, А кресло окружают тати ночи, Когда играет довоенный джаз, А саксофон тоскует и хохочет…
Ночные разговоры не чета дневным. На пятидесятом этаже гостиницы мы смотрели в окно на электрические ручьи ночного Сингапура. Пили красное вино из высоких бокалов и говорили «за жизнь»: про науку, про утраты. Темы девушек тоже касались, но как бы слегка, в глубины не заходили. «Жизнь иногда обещает нам праздники, которые никогда не состоятся» — это не из нашего разговора, это из статьи Набокова о Пушкине. Хотя слова моего визави ходили по смыслу где-то вокруг этой цитаты. Воспоминания чаще всего есть странствия от одного обещанного праздника к другому. А обещание праздника порой важнее его самого. Это как мелодия в «Мужчине и женщине». Обещание счастья, о котором мечтало сердце: та-та-та та-та-та-та-та…
О город мой, я тайн твоих угадчик И сторож твой, и утром, как меньшая Из тявкающих по ночам собачек, Стихами с гор покой твой оглашаю.
(Тициан Табидзе)
Ночь в городе не то, что ночь в селе. Другие стихи вспоминаются и другие мысли в голову приходят. В Сингапуре я не видел ни одной тявкающей дворняжки. Служанки по утрам выгуливают породистых собак на благоустроенных собачьих площадках. Это другое, чем: «Он спрыгнул, пряча себя в крылатку. На ту Собачью прошел площадку». Другие огни, другое очарование, другая тайна.
О, город! Как я мечтаю попасть на бал! — восклицает Золушка и фея превращает тыкву в карету. Принцу докладывают, что на бал приехала прекрасная незнакомка.
Ничто не вечно, ночь проходит, наступает утро. А утро для Сингапура — то же, что Невский проспект для Петербурга, для него оно составляет все.
Борис Лукьянчук
Экватор
Эйр кондишен гонит воздух плотный, как молоко. Саксофониста пассаж, словно трель из райского сада. Желтая птичка на ветке настырно долбит кокос, И про Синдбада сказку не досказывает Шехерезада. Солнце вот-вот проснется, тронет пейзаж клюкой, О чем разорались ангелы пернатыми голосами. И распахнется море, внезапное, как любовь, Со всеми ее моллюсками, лазурью и парусами. Глухому дятла не отличить от вбиваемого гвоздя, Мысль, как терновый шип, больно тиранит темя. Выдохшись у мольберта, китайская Айвазян Ставит в углу закорючку «Сингапур 99». Скалы торчат, как кости, отмытые добела, Рыцарь же Ланселот, славно почивший в бозе… А дракон, говорят, все жив (очерк его крыла!), Я видел его следы, ведущие на Сентозу. «Будущее не за горами» — предупреждают «Мемориал» Напополам с Минздравом (между Сциллою и Харибдой!) В новом тысячелетии продолжится сериал, В коем неоднократно правда сольется с кривдой. Ну так вот же оно надвигается, безжалостное, как янычар, Тысяча новых вагончиков выныривают из потемок. В новом тысячелетии будет гореть свеча, И имя мое не выговорит, видимо, мой потомок.
Сингапур, 1999 г.
Островитянин
Сергею Анисимову
Сталь о сталь — разряд! Вспышка, вопль вождей! Пальма вертит мечами, как самурайский полк. В декабре тут на острове сезон дождей, И глагол, как ящерица, карабкается на потолок. А когда гроза, ее страстно рычащий зверь, Разрешается птичкой в меню рядом с ориндж джюс, Запах спермы любовника долго хранит постель: Обоняние в тропиках — главный орган чувств. Даже праведнику не избежать хулы… Сегодня пятница. Орет коза. И Робинзон поет на манер муллы, На повисший банан устремив глаза.
Сингапур, 11 декабря 1999 г.
Неоконченная пьеса
для механического пианино
Вот цифирки. А вот и стрелки. Вот маятник. А вот куранты. Вот занавес. А это сцена. Там музыка. Там оркестранты. А это дирижер. Он замер, Воздевши руки. Это скрипка. А это «Страсти по Ивану». Гудочек с улицы (бибибка). А это мрак. В нем лучик. Тело. Тут пальчики. Там черевички. Вот танцовщица догорела, Как будто скрученная спичка. А это автор. «О деревня!» — В эпиграфе. А это свечи. Вот улица. А вот деревья. Тут домики. Там человечек. Вот электричка. Надпись «Сходня». Вот женщина. А вот мужчина. И кто-то говорит: «Сегодня Двадцать седьмая годовщина».
Сингапур, 1 декабря 2000 г.
Летнею порой
Памяти Генки Иванова
«Summertime and the living is easy…»
(Мелодия Гершвина из «Порги и Бесс»)
«Summertime» — угасающий плач трубы, До конца строки ровно десять нот. «Summertime» — фитилек на мосту судьбы, Где за шагом шаг мне чеканит взвод. Время «summertime» — время бабочек, Вот прокашлялся мой апостол Петр. Брызнул искоркой мой огарочек, Знать пора баул собирать в полет. На душе легко, светлячки слепят, Ночью летнею накатит слеза. Улыбнусь я вам фотографией три на пять, И мой верный друг отведет глаза.
2000 г.
Лена Гацкевич сказала, что они в студенческой компании в Минске часто пели «Звали меня Генка Иванов», но она думала, что это литературный персонаж, вроде Василия Теркина. Может, оно и правда. В Гене было много всего намешано, и от Теркина, и от Гамлета. На одной из встреч агитбригады (мы отмечали Новый год) одна преподавательница с апломбом воскликнула: «Не встречала никого, кто бы знал по-английски больше двух первых фраз монолога Гамлета!» И Гена тут же выдал монолог от начала до конца с потрясающим английским произношением и незаурядным актерским мастерством. Несколько лет спустя он написал стихотворение «To be or not to be». И про «Summertime» у него есть стихи. От жизни большинства людей остается только тире между двумя датами. А Генкины песни до сих пор поют. А Генкины стихи можно посмотреть на сайте.
Arab Street
30 летию фильма
«Белое солнце пустыни»
Льется мой анжамбеман, строчка с поволокой, Сухов вдруг захохотал: «Говоришь, павлины!» Налетает ветерок с южного востока, Рать ваятелей стоит в ожиданье глины. По арабской улице я теперь гуляю, Я бы в глину вдунул жизнь, честно, без прикола. «Дайте, братцы, глины мне, я вам наваяю!» Только братцы говорят: «Извиняй, Микола!» На арабской улице шорохи сутаны, Братья луноликие, глазоньки косые, Голосят «Аллах акбар!» у дворца султана, В общем, нету никому дела до России. До ее полей-равнин, в коих не хирея, Бродит призрак-олигарх и иные духи. В Сити-холле есть фонтан — замочи Гирея, Что им тот Бахчисарай с плачем бляхи-мухи. Близ арабской улицы тихо плещет речка, Возле речки квакают тайские царевны. На арабской улице я купил колечко Для своей единственной Катерин Матвевны.
2001 г.
Breaking the waves
Банальности невнятно просопев, Дав петуха сорвавшимся дискантом, Не в той тональности, творя иной запев… (О муки гения при встрече с неталантом!) Тогда не все ль равно, Констанца или Кора, Коль гению в веках не избежать укора. Перевернешь бинокль, а видятся вдали Все те же: Пушкин, царь, Дантес и Натали. Механика страстей, простая, как удар, Автомодельный шок к затылку от лица. А человек есть что? — пелевинский комар, Жестяночка, сиречь, скорлупка от яйца. Лоботомия, — в кость входящая фреза, Хирургу на халат фонтаном брызжет кровь. Еще один мотив, еще одна слеза, Еще один сюжет, похожий на любовь.
2001 г.
Эммануэль
To Chinese New Year
Цветы, хрусталь, шампанское — кураж. Официант проворен, как кидала. Игра на черных клавишах — пейзаж Визгливого китайского квартала. Звезда и полумесяц, кавалер Настойчив и лиричен, как ислам. Она — движенье бедер на манер: Не всем, не сразу, но, конечно, дам. Стихи к Эммануэль, то ямбы, то хорей… Сто тысяч ящерок, прозрачных, как янтарь. Сто тысяч штук китайских фонарей, Мне был знаком твой лунный календарь.
Сингапур, 7 февраля 2001 г.
Полет над гнездом кукушки
(Послесловие к «Моби Дику»)
«Житков за границу по воздуху мчится»
(С. Маршак)
«Я не плачу, но не могу остановиться
(У. Фолкнер «Шум и ярость»)
1.
А за спиной Индийский океан,
По левое плечо — Бангкок, Гонконг, Шанхай,
По правое — Манила и Pacific.
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
2.
Все это говорит о том, что трасса
Идет путем «Пекода», он же вскоре
Даст правый борт в районе Филиппин
И устремится к югу за фантомом.
Нам это ни к чему, моя златая птица
Летит из Сингапура, не вихляя,
В отличие от, как сказал Сережа,
«особенной породы стюардесс».
3.
Ишь, левая как круто, это фирма,
Но правая — нежней круги выводит;
Они плывут вдоль узкого прохода,
Попеременно накрывая глюки
Экранчиков, на коих путь «Пекода»,
Сибирь довлеет прессом над Китаем
(ох додовлеется!), над Саппоро цепочка
малюсеньких, но спорных островов.
4.
Задачка посложней иных этюдов:
Всего в три хода, но нетривиальных —
С ладейной жертвой, с «тихим ходом» (как же
Каспаров этот ход не подсказал),
Решить островитян вопрос квартирный
И заложить основы «great friendship»,
Чтоб на четвертом ходе все прозрели —
Пошел процесс, гудит родной завод.
5.
Как только бы казахи и киргизы
Увидели «Тойоты» наших чукчей,
Они бы сразу поплотней прижались
К могучему сибирскому плечу.
И расцвели бы все Узкакистаны,
И кузней понастроили бы, чтобы
Ковать ключи к двухтысячному году
Для новых вилл с бассейнами в саду.
6.
А так имеем то, что мы имеем,
Как метко говорил наш Карамызин,
Неуспевончик вышел, но в Элисте
Мэр все же заложил Нью-Васюки.
Мечты, мечты… Однако б нам очнуться
Уже бы не мешало — подлетаем.
Вон на экране гейши замелькали…
Я приземляюсь тут в девятый раз.
7.
Не пролетя свой путь наполовину,
Я очутился в Токио, в котором
Провел едва ль не полтора часа
За малым шопингом различных сувениров.
Салон и ложе авторской работы
Прокруста, чтоб лететь через Pacific
В столицу грез, ишь, девушки взбодрились
И втрое энергичней завихляли.
8.
Часы, Pacific, ночь, враждебная среда,
Беседы Горбунова с Горчаковым,
На юге насмерть бьющийся Ахав,
В экранчике кореец, Ким какой-то,
Колено, плед, натянутый до носа,
Дуэт сопения соседа и турбин,
И свет Бодлеров 1), что дают чернила,
Сливаяся с сопящей темнотой.
1) Фраза Бродского в «Римских элегиях»: «О сколько света дают ночами сливающиеся с темнотой чернила», конечно же есть ремейк знаменитой бодлеровской фразы из «Плавания»: «Как этот мир велик в лучах рабочей лампы», ахматовский перевод Бодлера (там, кстати, в конце есть и про чернила) Бродский наверняка хорошо знал. Сам же ремейк едва ли не превосходит оригинал, подобно тому, как «Великолепная семерка» с Юлом Бринером едва ли не превосходит «Семь самураев» Акиро Куросавы. Одна лишь трагикомическая роль Тосиро Мифуне осталась непревзойденной.
9. Лос Анжелес и киноолигархи — Се дым отечества, ведь мы в Маниловграде, Бывало, грезы ведали покруче, Чем может напридумать Голливуд; К примеру, мост построить через реку, Баб посадить, чтоб торговали снедью На том мосту, что в светлый храм коммуны Нас в будущем ближайшем приведет. 10. А вслед за нами, тоже добровольно, На тот помост взойдут уже китайцы, Индусы, пакистанцы и малайцы, Вся Азия взойдет в конце-концов. И, увидав такое дело, страны Варшавского и прочих договоров Воспрянут и пихнут скорей на свалку Смердящий, нету сил, гегемонизм. 11. Ведь русский человек — в душе Маклай-Миклуха, Мечтающий найти себе туземцев, Чтоб научить их доброму, к примеру — Не кушать ближнего хотя бы в рыбный день, И родину любить, и папу с мамой… И так за шагом шаг и подводить их К основам христианства, открывая Глаза им, как Америку — Колумб. 12. Колумб подъехал не на той козе, Открой бы он Гавайи вместо Кубы, Колонизаторы шли б с Запада, тогда Игра у них пошла бы против солнца. Сие б свело на нет тот слабый перевес, Что связан был с владеньем огнестрельным. Статистика упряма — в большинстве Войн побеждает сторона Востока. 13. Завоеванья длительных масштабов — Колонизаторов ли супротив индейцев, Тимура, Чингиз-хана шли с востока, В то время как в движеньях «дранх нах ост» Успехи были все недолговечны: Атилла, крестоносцы, Александр, А до него — походы древних персов, Псы-рыцари, Наполеон и проч. 14. Отметим также, что мельчанье стран Проходит (в среднем) вдоль пути на Запад, А в войнах Севера и Юга сторона, В которой холоднее, побеждает. То не секрет, что крупные растут, А мелкие зародыши — хиреют, Но почему в распределеньи стран Довлеет ветер стороны Востока? 15. Поскольку с хронологией сейчас Творятся новшества, вопрос «А был ли мальчик?» Вновь актуален. Скажем, был «Колян», Который средь друзей имел кликуху «Крест и топор». Ему то и велел Петр Первый все разведать про подходы К стране Никитина Афоньки, снарядив Два лучших ботика — «Юнону» и «Авося». 16. Когда б Колумб (или Колян) шел на восток, Как это было в изначальном плане, Песочные часы Америк двух случились опрокинуты: Бразильцы сейчас бы жили в Бостоне, а США Канал панамский фиг бы взяли с юга. С индейцами б смешались эскимосы, И государство «Эксика» б цвело На месте нынешних Аляски и Канады. 17. Иконы деревянной ипостась в монастыре поблизости от Линца Была второй, а в первой ипостаси был сериал из тысячи одной Ночей, в которых женщины России Измучили себя самих и ближних Больным вопросом — даст ли дон Альберто Себя опять так просто околпачить, Как россияне с выбором, когда Они по пьянке голосуют сердцем. 18. Названье фирмы — третья ипостась, Я влип в шараду, как Кирилл Петрович 2), Хотя и не скажу, что я эксперт В вопросах верхнего белья (названье фирмы). О Хуанхе, Нагоя, Сыктывкар, — Прелюдия к четвертой ипостаси. Все началось со слова Маебан В Японии, затем же был Pacific 19. Вобще без городов и лишь когда Моя серебряная птица, не вихляя, Приблизилась к Лос Анжелесу, то Названья городов на побережье Прорезались, как список кораблей, Плывущих с суши к морю: Сан Диего (Ау, Мишель!) и Ньюпорт, Авалон И Санта Барбара, — разгадка сей шарады.
2) На одном из вечеров в Академии наук СССР Григорий Баренблатт пригласил Кирилла Петровича Станюковича загадать публике шараду: «Ты ешь бублик, а я стану в виде вопросительного знака. Пусть отгадают, что это такое». Публика, конечно, не отгадала. Хорошо выдержав паузу, Гриша сказал: «Я загадал слово «поцеловал». Эта история случилась в те времена, когда ни Киркорова, ни Ароян еще на свете не было.
20. Вот так прошла вся ночь. Уж завтрак понесли. Кажинный раз я пересек Pacific. Фогг Филеас небось и не мечтал Коллег по клубу удивить комфортом, С которым свет возможно обогнуть Часов за пятьдесят, и значит вскоре Возможность путешествовать без слуг Откроется пред изумленным миром. 21. Неспешность перемены лошадей, Столь характерная для века восемьнадцать. Запев для странника из Питера в Москву «Отужинав с друзьями, лег в кибитку…» А век спустя Фогг тратил лишь семь дней На путь от Сан-Франциско до Нью-Йорка. Теперь же сей маршрут берет не больше Поездки от Москвы до Петушков. 22. Тот треугольник штатов, что прошит Стежками Гранд-каньона («дикий Запад») Лежит от запада заметно на восток: В Нью-Мексико, к примеру, все равно С какого побережья пробиваться. * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * 23. Я, Измаил, и я был в той команде Транзитных пассажиров; мои вопли Сливались с остальными, а таможник Нас всех расспрашивал насчет истока звона, Суя миноискатель между ног. * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * 24. Отрезок третий — путь на Финикс-град, Та точность совершенья пересадок, Что я достиг, могла бы потрясти Не только Паспарту, но и эсквайра, Что в доме жил, где умер Шеридан. * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * 25. Плоды глобализации — рефрен Структур бенаровских, кругом все клоны, клоны Садов и вилл, бассейнов и полей Для гольфа и бейсбола, скука-скука… Похожие, как семьи друг на друга Счастливые, как говорил Толстой. На этом глянце русская хибара Любая высится трагедией античной. 26. Корреспондент газеты «Наша Буча» В своем эссе коснулся самых острых, Животрепещущих и даже злободневных Проблем бомжей, мормонов и басманов. «Не компетентен, — пишет, — император, И власть в коррупции погрязла, но квартиры, Им нужно должное отдать, — шикарней наших, Как в стольном граде, так и в захолустье». 27. Теперь отрезок Финикс-Альбукерк, Мне в Альбукерке выйдет передышка, Ночь провести в отеле, чтоб с утра Отправиться в дальнейший путь на Таос. Скорей бы в отпуск — пальмы, острова, Шум волн лазоревых, тропическая птица С прической фюрера садится на песок И перебздевший краб несется к морю. 28. Итак, мой первый постоялый двор. В отличье от радищевской «Софии» Я не имел проблемы с лошадьми, то бишь с автобусом, который шел исправно из Альбукерка в Таос поутру. Мы с шефом выпили по паре чашек кофе, Я минибас похлопал по мотору, Спросив, как Пиквик: «Сколько лет лошадке?» 29. «What country are you from?» «Москва, Россия». «Да, я слыхал. Ну, как там мистер Путин?» «Так замечательно!» «Ну да, нефть дорожает!» На этом рукопись обрывается…
Апрель–Май 2004
Если бы у меня был велосипед с моторчиком
«Всe ноет, клянет
Злые ухабы пути
Моя курума»
(Борис Акунин)
Если бы у меня был велосипед с моторчиком, Ах, если бы у меня был велосипед с моторчиком, Я был бы свободен, как Карлсон, Который живет двумя этажами выше, Естественно, на крыше. Жена не велит с ним знаться. «Я, — говорит, — все твои штучки знаю! Вы там, покуриваете на крыше! А что тебе в госпитале сказали? Почему это — врачиха дура!» Если бы у меня был велосипед с моторчиком, Да разве стоял бы я на автобусной остановке! Сел бы сам, а на раму посадил бы Нинку, Вот бы здорово мы с ней покатили, Так, чтоб на мне пузырилась майка, В те места, куда ни автобус, ни такси не ходят, В места, до которых можно добраться Только на велосипеде с моторчиком!
Сингапур, 2005
Porquerolles island
«Избегайте блуда на островах»
(Герман Мелвилл, «Моби Дик»)
Прогулочный пароходик. Жест у стойки «еще налей!» Из музыкального центра форшлаги и септаккорды. Небо Франции (фасончик типа — умри, Рэлей!), И ящерка хвои по скалам карабкается к остаткам форта. Храбрый портняжка с мобилем петляет, меняя герцы. На песчанике красный аксессуар Сизифа (туф ли?) Странник, играющий под сурдиной, вдруг ощущает сердце, И Золушка исчезает с бала, не оставив хрустальной туфли.
Франция, октябрь 2008
«Стихи как философский драйв поколения»
Восьмая книга — пока последняя из творческого наследия Бориса Лукьянчука. Может, если хорошенько поискать, то найдутся еще стихи, выпавшие из циклов. Название для моего заключительного слова тоже принадлежат Борису. Я их просто использовала в качестве фразы, определяющей направление его поэтического мироощущения. Хотя, если сказать точнее, то это философский драйв поколения, получившего в новые времена новые возможности. Хорошо ли это, плохо ли, вынужденно или продуманно — тут у каждого свой путь и своя развилка. Так уж случилось, что российская наука реализует себя и профессионально, и иным образом за пределами страны рождения и становления. И мальчик, выросший в небольшом городке Краснодарского края, закончивший Московский государственный университет, стал не просто физиком-теоретиком, доктором наук и профессором, но еще и человеком мира, все дальше и дальше уходя по своей дороге от тихих улочек Тихорецка. Жизнь физика Лукьянчука, в итоге, соединила прямой две точки — Тихорецк и Сингапур. Жизнь поэта Лукьянчука соединила прямой два имени — Владимира Соколова (юношеская любовь автора) и Иосифа Бродского, чьи стихи он теперь любит особенно.
«Бродский писал, что поэт поэту всегда задает один и тот же вопрос: «Ну как тебе мои стихи?» Это из письма Бориса в самом начале нашего знакомства, когда он мне показал некоторые из своих стихотворений. «Как говорил Юлиан Тувим — мужчина часто находится под впечатлением, которое он произвел на женщину», — пошутил он в другом письме, потому что стихи мне очень понравились. «Признания ждут все, только мудрые — с иронией», — написала я в ответ. На что Борис заметил: «Я тут с Бродским согласен: писатель ищет не признания — понимания!» Так началось наше содружество и история журнала.
«Я своими читателями горжусь. Иных уж нет… Да, у меня есть маленькая группа людей, которым мои стихи нравятся. И я счастлив, что такие люди есть, я им очень рад, они для меня важны, ведь я этим занимался время от времени и непрофессионально. Поэтому буду счастлив, если моя читательская аудитория благодаря журналу возрастет на несколько десятков человек. А больше и не надо! У меня профессиональных критиков никогда не было. Олегу Ефремову, правда, мои стихи понравились, и Толя Смелянский мне говорил: «Боря, я твой поклонник!» Но когда я его спросил, что он может мне сказать как критик, он честно признался, что прочел мои стихи, как читатель, критик в нем ни разу не проснулся».
Зато критик проснулся во мне, и начала размышлять над особенностями поэзии Бориса Лукьянчука. Вот что из этого вышло:
«Борис, вы — воплощение закона отрицания отрицания. Я никак не могла представить себе этот закон в образах. Теперь представляю. Вас судьба сделала физиком, но при этом одарила более тонкой поэтической натурой. Эта натура отрицает ваше основное предназначение. Все бы так, но у вас при этом мощный интеллект, который постоянно входит в конфликт с натурой и отрицает ее, деформирует природные предпочтения, заставляет писать интеллектуальные стихи — опять отрицание отрицания. Все бы так, но интеллект сочетается с эрудицией, и поле для игры очень расширяется — там есть все, в том числе тонкие миры вроде литературы и искусства».
Возможно, я уже цитировала раньше этот фрагмент нашей переписки. Но напоследок можно еще раз вспомнить тот давний разговор, добавив, что Борис Лукьянчук — поэт-урбанист. Недаром его последняя книга несет Город в своем названии.
«Бродский говорил, что он бы в каждом стихотворении ставил бы возраст автора, в котором это было написано», — сказал он как-то. Я с этим согласна — ведь между ранними стихами Бориса и последними такое же расстояние, как между Тихорецком и Сингапуром, хотя именно ранние стихи меня и приворожили. Города и страны имеют свой запах, вкус и цвет, а также свой звук. Это не простое географическое перечисление мест, где ему удалось побывать, это весь мир переливается разными оттенками, звучит вкраплениями чужой речи и обрывками музыки. А закончу я свое растянувшееся послесловие строками одного из любимых стихотворений Бориса:
Жизнь начинается заново именно так — с картин изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю. С порожденного ими чувства, что ты один смотришь на катастрофу… В новой жизни мгновенью не говорят «постой»: остановившись, оно быстро идет насмарку. Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той их стороны черкнуть «привет» и приклеить марку…
(Иосиф Бродский, «Новая жизнь»)
Мария Ольшанская
