Мы

Ю. Манину

Мы,
прикованные к формулам,
распятые на исписанных листах бумаги,
неожиданно понимаем,
что могли бы быть неплохими офицерами
в какой-нибудь старомодной
справедливой войне.

1961

Утро

Еще не начинало солнце жечь
и утро было свежим как цветы,
которые в то утро распустились,
и вся дневная пыль еще спала.

И улица была разделена
границей тени и дневного света,
и он шагнул из тени в этот свет.

Давным-давно он не вставал так рано!
Вчера ему хотелось умереть,
сегодня — нет. Он тихо засмеялся.

Он понял, что свободен от любви.

1962

За синью неба

За синью неба,
за этой жгущею несокрушимой твердью,
еще один бескрайний полдень длится,
там, может быть, долина или берег
реки, в песчаных вьющейся холмах,
там сосны на песок роняют иглы,
шуршит осока и останки птицы,
растерзанной, валяются в кустах.

Среди пространства камышей свистящих
вдруг заскрипит песок о днище лодки
и ветер вдруг смешает запах дыма
и голоса…

1963

Дом

Дом стоит на холме,
перед домом посажены астры,
отражается в стёклах осеннее солнце
и блестит под коньком объектив телескопа, нацеленный в небо.

Много жёлтого в травах,
выпал снег и растаял, травы снова подсохли,
колеи на дорогах заплыли,
день разрезан на множество узких лучей,
астр пятно голубое на склоне
видно издали блеклым размывом.

Дверь открыта и хлопает. Звука не слышно,
непорочная грязь на дороге в сорочьих следах,
лес прозрачен внизу, к набегающей речке 
спускается в жёлтой листве, не скрывающей почву.
Наверху серый гравий, штакетник в облупленной краске,
крыша, редкие тучи над крышей и на крыше вертушка-флюгарка
ловит ветер, послушная ветру, стрекочет и ёрзает, словно живая.

1964

Река с невысокими берегами,
уходит в камыши треугольный след от лодки,
вытягивая шеи, плеща крылами, взлетают утки,
им пора собираться на юг.

Летом в этих местах высокие травы,
а сейчас они высыпали из коробочек семена
и наполнили воздух запахом горьким,
по утрам на осоке вырастают пальчики льда,
но они еще слабы, чтобы шею реки охватить.

Как быстро зеркало реки распрямляется!
Никто не шагает по ней, как посуху…
А если б прошёл — как быстро бы гладь залечилась!
Человек погружает в воду ладонь
и паук-водомер от него убегает.

1965

Галечник есть, виноградник,
столики, тощие кошки,
ветер с зеленой горы
светлым вином заливает
румянец волны голубой.

Что это? Или геты и даки
снова вернулись и в облачном виде
своих загоняют овец розоватых?
Что это? Или флейтист поднебесный
луч над холмом распрямил словно флейту?

Видно уж нам
пора выбираться отсюда, Овидий…
Солнце над крабиком мертвым садится,
ломтик лимона мильон пузырьков о6лепляет,
трезвый фотограф выручку рядом считает
и над углями бьется огня язычок.

1966

День творчества 
начинается,
день разрушения.
Субботнее жгучее солнце,
почему по субботам и воскресеньям
такое неприятное солнце?
Главное — не останавливаться
и вычеркивать лишнее.

Самоубийце было шестнадцать лет.
Он висел на узком школьном ремне,
согнутые руки 
придавали ему вид бегуна,
а их неподвижность
доказывала, что он не сошел с дистанции.
Он был тонкий, негнущийся и упругий,
мы с трудом положили его на кровать.
Над кроватью обои
пестрели цитатами из Достоевского.

Засохшие цветы в двух вазах,
одна — тяжелая, из глины и глазури,
другая — легкая, из тонкого стекла,
еще сухая синяя бутылка
из-под воды Арзни, с надорванной наклейкой.

1968

Киев

Памяти математика
Бориса Николаевича Делоне,
по мотивам воспоминаний которого
написано это стихотворение

Как траурный гусар лежал в шинели,
об этом помнят годовые кольца,
большие куклы взрослыми любимы,
старухи черный берегли стеклярус,
морщины старика подобны трещинам коры,
он сединой напоминает зиму.

Все выжившие липы на бульваре
хранят в себе свинцовые отметки
старательным ученикам войны,
они припоминают сквозь дремоту,
как хлопает оторванная ставня,
как дико стынет месяц над предместьем,
когда с пустых просторов победитель
уносит жертвы уличных боев.

На карте в кабинете у отца
наколот был театр военных действий,
красавица сестра шуршала бантом,
большая кукла пряталась в шкафу.
Она сумела рассмешить матроса
и всех спасла,
когда пришли расстреливать семью.

1969-1980

Он был плохой и странный человек.
Когда он умер, многие об этом 
не пожалели. Он внезапно умер.
Все умерло — глаза, лицо и сердце,
но раньше,
как говорит наука, умер мозг.

Лишь пять минут понадобилось смерти,
чтоб совершить работу разрушенья,
огромные спалить библиотеки
и клетку пленной мысли превратить
в дерьмо. А узел гордиев страстей
был даже не разрублен, а расплавлен,
и в мире увеличилось ничто.

Да, вряд ли повторится этот мозг.
Он вечно звал куда-то, но куда?
И многие пеняли справедливо,
что нету у него своей программы,
что он пути отнюдь не предлагает,
а только зря смущенье вносит в души.
Звал — никуда. И сам вдруг стал — ничто.

1970

В больнице

Комедийный артист, клоун, фрак и улыбка,
грациозно подняв котелок, грациозно смотрит с афиши.
Устарела афиша, концерт отменен, мастер умер,
мы уже не услышим знаменитых шуток с эстрады.

Входит в белом халате сестра, я в больнице,
но болезнь на исходе, мне приносят цветы и газеты,
мне приносят бинокль, чтобы лучше увидеть из окон
мир, куда я вернусь,
когда этот, больничный, покину.

Только сон мне приснился сегодняшней ночью…
Мне приснился мой друг, любимый, недавно погибший:
он был он, и он же — артист знаменитый,
и одет как с афиши, с бутоньеркой и тростью.

Мы идем по аллее
прозрачного, ясного парка,
может быть, рая…
Мимо статуй, куртин, 
Сан-Суси или Павловск?
Этот сон был цветной,
под ногами красная крошка.

Говорят, что мертвые снятся живым живыми,
я же знал, что мертвы
и мой друг, и актер, и улыбка…
Все равно говорил, говорил, говорил без умолку:
— Значит, ты… 
Но молчанье в ответ.
— Значит, он… 
И опять мне молчанье.
— Значит, вы… 
Колотилось сердце 
от нежданного счастья, но уже наступала развязка.

Впереди было озеро, здесь обрывалась аллея,
я без страха вступил в эту мелкую теплую воду,
продолжая бессвязную речь:
— Значит, все не так страшно…
И мой спутник вступил,
но когда замочились подошвы
его лаковых туфель,
болезненно вдруг искривился
и растаял, исчез:
прежде ноги одни до колена,
после фрак, бутоньерка…
Лишь воздух горячий остался
и в ушах еще крик: 
— Мы не можем к воде прикасаться!

Почему это мертвым
нельзя к воде прикасаться?

1970

Весна в Алуште

Не может ветер выдуть аромат,
со всех сторон плывущий на веранду,
в тумане зацветающих глициний
жужжат большие черные шмели,
лежит внизу как голубая кожа
морщинистое море под скалой
и солнце лишь слепит, не обжигая. 

Зажмурь глаза и внутреннее солнце
начнет слепить и голову кружить,
невольную улыбку вызывая
и мысль, что в это утро человек,
действительно, мерило всех вещей.

Вчера весенний лес в горах
встречал нас мокрой прошлогоднею листвой,
какими
полутонами слов возможно описать
коричневость его набухших почек,
роскошество ростков новорожденных,
хруст под ногами и дымок на Яйле.

Я спутников моих почти не знал,
но состоялся праздник, разговор
такой свободный, полная открытость.
Вернувшись, я обдумывал слова,
которые потом и произнес:

«Когда Творец установил пределы,
расставил горы, расплескал моря
и повелел скитаться облакам,
он, Демиург, заботился о нас,
и мы должны благодарить его. 

Но мы должны заботиться о Том,
кто робко, неуверенно пролил
нам в сердце как щемящий эликсир
к случайным близким быструю любовь,
и каждый миг переливать в Него
избыток весь душевной полноты».

1973-2015

Суд

Шесть членов суда внутренней партии республики Вильмиазор
в принятой со времен Орвела черной парадной форме
за длинным столом приговаривают меня к смерти.
А ведь всех шестерых я знаю по именам!

Вот — Гальбуд. Мы с ним играли лет в десять,
бегали вместе по улицам в городе Сюсюазане,
он был из простых, последний в огромном семействе.
Впрочем, все его братья окончили институты,
сестры же вышли замуж за офицеров,
младшую я припоминаю, но несколько смутно.
Помню, маленький Гальбуд говаривал мне,
что возчиком быть доходнее, чем извозчиком.
Странно видеть его теперь в генеральском мундире!

Вот — Гильбуд из города Мальвиенска,
вот уж не думал, что снова его увижу.
Был он прекрасный спортсмен — как летал на катке!
А теперь — язва желудка.
Ах, последние школьные годы, мальвиенские скверы!

Что же, и Вальбуд здесь? Это уже забавно.
Впрочем, в республике нашей нравы давно изменились,
нынче никто не глядит на известные пункты в анкете.
А ведь в столице, в студенчестве, мы с ним делили и дружбу
и любовь Лиорины. (Где ты теперь, что с тобою?)
Да, неожиданно, Вальбуд, ты здесь оказался.

Вильбуд, радость моя! Поэт! Последний внук Гумилева!
Помнишь ли наши попойки в городе Мильвиазоре,
как ты кричал: «Вакханалия!», рюмки хозяйские в угол швыряя?
Помнишь ли аромат литературных скандалов?
Рад тебя здесь приветствовать, старый дружище.

Мильбуд и Мальбуд, скажу о вас ровно полслова:
каждый зрелый мужчина подобных друзей имеет,
жизнь не праздник, пирог невелик, трудное дело карьеры
нужно спокойно творить — не скажу вам ни слова укора.
Кстати, вы главные здесь — прокурор и защитник!

Впрочем, теченье суда, как всегда, остается за кадром
и приговор предрешен — отдадут на съедение крысам
за то, что я вовремя не успел помереть под забором.

Я согласен с тобой, это звучит грубовато,
но обличье новое я принять отказался,
нужно ведь вовремя стать и лососем упругим,
и моряком в Атлантиде и петухом на заборе.
Я же оставил гарпун в теле тюленя.

Господи! Ты музыку создал, консерваторий настроил,
есть и у нас консерватория в Вильмиазоре.
Музыка — отпусти мне мои грехи напоследок…
Ты же сыграй мне еще, сыграй мне еще, дорогая!

1975

Похороны

Похороны в маленьком городке
привлекают всеобщее внимание, потому что
отовсюду слышны звуки оркестра
и отовсюду видна красная лодка,
медленно проплывающая над толпой.

Это навеки от нас уплывает
бывший чоновец, подполковник запаса,
уже вывешен у магазина
ватман и тушью залита рамка.
Пойду, погляжу, правильно ли я угадал.

Я в детстве очень любил плотный ватман,
теперь он мне напоминает о городах с почерневшим снегом,
об утренних толпах, о бесконечных заборах,
о меланхоличных охранниках, о зеленой подушке
с гелием — я на ней засыпал, укрывшись халатом,
ковриком и прочим лабораторным тряпьем.

Все-таки, правильно я угадал или нет?
Оказалось, что — нет! Умер человек моих лет,
ватман пачкал, на машину копил,
потом взял да времена собою скрепил,
мост из себя сделал, два времени соединил.

Люди — скрепы времен. На зеркальной поверхности их
отражаемся мы как мосты, выгибаясь дугою.
Если б не было скреп этих в смерти, в рожденье нагих,
отражало бы зеркало лишь облака над рекою,
отражался бы в нем только радуги праздничный взлет.
Время таянья кончилось, время дождей наступило,
в травах заяц скрывается, по небу ястреб плывет,
время быстро течет, вот и озеро ночью застыло,
и морозен рассвет и лосося окончился ход,
и гусей перелет и олени трубят на полянах.
Разве можно себе предоставить тот слабенький лед?
Чуть отвлекся — он в трещинах, в длинных зияющих ранах.

1974

Дарьял

Когда человечество
воскресит динозавров,
отрубленные головы обратно приставит,
каждое разбитое сердце уврачует,
оно не задержится долго на Земле,
будет в Космос распространяться со скоростью света.
Там хватит места всем:
живым,
воскрешенным,
и тем, кто игрой случая
не смог на свет появиться,
справедливо будет
и их воссоздать во плоти.

Но что делать с теми,
кто при жизни считал,
что убить человека —
все равно, что зарезать барана,
кто с легкостью относился
к превращению человека
в заурядное мясо?

Я, человек городской,
увидел, как режут барана только вчера
на тридцать седьмом году жизни впервые,
съели того барана за милую душу.

Как прекрасен Дарьял!
Казбек накрыт туманом,
замок царицы Тамары издали виден,
Терек здесь не суров,
коровы его вброд переходят,
вода над валунами курчавится,
с гор осыпаются каменные черепа.

1976

Стать младенцем мерзлых деревьев,
ветра вороньего варежкою потерянной,
ребенком на улице, маленькой звездою
или последней елкою в феврале,
чудом удержавшей елочные игрушки.

Это должно будет произойти
в городе с беленным Кремлем, с крепостною стеною,
где есть хотя бы одна булыжная мостовая,
хотя бы одна неразрушенная церковь,
хотя бы одна книга с папиросной прокладкой внутри.

Открывается коробка для ветра с подарком,
цокая в стыки рельсов, гудят вдалеке паровозы,
к мерзлым стеклам прикрепляются дни стебельками,
юрскими аммонитами глубокой печати,
девонские дни, силурийские дни,
масляные огни, керосиновые огни.

1979

Раковина

Внутренний гул, перекатывающееся слово,
описание любви, смех Господа Бога,
застывшие на картоне линии изображают море.
Выпьем, друзья, за художника, создавшего это!

Нам остается все меньше времени для промедлений.
Друзья! Пусть будет у нас подобие монастыря:
устроим совместные трапезы, презирая земную славу,
выберем символом раковину с ее внутренним шумом.

Слава Богу, он не вмешивается в наши дела.
Слава Богу, величия на свете не существует.
Слава Богу, есть еще дом, где я могу отдохнуть в дни моих странствий,
где нарисованная раковина шумит неумолчно.

1972