«The Girl from Ipanema»

Том Жобим, Винисиус де Мораис, Стэн Гетц,
Харуки Мураками… (музыка, стихи, проза)

Маленькое предисловие к публикации

Этот замысел сложился без всякого плана — подобно тому (как гласит легенда), что без сценария, исключительно по настроению, снимал свой фильм «Мужчина и женщина» Клод Лелюш. Осень… За окном то и дело сгущаются тучи и проливаются время от времени мелким холодным дождем, стучащим по стеклам в ритме «та-ба-та-ба-да… та-ба-та-ба-да…» Вспомнился фильм, вспомнилась музыка… Но дождь, умноженный на дождь дает ливень, а ритм, умноженный на ритм? Музыканты уверяют, что самбу. В случае фильма Лелюша — «Samba Saravah» Роберто Баден Пауэлла.

«Так самба вошла в нашу жизнь». А дальше — больше! Когда-то, в добрые советские времена, когда книги продавались с нагрузкой, дали мне к чему-то в нагрузку толстый том из серии «Библиотека всемирной литературы» — «Поэзия Латинской Америки» (Издательство «Художественная литература», Москва—1975). Именно в этой книге, в разделе «Бразилия», я нашла стихи Винисиуса де Мораиса, соавтора одного из основоположников «босса-новы» Антонио Карлоса Жобима. Потом по цепочке имен и названий нашлась «Девушка из Ипанемы», саксофонист Стэн Гетц, рассказы японского писателя Харуки Мураками, а главное — практически все легендарные записи Гетца прямо в моем компьютере. Добрая душа, программист с консерваторским образованием, собирая мой компьютер и зная о моем увлечении музыкой, напичкал его по своему вкусу, счастливо совпавшему с моим по множеству позиций.

Сразу признаюсь, что не являюсь специалистом в области джаза и других, близких к нему течений, поэтому не могу определить, с каких дисков списывались мои музыкальные иллюстрации к публикации. Публикация в целом — это эклектическое сочетание, казалось бы, несочетаемых вещей, единственная возможность донести до наших читателей мое странное осеннее настроение, нашу осень средней полосы, неожиданно преломившуюся для меня в ритмах «босса-новы».

Мария Ольшанская

Освалд де Андраде

Землеописание

В ее очертаниях изящество арфы.
Граничит она с вершинами Анд
и отрогами Перу,
которые так надменно возносятся над землей,
что даже птицы с трудом их одолевают.

Ноктюрн

Там, за окнами, все еще лунно,
и поезд расчеркивает Бразилию,
точно меридиан.

«И только самба!»

На одном из музыкальных сайтов мне попалась обстоятельная статья В. Фейертага «И только самба!» («АудиоМагазин», №2, 1999). В ней все — история вопроса, имена и многое другое. Я ограничусь несколькими цитатами оттуда:

«В 1958 году французский режиссер Марсель Камю снял фильм «Черный Орфей». В том же году картина получила Гран-при в Канне, а год спустя Американская академия киноискусства присудила ей «Оскара». Фильм впервые показал миру неповторимую эротичную пластику латиноамериканских танцев, став гимном входящей в моду бразильской самбе.
Главная мелодия картины «The Day in the Life of the Fool» («День из жизни влюбленного»), написанная малоизвестным дотоле композитором Луи Бонфа и ставшая неотъемлемой частью мирового эстрадного репертуара, так ни разу и не прозвучала в фильме полностью. Эта грустная тема вызревает постепенно, поэтому главным оказалось не мелодическое достоинство музыкального фильма, а его ритмическая аура. Ритмы самбы — бесконечные, непрерывные, темпераментные, хитросплетенные, зажигательные — собственно и сформировали ритм всей картины.
Общеизвестно, что джаз — это слияние двух расовых культур. Говоря упрощенно, джаз — это африканские ритмы и европейские мелодико-гармонические построения. Но возник-то джаз только в Соединенных Штатах, хотя негров-рабов привозили и в Центральную, и в Южную Америку. Объяснение этому можно найти лишь в том, что англо-саксонская (в целом северо-европейская) музыкальная культура смягчила полиритмическую агрессию африканского фольклора, а испано-португальская музыка сама была большей частью построена на ритмах, а не на мелодических распевах. Таким образом, ритм, помноженный на ритм, дал ритм.
Но если говорить о типовом бразильском ритме и о типовом бразильском танце, то это прежде всего самба. И только самба!
Говорят, что слово это произошло от конголезского «семба» (на языке банту «сембу» — заклинание), что подобные ритмы звучали в Бразилии уже в XVII веке, что первые сведения о самбе-сембе появились в провинции Байа. Говорят, что ритмы самбы начали проникать в большие города после отмены рабства (1888 год)…
Восстановить генеалогическое древо самбы сегодня нелегко. В большинстве музыкальных энциклопедий и справочников написано следующее: «Самба — бразильский ритм, доминирующий в 40-е годы XX века в бразильской популярной музыке». В самой Бразилии первой официально зарегистрированной «карнавальной самбой» считается композиция Эрнесто Донги «Pelo Telefone», созданная в 1917 году.
Вряд ли можно рассказать, как звучит самба. Конечно, пока она господствовала в сельской местности, достаточно было одних барабанов, дополненных большим набором мелких ударных, объединяемых термином «перкуссия». В городах понадобились мелодические инструменты, и тогда на первое место вышла испанская шестиструнная гитара (виолана). Иногда ее заменял кавакиньо — инструмент, внешне напоминающий мандолину. Все остальное — разных размеров барабаны и перкуссия, перкуссия, бесконечная перкуссия… А еще есть такой пикантный инструмент, как засушенная челюсть осла… И вряд ли кому-нибудь удастся описать словами безумную гетерофонию разновысотных ударов, скрипов, пощелкиваний, хлопков, скрежетов…
С удовольствием экспортируя ритмы и мелодии самбы, Бразилия приспосабливалась ко вкусам европейцев и североамериканцев, но для внутреннего потребления старалась сохранить ее самобытность. Именно с этой целью постоянно расширялась сеть школ самбы — своеобразных коммун, члены которых были всегда готовы потратить уйму времени на подготовку к карнавалам.
Самба вобрала в себя все самое существенное из музыкальных традиций и черных и белых иммигрантов американского континента, продемонстрировала необычайную приспособляемость, предлагая каждому пятилетию новые версии, и наполнила музыкальную хрестоматию XX века неувядающими мелодиями.
Более полувека самба шагает по свету, символизируя радость мироощущения, нескончаемый оптимизм с примесью здорового авантюризма. Помните фильм Клода Лелюша «Мужчина и женщина»? Воспоминания героини о муже, неутомимом каскадере и выдумщике, о безоблачном и бесконечном счастье сопровождаются выразительной и темпераментной самбой»

Bossa Nova

Многие американские музыканты стиля «кул» регулярно гастролировали с концертами по всему миру, включая и Южную Америку, там они близко познакомились с бразильской самбой. Благодаря этому возник уникальный синтез — ритм бразильской самбы в сочетании с джазовой импровизацией в стиле «кул» (т.е. «джаз-самба», «лед и пламя»), и эта музыка под названием «босса-нова» стала исключительно популярна в США, а вскоре она охватила всю Америку и Европу, так как в ней сочетались и неотразимо привлекали свинг, мелодия и поэзия.

Эту музыку называют еще латино-джаз. Прервемся на время и послушаем композицию Антонио Карлоса Жобима «Sambalero» в исполнении тенор-саксофониста Стэна Гетца. Можно просто послушать, а можно и сохранить.

Быстрым распространением по всей Америке самба обязана бразильским композиторам и исполнителям (кстати, получившим вполне традиционное европейское музыкальное образование) — гитаристу Хозе Кариоке, вокалистам Франсиско Альвесу и Кармен Миранде, пианисту Айе Баррозо, оркестру «Bando Do Lua», талантливому композитору Антонио Карлосу Жобиму.

Рибейро Коуто

Поэзия для Бразилии

Я знал одного человека.
Он был удивительный выдумщик.
Он говорил:
— Поэзию нужно вырастить
из солнца этой страны
для этой страны солнца.
Немощно то, что делаете
ты и твои друзья.
Поэзия тоски и недугов —
она для слабых,
а жизнь полнокровна.
Посмотри, как прохожие заметались
под хлынувшим ливнем,
как вдруг потемнела площадь.
Мне жалко поэзию — бледную, анемичную,
боящуюся сквозняков и яркого света.
Мне хочется больше солнца
для своей малокровной поэзии.
Ведь Бразилия — это избыток солнца,
ведь Бразилия — это избыток силы.
Нужно создать, нужно вырастить
поэзию из солнца Бразилии…
Я слушал его иронически
и, как мне казалось, невозмутимо.
Дождь начинал стихать,
а тени — сгущаться.
Одни в темнеющей комнате
Мы какое-то время молча
смотрели в окно, на площадь, 
блестящую от воды.
Вот молодая женщина
торопливо прошла под зонтом,
и стук ее каблуков
слился с шуршаньем дождя.

Самой выдающейся личностью среди композиторов босса-новы был, конечно, Антонио Карлос Жобим — Antonio Carlos Jobim (1927-1994).

Еще в своей ранней молодости, работая пианистом в ночном клубе Рио-д-Жанейро, Антонио Карлос Бразилейро де Алмейда Жобим жадно впитывал в себя все разнообразие музыкальных форм, усматривая в них пищу для своей творческой энергии. Его музыка была необычайно космополитичной, несмотря на то, что Жобим был бразильцем по своей сути и темпераменту, гордился своей страной, языком и культурой.

Том Жобим

Из биографии:

Антонио (Том) Карлос Жобим родился 25 января 1927 года в Рио-де-Жанейро.

Первой песней, заставившей говорить о Жобиме как основоположнике музыкального стиля «босса-нова», стала «Chega de Saudade», которую в 1959 году исполнил друг Тома Жоао Жильберто. Кто-то сказал, что Жобим это Джордж Гершвин в Бразилии, и это действительно так. Оба написали огромное количество песен для джазового репертуара, и оба стали символами своих стран. Грациозные, утонченные, эмоциональные мелодии Жобима стали для джазменов 60-х годов настоящей альтернативой традиционному джазу. Музыкальные корни Жобима всегда произрастали из джаза 50-х годов, но на его творчество оказали большое влияние французские композиторы-импрессионисты, а бразильская самба придала его музыке уникальную экзотическую окраску. За свою 40-летнюю музыкальную карьеру Жобим написал сотни песен.

С годами он изобрел свой собственный стиль, который соединял в себе пульс самбы, прохладную гармонию таких джазменов, как Стэн Кентон и Майлс Дэвис, и мелодическое богатство классических композиторов, подобных Вилла-Лобосу и Шопену.

Жобим дышал музыкой, жил ее жизнью и всегда негромко напевал на своем чарующем португальском, достигая глубочайшей сокровенности во взаимодействии слов и звуков.

В музыке и в стихах Жобима ясно проступает очарование романтической любви, особенно неразделенной, и красота, особенно женская.

«Каждая женщина, которой у меня нет — это песня, которую я пишу», — скажет он однажды.

Его любовь к природе была также сильна. Им написано почти столько же песен, названных в честь птиц, сколько и посвященных женщинам. Однажды, в 1980 году, сидя в саду у себя дома в Рио, он внезапно прервался в середине интервью, чтобы послушать щебет птиц из ближайшего куста. «Вот сейчас это безупречно исполнено», — отметил он. Он потратил жизнь, стараясь воспроизвести эти звуки в партиях для флейты и фортепиано, вплетая их в течение мелодических линий.

«Его музыка останется навсегда, как музыка Битлз и Моцарта» — сказал американский певец Стинг в своем интервью. — Пока люди играют музыку, они будут петь песни Жобима».

Том Жобим умер 8 декабря 1994 года в Нью Йорке.

Марио де Андраде

Негритянке

1
Не знаю, какой древний дух
распорядился мной и тобой…
Луна побелила манго
там, где слилась тишина
и прибой.
Ты — словно тень
из свиты подростка-царицы.
И взгляд мой от слез серебрится.
Ты из звезд, любимая,
из осколков звезды!
В манговой роще твое молчание
отяжеляет плоды.
2
Ты так нежна.
Твои нежные губы
Бродят по моему лицу,
запечатывают мой взгляд.

Закат…

Нежная темень 
течет от тебя,
растворяясь во мне.

Так — во сне…
Я думал —
грубы твои губы,
а ты учишь меня в темноте

чистоте.

Стэн Гетц исполняет композицию «Eboni Samba». Ее можно сохранить, воспользовавшись этой ссылкой.

Жоао Жильберто

В период расцвета босса-новы лучшим интерпретатором песен Жобима был Жоао Жильберто. Одна из черт бразильской популярной музыки, и особенно босса-новы — многочисленные римейки: каждая песня многократно издана и записана многими исполнителями. Что касается самых известных песен босса-новы, то первый исполнитель, как правило, один: Жоао Жильберто.

Бразильская певица Мария Бетания сказала однажды, что «Жоао — это сама музыка. Он играет, он поет, без начала и конца, днем и ночью. Он очень, очень странный. Но, будучи человеком увлеченным, увлекает сам с такой силой, на которую не способен ни один из всех, кого я встретила на земле. Он — тайна. Он — гипнотизер».

В 1961 году Государственный департамент США организовал джаз-тур по Латинской Америке. Одним из музыкантов, принимавших участие в туре, был гитарист Чарли Берд, на которого музыка Тома Жобима и Жоао Жильберто произвела большое впечатление. По возвращении в США он показал одну из композиций Жоао своему другу, саксофонисту Стэну Гетцу. Как рассказал Гетц спустя 20 лет, он «сразу же влюбился в эту музыку».

Пластинка Гетца и Берда «Jazz Samba» (1962) стала настоящим хитом. Она сделала Гетца популярным исполнителем, впоследствии он выпустил четыре альбома с музыкой в стиле босса-нова, наиболее успешным из которых был, и до сих пор остается, альбом «Getz/Gilberto», записанный в 1964 году с участием Жоао, Аструд и Жобима.

Аструд Жильберто

Аструд Жильберто (Astrud Gilberto), известна, как «Девушка из Ипанемы» или «Королева босса-новы», а песня «The Girl From Ipanema», записанная с саксофонистом Стэном Гетцем и гитаристом Жоао Жильберто, который стал впоследствии ее мужем, получила премию Grammy. Ходило много слухов о том, каким образом она «вдруг» появилась на пластинке «Stan Getz & Joao Gilberto». На самом деле, ее пригласил на запись Жоао Жильберто, которому очень нравилось, как она поет. Продюсеру хотелось исполнения на английском языке, а Жоао в английском был не силен. И появилась мысль — пусть девушка споет. Учитывая, что у Аструд, как у певицы, к тому времени практически не было никакого професссионального опыта, это был довольно смелый шаг. Но, как оказалось, очень правильный. Такой вот «непрофессиональный», задумчивый и очень искренний голос Аструд Жильберто обладал каким-то мистическим очарованием. Песня стала супер-хитом в Америке летом 1964-го. (Забавно, что за эту работу Аструд Жильберто получила что-то около 110 $ и даже не была упомянута в числе исполнителей на конверте диска).

30 августа 1966 года Том Жобим приезжает в Лос Анжелес для участия в совместном проекте с Фрэнком Синатрой, а 30 января 1967-го приступает к записи своего первого с ним альбома. Сдержанная элегантность музыки Жобима заставляла Синатру смягчать его тягу к пафосности исполнения. «В последний раз я пел так нежно, когда был болен ларингитом», — сказал Синатра после окончания записи песни «Dindi».

Френк Синатра поет «The Girl from Ipanema». Сохранить запись можно, воспользовавшись ссылкой на этом сайте.

Интерпретации многих песен Жобима — «The Girl from Ipanema», «Desafinado», «How Isensitive», «One Note Samba» — сделались настоящими джазовыми стандартами. Но своей популярностью они обязаны, прежде всего, тенор-саксофонисту Стэну Гетцу и гитаристу Чарли Берду.

Стэн Гетц

Стэн Гетц — выдающийся джазовый саксофонист, повлиявший на многих музыкантов, обладатель неповторимого собственного звука. Тенор-саксофонист, обладающий неограниченными техническими возможностями, неповторимой интонацией и необузданной фантазией, Гетц развил исполнительские принципы Лестера Янга и окончательно сформировал свой индивидуальный неповторимый стиль исполнения.

Тенор-саксофон Гетца стал одним из главных голосов направления «cool jazz» (дословно «прохладный джаз»). О Гетце часто говорят — у него удивительно легкий звук. Сказать, что Стэн играл на саксофоне — недостаточно. Само слово «играл» не в полной мере определяет связь между инструментом и музыкантом. Звук, издаваемый саксофоном, являлся вторым голосом Гетца или даже первым, и этот голос завораживал. Будучи признанным мелодистом, он как-то сказал: «Я хотел найти на теноровом саксофоне звук, подобный человеческому голосу».

Высшего пика популярности Стен Гетц добился в 1962 году, записав вместе с гитаристом Чарли Бердом пластинку «Jazz Samba» на темы Антонио Карлоса Джобима «Desafinado» и «One Note Samba Encore», которая закрепила популярность нового стиля, основанного на очередном витке увлечения латиноамериканской музыкой. После оглушительного успеха сингла «Desafinado» Гетц вдруг оказался в центре всеобщего внимания. «Я и сам не ожидал такого ажиотажа, теперь я срочно посылаю вдогонку целый альбом с такими же ритмами». Когда слушаешь его записи, кажется, что босановы Жобима изначально написаны для тенор-саксофона. Поэтому неудивительно, что джазовые саксофонисты, которые играют на инструментах, имеющих максимальное сходство с человеческим голосом, испытывают особую симпатию к музыке Жобима. После Стэна Гетца нет ни одного сколь-нибудь значительного трубача, который смог бы удержаться от искушения включить в свой репертуар хотя бы одну мелодию Жобима.

«Подобно своему ментору Лестеру Янгу, Стен Гетц умел не только говорить о любви в своих импровизациях, он умудрялся создавать с помощью своего инструмента красочные полотна, посвященные любви, — говорит поэт и романист Ал Янг. — И даже сейчас, в эпоху тотального засилья телевидения и кино, с интимом, который создает Гетц, мало кто может тягаться».

Стэнли Гетц (Stanley Getz) родился 2 февраля 1927 года, в Филадельфии, штат Пенсильвания, США. Как и многие его коллеги, он употреблял наркотики, а после попытки ограбления аптеки в 1954 году год провел в тюрьме. Стэн Гетц умер от рака 6 июня 1991 года в Малибу, штат Калифорния. Согласно последней воле покойного его тело было кремировано, а прах развеян по ветру в море.

Винисиус де Мораис

От родины вдали

Моя родина — это как улыбка застенчивая
или желание плакать…
                                Она как уснувшая девочка,
моя родина.
                                Почему помню ее лишь такую?
Почему, на ребенка спящего глядя,
вдруг до спазм горловых затоскую?

Если спросят о родине, что отвечу? Не знаю…
Поле, город, дорога или чаща лесная?
Я не знаю ее «почему» и «когда»,
только знаю: она — это свет и вода,
которые вылечат, будь в твоем сердце
                                хоть рана сквозная.
А больше о ней не знаю…

Я хотел бы глаза целовать моей родины,
гладить волосы ей под напев колыбельной,
я б ей новое платье купил, если б мог,
приодел бы ее хоть немного:
ведь ни туфелек нет, ни чулок
у дикарки моей босоногой.

Почему так люблю тебя, родина,
                                я, живущий вдали от родины,
я — занесенный ветром Бог знает куда,
я — не спешить обреченный,
я — всеми нервами 
                                к боли времени подключенный,
я — частица звена между словом и делом,
я — незримая нить
между всеми «прощай», между всеми «навеки»,
я — посмевший о стольком забыть…
Ты во мне, как любовь, которая только
притворилась умершей;
                                ты во мне, как цветок,
случайно примятый;
                                ты, как вера, которой никто
меня не учил;
                                ты во всем — и во всем, что со мной,
                                ты повинна,
даже в комнате этой, большой и чужой,
с камином.

Новой Англии ночи… Забыть ли, как до рассвета
я Центавра искал с лучезарными альфой и бетой,
обегая глазами весь звездный реестр,
как напрасно из капель расплавленного металла
я составить мечтал Южный Крест.
Рассветало…

Ты — медовый источник;
                                ты — грустно глядящий 
                                зверек,
средоточье дорог моей жизни, и цель, и опора.
Даже лишенный всего, я бы в сердце берег
искру надежды, что скоро
переступлю твой порог.

Чтобы видеть тебя, моя родина, чтобы
только вновь тебя видеть, я всем пренебрег.
Глух и нем ко всему, раздражен, одинок,
мучим приступами то бессилья, то злобы,
рвал стихи, рвал с возлюбленными, что ни шаг —
ошибался, плутал… И устал, и иссяк…

Моя родина… Это не брызжущий зеленью свежей
рай земной — это белая даль побережий,
это земли пересохшая глотка, пустынность дорог
и анаконда реки,
                                ползущей сквозь дебри тропические,
реки, пьющей тучи, переваривающей песок
и вливающейся в Атлантический.

Моя родина… Сыщешь ли ярче, знойней
и с глазами как два озерка доброты.
Помню, раз на экзамене, с мыслью о ней,
латинское «Libertas quond sera tamen»
перевел как «Свободною станешь и ты»…
Вот и памятен мне тот экзамен.

Моя родина… Вспомню —
                                и невольно глаза зажмурю:
вот ветер в лицо твое смуглое плещет лазурью,
вот кудри твои лохматит его пятерня.
Этот ветер приносит твой запах
                                через многие мили
                                разлуки,
и я слышу твое дыханье,
                                а в груди твоей — ритмы
                                батуки,
и тепло твое, и твой голод проникать начинают в 
                                меня.
Для иных, моя родина, ты велика, — для меня ты —
островок в моем сердце, островок безымянный,
                                объятый
морем нежности. Имя твое я давно
страшусь называть, потому что бешусь от бессилия
выразить то, что в груди поднимает оно,
патрицианское имя твое — Бразилия.

А теперь позову соловья (с ним друзья мы),
позову и признаюсь:
— Есть певчая птичка по имени сабиá.
Передай ей, пожалуйста, текст птицеграммы:
«Родина, больно сердцу, вспоминающему тебя.
                                               Винисиус де Мораис».

В 1956 году Том Жобим познакомился с бразильским поэтом Винисиусом де Мораисом и начал с ним сотрудничать. «Девушку из Ипанемы» («Girl from Ipanema») они написали в 1962 году. Это одна из самых популярных и наиболее часто исполняемых песен нынешнего времени, которая принесла Жобиму известность, славу и удачу еще в то время, когда он был совсем молодым. «Девушка из Ипанемы» находится на втором месте по числу различных записей, и уступает только легендарной битловской «Yesterday».

Винисиус и Элоиза

Читатели, свободно владеющие английским языком, имеют возможность познакомиться с большой статьей «The Girl From Ipanema» в газете «Washington Post» за 20 января 2008 года, в которой рассказывается о Музе авторов песни — 15 летней Элоизе (Heloísa Eneida Menezes Paes Pinto), жившей на улице Монтенегро, район Ипанема в Рио-де-Жанейро. Как гласит легенда, каждое утро по дороге на пляж она проходила мимо модного заведения «Veloso», в котором любили сидеть Жобим и Мораис. Там они и записали прямо на салфетке песню о девушке с золотистым загаром, идущей к морю, смеси цветка и русалки, полной яркости и изящества — даре жизни в ее постоянстве, в прекрасном и меланхолическом приливе и отливе.

Элоиза

На самом деле авторы действительно были знакомы с Элоизой Пинту и действительно посвятили именно ей песню. По одной из версий, высокая (173 см) девушка с золотыми волосами заходила каждый день в «Veloso», чтобы купить сигарет для своей матери. Согласно другой версии, 14-летняя Элоиза (Хэла) Энеида Менезес Паэс Пинто, дочь бразильского генерала, жила в фешенебельном районе Рио-де-Жанейро Ипанема, училась в престижной школе, расположенной рядом с баром, где собирались местные художники, музыканты и поэты, и частенько после уроков заглядывала туда с подругами.

Как рассказывают, бар «Veloso» существует до сих пор на том же самом месте, только сейчас он переименован в «A Garota de Ipanema», а улица Montenegro названа именем Винисиуса де Мораиса. И еще говорят, что Элоизе песня не принесла ничего, кроме популярности в родном городе.

Звучит гитара Чарли Берда. Можно послушать сейчас, можно позже, воспользовавшись нашей ссылкой.

Харуки Мураками

«Девушка из Ипанемы»

О! Девушка из Ипанемы…
Стройна, загорела, красива.
В ритме самбы идешь,
Покачиваясь, невозмутима.

Я хочу сказать: ты мне нравишься,
Возьми сердце мое, красавица.
Но взгляд девушки мимо скользит.
Лишь даль морская его манит.

Так девушка из Ипанемы вглядывалась в морскую даль в шестьдесят третьем. И точно так же ее взгляд обращен на море сейчас, в восемьдесят втором. Годы не коснулись ее. Застывшая в образе, она неслышно плывет по морю времени. Или годы все-таки наложили на нее свой отпечаток — ведь ей должно быть уже под сорок. Наверное, она уже не такая стройная и загорелая, как прежде. Хотя, может, это и не так. У нее трое детей, и она обгорела на солнце. А может, она еще вовсе недурна собой, но ведь двадцать лет прошло. И никуда от этого не денешься. Но на пластинке годы на нее, конечно, не влияют. Под бархатный тенор-саксофон Стэна Гетца появляется она, девушка из Ипанемы, невозмутимая и нежная. Которой всегда восемнадцать. Я ставлю пластинку, опускаю иглу, и тут же возникает ее фигурка.

Я хочу сказать: ты мне нравишься,
Возьми сердце мое, красавица…

Когда я слушаю эту мелодию, мне всякий раз вспоминается школьный коридор. Темный, сыроватый коридор нашей школы. Высокий потолок, эхо шагов по бетонному полу. Несколько окон выходят на северную сторону, там почти вплотную подступают горы, поэтому в коридоре всегда царит полумрак. И еще там почти всегда мертвая тишина. По крайней мере, в моей памяти школьный коридор запечатлелся именно таким — необыкновенно тихим.

Интересно, почему, стоит мне услышать «Девушку из Ипанемы», как сразу вспоминается школьный коридор? Не знаю… Связи же никакой. Что за камушки кидает в колодец моего сознания девушка из Ипанемы шестьдесят третьего года?

Этот самый коридор ассоциируется у меня с салатом из овощей. Листья салата, помидоры, огурцы, перец, спаржа, колечки репчатого лука и розовый соус «Тысяча островов». У нас в школе, конечно, в конце коридора не было салат-бара. Там была просто дверь, а за ней — всего лишь самый обыкновенный двадцатипятиметровый бассейн.

Отчего же, как только подумаешь про коридор — в голову овощной салат лезет? Тоже ведь одно к другому отношения не имеет.

А салат напоминает мне одну девчонку, с которой я был немножко знаком когда-то.

Ну, эта-то ассоциация как раз очень логична. Потому что моя знакомая, кроме салатов из овощей, ничего не ела.

— Ты… хрум-хрум… сочинение по английскому… хрум-хрум… уже написал?

— Хрум-хрум… не-а… хрум-хрум… не до конца еще, хрум-хрум-хрум.

Я тоже к овощам хорошо отношусь, поэтому, встретившись, мы ничего, кроме них, не ели. Она была девушка с убеждениями и на полном серьезе верила, что достаточно одной только овощной диеты — и все в жизни будет хорошо. А пока люди едят овощи, везде будут царить красота и спокойствие, мир наполнится здоровьем и любовью. Прямо как в «Земляничной декларации».1

1«The Strawberry Statement» — фильм режиссера Стюарта Хэгманна об американской молодежи и студенческих бунтах конца 60-х (1970).


«Когда-то давным-давно, — писал один философ, — были времена, когда материю и память разделяла метафизическая пропасть».

Девушка из Ипанемы 1963/1982 все так же беззвучно шагает по раскаленному метафизическому пляжу. Пляж тянется далеко, смирные, в белой пене, волны накатывают на песок. Ни ветерка, горизонт чист. Солено пахнет морем. Солнце печет немилосердно.

Развалившись под пляжным зонтиком, я достаю из сумки-холодильника банку пива. Открываю. Сколько я уже выпил? Пять банок? Или шесть? Все равно с пóтом выйдет.

А девушка идет, не останавливаясь. Узкие трехцветные полоски бикини плотно облегают стройное загорелое тело.

— Привет, — окликаю ее я.

— Здравствуй, — отзывается она.

— Пива хочешь? — предлагаю я.

— Это мысль, — говорит она.

Мы вместе пьем пиво под моим зонтиком.

— Знаешь, я уже видел тебя здесь — в шестьдесят третьем. На этом самом месте, и в это же время.

— Неужели? Это же так давно!

— Давно, — соглашаюсь я.

Она залпом осушает полбанки, через дырку заглядывает внутрь.

— Может быть. В шестьдесят третьем. Хм-м… в шестьдесят третьем… Может, и правда встречались.

— А ты не меняешься.

— Понятное дело. Я же метафизическая девушка.

— Ты меня даже не заметила тогда. Только на море смотрела. Оторваться не могла.

— Вполне возможно, — смеется она. — А пива еще можно?

— Конечно. — Я открываю ей банку. — И ты с тех самых пор идешь по пляжу?

— Да.

— А подошвам не горячо?

— Ничего. Они у меня очень метафизические. Хочешь посмотреть?

— Хочу.

Девушка вытягивает стройную ногу и показывает подошву. Замечательная метафизическая подошва. Я легонько прикасаюсь к ней. Не горячая и не холодная. Трогаю и слышу слабый плеск волны. Даже волны шумят здесь по-метафизически.

Мы пьем пиво и молчим. Солнце застыло на небе. Время словно затянуло в Зазеркалье — оно остановилось.

— Когда я думаю о тебе, вспоминаю коридор в нашей школе, — говорю я. — Интересно, к чему бы это?

— Суть человеческой натуры — в сложности и многообразии, — рассуждает она. — Наука о человеке изучает не объект, а субъект, заключенный в человеческом теле.

— Хм-м.

— Как бы то ни было, ты должен жить. Живи, живи и живи! И все. А я — просто девушка с метафизическими подошвами.

С этими словами девушка из Ипанемы 1963/1982 отряхивает приставший к бедру песок и встает.

— Спасибо за пиво.

— Не стоит.


Иногда я встречаю ее в вагоне метро. Увидев меня, она посылает мне улыбку, точно хочет сказать: «Спасибо, что пивом тогда угостил». С тех пор как я встретил ее на пляже, мы не сказали друг другу ни слова, но мне кажется — наши сердца как-то связаны. Где эта точка пересечения — мне не ведомо. Быть может, в каком-нибудь далеком незнакомом мире. И в этом узле сплетаются школьный коридор, салат из овощей, девчонка с вегетарианскими принципами в духе «Земляничной декларации». От таких мыслей мало-помалу начинаешь относиться к вещам с теплотой. А ведь где-то наверняка есть узелок, связывающий меня с самим собой. Когда-нибудь в далеком загадочном мире я обязательно встречу самого себя. Хорошо бы там было тепло. А если еще несколько банок холодного пива, то больше и желать нечего. Там я стану самим собой, а тот, кого я считаю самим собой, воплотится в меня. И граница между нами сотрется. Должно же где-то быть такое удивительное место…


А девушка из Ипанемы 1963/1982 и сейчас идет по знойному пляжу. И будет идти так до конца — пока не сотрется последняя бороздка на последней пластинке.


(Из сборника рассказов «Хороший день для кенгуру» (1986), перевод Сергея Логачева)

Роланд де Карвальо

Из стихотворения «Бразилия»

В эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лоснистых камней,
бликов,
искренья,
сверканья

я слышу бескрайнюю песню Бразилии!

Я слышу на Игуасý топот коней, бегущих
по каменистому мысу, колотящих ногами по утренней
воде, пузырящих ее, поднимающих
зеленые брызги;

я слышу твой грустный напев, твой дикий и грустный
напев, Амазонка, напев твоей медленной и маслянистой
волны, нарастающей и нарастающей
волны, которая лижет глину откосов и гложет корни,
наволакивает острова и отпихивает океан, вялый, как бык,
исколотый копьями сучьев, веток и листьев…

Я слышу жизнь Каатинги — трели, чириканье, писки, рулады,
свист, гуденье, удары клювов, дрожащие
басовые струны, вибрирующие тимпаны, крылья,
жужжащие и жужжащие, скрип-скрипы и шелесты,
клекот, хлопанье, хлопоты, бесконечные хлопоты —
каатинга под синью небес!

Я слышу ручьи, что хохочут, прыгая по золотистым
крупам макрели и шевеля тяжелых сомов,
лениво пасущихся в иле.

Я слышу, как жернова перемалывают тростник,
как теплой патоки капли падают в чан,
как звенят котелки на плантациях каучука;

как топоры прорубают лесную дорогу,
как пилы валят деревья,
как лает свора охотничьих псов, напружинясь
перед прыжком на ягуара,
как булькают на свету манговые чащобы,
как лязгают челюстями кайманы,
пробуждаясь в теплых зарослях игапó…

В эту пору чистого солнца я слышу Бразилию!..

Но то, что я слышу прежде всего в эту пору чистого солнца,
замерших пальм,
лоснистых камней,
прозрачного воздуха,
бликов, 
искренья, 
сверканья, —
это скрип твоих колыбелей, Бразилия, всех колыбелей твоих,
в которых спит, с грудным молоком на приоткрытых губах,
смуглый доверчивый человек нашего завтра.

«Corcovado» Тома Жобима — одна из легендарных композиций. Ею мы и закончим очередную «музыкальную передачу после полуночи» на нашем Острове. Надеемся, что «босса-нова» сделала еще более красочным осенний листопад и подняла настроение тем, кто, как и я, тоскует за солнечными деньками.

Мария Ольшанская