Михаил Ковсан

В графу потерь зачислены войной



Резник Абрам Генихович. 1905-1944.
Урож.: Баштанский р-н, с. Доброе, Николаевская обл.
Призв.: Кировский РВК, г. Днепропетровск.
Рядовой, стрелок. Пропал без вести
(ЦАМО, оп. 977520, д. 257, л. 224)


Не Сталинград, не Курскую дугу…

Не Сталинград, не Курскую дугу,
не кроткий берег смирной русской речки,
последнее увидел на веку:
соседа справа красное предплечье.

А слева пламя дожирало дом,
на тот, что до войны купил, похожий,
на смерть он был назначен, дом — на слом,
и те, кто здесь, свои, чужие, тоже.

«Шма Исро… Эль»*, — вздохнул в последний раз
и выдохнул, лицом уткнувшись в вечность,
ни друг, ни враг — никто его не спас,
ручей журчал не вечно и беспечно.

Впадая в слово, свой исполнив долг:
они мертвы, они не имут сраму,
от Сотворенья путь его был долог,
рыдал ручей по деду Аврааму.

В графу потерь зачислены войной,
пречистые, дрожащей цифрой в сводке,
волной еще живых швыряло в бой,
для храбрости хлебнувших наспех водки.

За спинами горел, чернея, хлеб,
его не видел он: лежал, раскинув руки,
он, как они, не вечен и нелеп,
последний раз хлебнувший наспех муки.

На мерзлом трупе с ними ел и пил,
в слова вложив оставшиеся силы, 
жить продолжавших он благословил,
не удостоенный награды и могилы.

По полю черному шли черные жнецы,
чернели косы и жнивье чернело,
и почернеть успели мертвецы,
бой выдохся, стихало, вечерело.

Стемнело, без приказа бой утих,
стих сам собой, словно косой скосило,
такого не похожего на них
и Авраама, как и их, убило.

Он, как они, рожден был навсегда,
навечно и для жизни бесконечной,
для них, убитых, жизнь была одна,
конечной, не беспечной и не вечной.

* «Шма Исро… Эль» — начальные слова молитвы, которые
принято произносить при смерти и смертельной опасности.



Катится каракатица

Я и мама, за спиной оставляя скрежет трамвая, входим в ворота. Базар. Все продается, даже скулеж щенка, поднятого над головами. Я голову задираю, рука — в руке мамы, которая еще никогда не умрет.

Я был во дворе, для игры в войну очень удобном, особенно у горы, за сараями. Мой командир кричал, что я только ранен, вражеский — что убит. Пока они спорили, сесть мне у сарая или навзничь свалиться, я мамин голос услышал и убежал.

Мы пришли купить курицу, к резнику отнести, он обратит ее в мясо, которое сварится маминой бабушке: у нее праздник другой и еда тоже другая. Для этого и пришли, вместе пришли. А потом отнесем. Бабушка, мамина, не моя, положит мне руки на голову, и губы зашевелятся, но слов я не пойму. Лишь узнаю две родные жизни спустя: губы шевелились, благословляя.


Из мутного почти небытия: уже не образы — стерлись, забылись — символы, пожравшие образы, живой крови испившие. Образы умерли. Символы живы. Как в бестелесном обнаружить предмет, увидеть, услышать, вдохнуть? Ведь то что, есть, не может не быть.

Что есть символ, как не умерший, свои пределы изживший, покинувший, образ?

Я предпочитаю слова. Они — самое живое из мертвого. А может — просто живое. Умирая, живое прорастает в живое. А слова и не рождаются и не умирают.

С тех пор, как люди, научившие меня главным словам, из жизни ушли, я и людям предпочитаю слова, не говоря уже о событиях. В конце концов, что мне Гекуба, вторая жена Приама?


Там, на рынке, шум, тарарам. Взбесились символы, перемешались знаки судеб и событий, испугались и перепутались. А на мне еще нет защитного панциря на голую душу нарастающего бытия.

Там, среди вздутых штанин, шуршащих подолов, шаркающих, подошв, там вдруг с моим лицом вровень — небритая вонь папиросы, бритва улыбки, черные зубы. И в глубине, из тоски и отчаяния — слезящиеся глаза, просверк сверлящий.

И — из пространства, тоской аккордеон заглушая:

Друзья, купите папиросы,
Подходи пехота и матросы.

И — я с этим один на один: рука моя руку мамы на миг потеряла, я один, и — мир против меня: скрипит, скрежещет, хрипит.

Лицо дернулось, оставляя улыбку, и с ним дернулись куклы на ниточке, оставляя пространство голым, один на один со мной, одиноким.

И — скрежет, взмах рук, заменяющих ноги. И слово из пустого пространства, неуклюжее слово, нелепое, злое, корявое.

Каракатица.

А может, это и вовсе не слово?


Покатился, выбоины огибая.

Покатился, ноги идущие обгоняя.

Покатился, снизу вверх на них глядя.

Толпа перед ним расступилась. И — за ним, отрезая, сомкнулась.


Символом ночью вернулся, несущимся по лестнице, когда-нибудь узнаю, Потемкинской. Кряхтит, скрипит, тарахтит, ход набирая, не коляска — базарная каракатица. Грохоча, катится по лестнице в море, и одновременно — назад, в стороны, ввысь, наполняя движением время-пространство, словно безымянные существа пророка Иехезкэля.

За человеком-коляской, за каракатицей, в цветах утопающий, с портретом посередине фыркает паровоз. Завидев человека-коляску, с грохочущим паром выпускает усы и несется за каракатицей.

Человек сливается с лестницей, ныряет, мечется, а паровоз с ним играет: кошка за мышкой, мышка от кошки. Долго-долго усатое тараканище тешится, то приближаясь, то отпуская.

И в миг, когда настигает, все вспыхивает лицом маминого отца, крошечной фотографией: молодое лицо, выступающее из душащей выцветшей формы солдата войны, с которой он не вернулся.

И — гномы с немецкого коврика на стене у кровати гонятся друг за другом, отталкиваясь руками, носятся по поляне, наловчившись не натыкаться на красно-молочные ноги, разбросанные на зеленой траве. Их беззвучное буйство слагается в случившиеся слова, выкатившиеся из вороньего проворного горла.

— Катится?

— Каракатица!

— Каракатица?

— Катится!

Жалобно катится каракатица.

Безжалостно катится каракатица.


Не знал я, что это такое неуклюжая каракатица. Но знал, что не скачет, не прыгает, уверен был: каракатица катится.

И до сих пор я не знаю. И до сих пор я уверен.

И она, ведь, не знала, что есть лебеда. Но, что лопухи и лебеда — была уверена абсолютно.




Мария Ольшанская
«Они мертвы, они не имут сраму…»

Моя бабушка по матери в юности пела в церковном хоре. Там познакомилась со своим будущим мужем, вышла замуж, родила двоих детей, вместе начали строить дом, а потом началась война и его мобилизовали в 41 отд. бат. связи 10 зап. сбр. Так написано на сайте ОБД Мемориал.

После освобождения Харькова она получила извещение о том, что ее муж пропал без вести:


ИЗВЕЩЕНИЕ


Ваш отец рядовой NNN
Уроженец п. N Харьковской области в бою за социалистическую
Родину, верный воинской присяге, проявил геройство и мужество
находясь на фронте пропал без вести в ноябре м-це 1943 года
похоронен —
Настоящее извещение является документом для возбуждения
ходатайства о пенсии на основании приказа НКО СССР №220.
13 октября 1948 г.
Райвоенком
Гв. подполковник подпись печать


До этого с грифом «Секретно» был составлен «Именной список безвозвратных потерь военнослужащих рядового и сержантского состава Дергачевского района Харьковской области» от 06.09.1948. Его я нашла несколько лет назад на сайте ОБД Мемориал. Пыталась проследить путь 41 отд. бат. связи 10 зап. сбр., запуталась… Не исключено, что дед погиб в Белоруссии.

А через 10 лет понадобился, видимо, еще один документ (теперь он в семейном архиве):


СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ

Гр. NNN
Умер ноябрь 1943
Возраст 1900 г. Сорок три
Причина смерти Решение нарсуда о признании умершим погибшего без вести
Место смерти Харьков УССР
Дата выдачи 2 сентября 1958 года

Следы погибшего отца искала моя мать — писала письма в военный архив, в редакции газет, иногда публиковавших сведения о найденных захоронениях военного времени. И ничего…

Моя бабушка как-то сказала: «Если бы я вдруг узнала, что он жив, что живет где-то, может, в плен попал… не простила бы… Какую тяжелую жизнь я прожила одна». Она умерла, разуверившись в существовании Бога: «Как он мог допустить столько горя? Нет его!»

Вот теперь я время от времени смотрю — не появятся ли новые сведения в базе Мемориала. А больше и некому. Теперь я старшая в роду.




Ссылки на все публикации Михаила Ковсана в нашем журнале — на странице «Наши авторы».