Кто-то вкрадчиво очень 
                           в мои окна стучится.
Ничего, это осень. 
                            Ничего не случится.
Я учитель. Я школьник. 
                                Я решаю задачи.
У меня то удачи, 
                                то одни неудачи.
Тех и этих отведав, 
                             я свое продолжаю.
Я не знаю ответов. 
                               Я решаю, решаю.
Вот задача о листьях, 
                               о горящей осине.
А по сути — задача 
                               об отце и о сыне.
За окном кто-то ходит, 
                               лопоча и судача.
Это осень подходит. 
                               Это тоже задача.
Вот и дождик защелкал 
                           по листве повители.
Соловей — он отщелкал, 
                             журавли полетели.
Звон негромкий из кузни,
                          будто там, за рекою,
кто-то трогает гусли
                             осторожной рукою.

(Из книги «Земное небо», 1963)

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен 
                                                           и тема угадана,
а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, —
как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — 
                                           ты помнишь, у Гайдна, —
музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу
и уходит — в лесу все просторней теперь — 
                                                  музыканты уходят —
партитура листвы обгорает строка за строкой —
гаснут свечи в оркестре одна за другой — 
                                                  музыканты уходят —
скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут 
                                                       одна за другой —
тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,
и по мере того, как с осенних осин облетает листва,
все прозрачней становится лес, 
                                              обнажая такие глубины,
что становится явной вся тайная суть естества —
все просторней, все глуше в осеннем лесу —
                                                   музыканты уходят —
скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача 
и последняя флейта замрет в тишине — 
                                                   музыканты уходят —
скоро-скоро последняя в нашем оркестре 
                                                        погаснет свеча…
Я люблю эти дни, в их безоблачной, 
                                               в их бирюзовой оправе,
когда все так понятно в природе, 
                                                так ясно и тихо кругом,
когда можно легко и спокойно подумать о жизни, 
                                                                    о смерти, 
                                                                     о славе,
и о многом другом еще можно подумать, 
                                                         о многом другом.

Горящей осени упорство!
Сжигая рощи за собой,
она ведет единоборство,
хотя проигрывает бой.

Идет бесшумный поединок,
но в нем схлестнулись не шутя
тугие нити паутинок
с тугими каплями дождя.

И после краткой подготовки,
над перелеском покружив,
повалят листья, как листовки, —
сдавайся, мол, покуда жив.

И сдачи первая примета —
белесый иней на лугу.
Ах, птицы, 
             ваша песня спета,
и я помочь вам не могу…

Таков пейзаж. И если даже
его озвучить вы могли б —
чего-то главного в пейзаже
недостает, и он погиб.

И все не то, все не годится —
и эта синь, и эта даль,
и даже птица, 
            ибо птица —
второстепенная деталь.

Но, как бы радуясь заминке,
пока я с вами говорю,
проходит женщина в косынке
по золотому сентябрю.

Она высматривает грузди,
она выслушивает тишь,
и отраженья этой грусти
в ее глазах не разглядишь.

Она в бору — как в заселенном
во всю длину и глубину
огромном озере зеленом,
где тропка стелется по дну,

где, издалёка залетая,
лучи скользят наискосок
и, словно рыбка золотая,
летит березовый листок.

То простодушно-величава,
то целомудренно-тиха,
она идет,
          и здесь начало
картины, музыки, стиха.

А предыдущая страница,
где разноцветье по лесам, —
затем, чтоб было с чем сравниться
ее губам, ее глазам.

Еще не осень — так, едва-едва.
Ни опыта еще, ни мастерства.
Она еще разучивает гаммы.
Не вставлены еще вторые рамы,
и тополя бульвара за окном
еще монументальны, как скульптура.
Еще упруга их мускулатура,
но день-другой —
и все пойдет на спад,
проявится осенняя натура,
и, предваряя близкий листопад,
листва зашелестит, как партитура,
и дождь забарабанит невпопад
по клавишам,
и вся клавиатура
пойдет плясать под музыку дождя.
Но стихнет,
и немного погодя,
наклонностей опасных не скрывая,
бегом-бегом
по линии трамвая
помчится лист опавший,
отрывая
тройное сальто,
словно акробат.
И надпись «Осторожно, листопад!»,
неясную тревогу вызывая,
раскачиваться будет,
как набат,
внезапно загудевший на пожаре.
И тут мы впрямь увидим на бульваре
столбы огня.
Там будут листья жечь.
А листья будут падать,
будут падать,
и ровный звук,
таящийся в листве,
напомнит о прямом своем родстве
с известною шопеновской сонатой.
И тем не мене,
листья будут жечь.
Но дождик уже реже будет течь,
и листья будут медленней кружиться,
пока бульвар и вовсе обнажится,
и мы за ним увидим в глубине
фонарь у театрального подъезда
на противоположной стороне,
и белый лист афиши на стене,
и профиль музыканта на афише.
И мы особо выделим слова,
где речь идет о нынешнем концерте
фортепианной музыки,
и в центре
стоит — ШОПЕН, СОНАТА №2.
И словно бы сквозь сон,
едва-едва
коснутся нас начальные аккорды
шопеновского траурного марша
и станут отдаляться,
повторяясь
вдали,
как позывные декабря.
И матовая лампа фонаря
затеплится свечением несмелым
и высветит афишу на стене.
Но тут уже повалит белым-белым,
повалит густо-густо
белым-белым,
но это уже — в полной тишине.

(Из книги «Кинематограф», 1970)

Люблю осеннюю Москву
                       в ее убранстве светлом,
когда утрами жгут листву,
                           опавшую под ветром.
Огромный медленный костер
                          в конце аллеи где-то
гудит, как траурный костел —
                            там отпевают лето.
И тополь гол, и клен поник,
                      стоит, печально горбясь.
И все-таки своя у них,
                      своя у листьев гордость.
Ну что с того, ну что с того,
                           что смяты и побиты!
В них есть немое торжество
                          предчувствия победы.
Они полягут в этот грунт,
                            собой его удобрят,
но их потомки их потом
                          припомнят и одобрят.
Слезу случайную утрут,
                           и в юном трепетанье
самопожертвенный их труд
                           получит оправданье.
… Парит, парит гусиный клин,
                         за тучей гуси стонут.
Горит, горит осенний клен,
                          золою листья станут.
Бульвар ветрами весь продут,
                        он расстается с летом.
А листья новые придут,
                        придут за теми следом.

(Из книги «Стороны света», 1959)

Осенняя роща, едва запотевший янтарь,
и реки, и броды.
Пора опадающих листьев, высокий алтарь
притихшей природы.

Пора опадающих листьев, ты что мне сулишь?
Живу ожиданием встречи.
А все, что меня окружает, — всего только лишь
кануны ее и предтечи.

Чего ожидаю? Зачем так опасно спешу
все метить особою метой?
Живу ожиданьем, одним только им и дышу,
как рощею этой.

Осенняя роща, о мой календарь отрывной,
мой воздух янтарный,
где каждый березовый лист шелестит надо мной,
как лист календарный.

О мой календарь, упаси и помилуй меня,
приблизь эти числа!
Иначе все дни и все числа без этого дня
лишаются смысла.

Живу ожиданьем, помилуй меня календарь, —
живу ожиданием встречи.
… Осенняя роща, природы священный алтарь,
и теплятся свечи. 

Листья мокли под окном, 
намокали…
— Дело к осени идет! —
намекали.

Протрубили журавли, 
пролетели,
Прокричали про снега, 
про метели.

Эти голые поля, 
эти дали
тоже мненье журавлей 
подтверждали.

Только зрелые плоды, 
тяжелея,
наливались ни о чем 
не жалея.

Да и мы с тобою, друг, 
не тужили,
в камельке своем огонь 
не тушили.

Хоть и видели, что день 
убывает,
говорили: — Ничего! 
Все бывает!

Что-то случилось, нас все покидают.
Старые дружбы, как листья, опали.
… Что-то тарелки давно не летают.
Снежные люди куда-то пропали.

А ведь летали над нами, летали.
А ведь кружили по снегу, кружили.
Добрые феи над нами витали.
Добрые ангелы с нами дружили.

Добрые ангелы, что ж вас не видно?
Добрые феи, мне вас не хватает!
Все-таки это ужасно обидно —
знать, что никто над тобой не летает.

… Лучик зеленой звезды на рассвете.
Красной планеты ночное сиянье.
Как мне без вас одиноко на свете,
о недоступные мне марсиане!

Снежные люди, ну что ж вы, ну где вы,
о белоснежные нежные девы!
Дайте мне руки, раскройте объятья,
о мои бедные сестры и братья!

… Грустно прощаемся с детскими снами.
Вымыслы наши прощаются с нами.
Крыльев не слышно уже за спиною.
Робот храпит у меня за стеною.

Горящими листьями пахнет в саду.
Прощайте,
я больше сюда не приду.
Дымится бумага,
чернеют листы.
Сжигаю мосты.

Чернеют листы,
тяжелеет рука.
Бикфордовым шнуром
дымится строка.
Последние листья,
деревья пусты.
Сжигаю мосты.

Прощайте,
прощальный свершаю обряд.
Осенние листья,
как порох, 
горят.
И капли на стеклах,
как слезы, 
чисты.
Сжигаю мосты.

Я больше уже не приду в этот сад.
Иду, 
чтоб уже не вернуться назад.
До ранней,
зеленой,
последней звезды
сжигаю мосты.

(Из книги «Кинематограф», 1970)