1. 

Вот и пишу. Сколько можно курить… 
В сущности, здесь неплохо — трава, гамак. 
Йогу, кстати, забросил. Не та прыть. 
Надо бы съесть чего, так ведь лень в продмаг. 

В августе, говорят, здесь бывает лом. 
Мне все равно — послезавтра ехать в НИИ. 
Был здесь на днях Аркаша; бил мне челом. 
Я ему отпустил. Даже свои. 
Знаешь, приснилась ты — будто бежишь 
К трапу, с баулом — воплощенный улет. 
Может, и впрямь? Нет?.. Ну-ну, не божись. 
Так вот и сдохнешь, никто штанов не пришлет. 

В дальние страны, впрочем, тянет зимой. 
(…Черт, ел апельсин — забрызгал листок.) 
Честно признаться, рад, что скоро домой — 
В ванну б залез… Битлов не слушал лет сто… 

Муха по мне ползет. Тридцать в тени. 
Я говорю: позвольте вам выйти вон. 
Ты, как получишь письмо… Ты не звони. 
Впрочем, и так решил отключить телефон. 

2.  

Тоскую по тебе, мой среброликий, 
Еще и этим сражена недугом. 
Развеяв чад языческих религий, 
Томящуюся плоть врачую духом. 

Дрожу в своем укрытье робкой ланью. 
Алмаз утраты в строки оправляю. 
Так жертву украшали бы к закланью, 
Как я пишу письмо! — не отправляю. 

О да, мой кроткий, упиваюсь пыткой — 
Да будет вечной после жизни краткой! 
Да стиснет горло крымскою открыткой, 
Пронзит мне грудь архивною тетрадкой — 

Пускай! Я стражду, эрго существую. 
Поймешь ли эту жалобу немую, 
Проникнешься ли болью, каковую 
В словах не опишу?.. Но зарифмую — 

Потом, когда воскресну из-под спуда 
Свинцовых дум, в надежде благовеста… 
Распух язык, подвешенный Иуда, 
И вслед за телом не находит места — 

Ночь не сулит успокоенья ранам. 
Я чашу скорби снова переполню, 
Пододеяльник окропив багряным. 
Прощай, мой светлый. Адреса не помню. 

3.  

Я научился засыпать по гудку, 
Так что с утра — бодр, свеж, деловит, 
Жду повышенья — и это лыко в строку: 
Может, хоть честолюбие удивит. 
Сам на себя дивлюсь: уж про режим 
Начал подумывать, про хронометр наголо, 
Про физзарядку: гири — рывок — жим, 
Транспорт — рывок — жим… В общем, прошло. 

Снова начал читать; Белль, Мопассан — 
Брат подарил, так что отныне свой. 
К слову о йоге: лучшая из асан 
Все-таки лежа, с подушкой под головой. 

Был тут недавно митинг — стоял, глазел. 
В жизни, наверно, не выучусь так кричать. 
Вот уже год, как не беру в руки газет — 
Слишком уж лбы метит эта печать. 

Хватит с меня дешевого куража, 
Визга, пикантных блюд… мне бы борщу. 
Ты позвони, конечно, но не приезжай. 
Не приезжай, я на тебя собаку спущу. 

Кстати, Андрей Петрович просил зайти. 
Помнится, вы с ним были накоротке. 
В пятницу он на кафедре до шести. 
Или до девяти. …Так вот, о гудке: 

Ближе к утру — в спине, наконец, холодок, 
Непонятные тени — будто бы поднятые мосты, 
Что-то вроде баржи плывет. Слышен гудок. 
И исчезает все, кроме темной воды. 

4.  

Прости, что отнимаю время, милый. 
Позволь мне быть расхристанной и слабой. 
Нет сил — то амазонкой, то сивиллой 
Служу в моей конторе сиволапой, 

Хитрю, таю священный огнь от гуннов, 
При шефе говорю, а не глаголю, 
Обедаю со всеми, трижды сплюнув; 
Все реже прибегаю к алкоголю. 

Играю в преферанс — о, вечный мизер! 
Какой позор, какое ожиренье 
Души! — и перед кем мечу я бисер?.. 
Собрать бы вновь, снизать бы в ожерелье, 

Прикрыть бы на измучившемся теле 
Дыру в груди — каверну на каверне… 
Нет воздуха — и легкие истлели. 
Болят виски. В глазах черно от черни. 

Партнер словчит — партнерша брови вскинет 
И, скинув короля, туза прикупит; 
И голос мой прейдет, и память сгинет — 
Рассвет настанет. Смерть меня пригубит. 

И черт бы с тем, что мой душеприказчик 
Душой — приказчик, всякого готовый 
Продать с улыбкой; раз играешь в ящик, 
То мусорный не хуже, чем почтовый. 

5.  
 
Здравствуй опять! Вчера взял бюллетень. 
Раньше б обрадовался, сбежал бы в кино. 
…Кашель, температура. Лежал весь день. 
Днем ничего не снится — спишь, как бревно. 

Что-то кругом клин: кассетник сломал; 
Ездил к друзьям на вечер, не там слез, 
Стал из будки звонить — так забыл дипломат. 
Ценностей никаких, но жалко до слез. 

Хоть подавай в угрозыск: список примет — 
Рыжий, вся кожа в шрамах, сильно косит. 
…Встретил там — Сашку, что ли, — тебе привет. 
Так и не понял, блажной он или таксист. 

Я бы перекрестился, но грянет гром. 
Раньше смеялся над этим, теперь молчу. 
Ты, как приедешь… Ты приезжай к трем — 
Да, приезжай к трем; мне как раз к врачу. 

Страшно мне что-то. Найдет же такой стих… 
Руку порезал, смотрю — клюквенный сок. 
Лень произносить, кроме самых простых. 
Ночью шел снег. Я по тебе сох. 

6.  

Привет, мой котик, с днем святого Витта! 
Небось, трясет уже на полуслове?.. 
У нас сегодня море аквы вита — 
Справляем виту нова. Мне не внове. 

Слабо на брудершафт? Сквозь, это, годы, 
Невзгоды — а? Вчерашний чай вприкуску?.. 
На «Вы»! На «Вашу честь»! В залог свободы!.. 
Еще бы, ты сжимаешь губы в гузку, 

Догадливый ты мой! Ну да, я шлюха, 
Я по три ночи кряду пропадала — 
Ты ни черта не видел дальше брюха, 
Ни разу не устроил мне скандала! 

Я, тварь; я, гимназистка; я, Джоконда — 
Не знаю, кто бы мог с тобой поладить. 
Кой дьявол притворяться мужиком-то? — 
Ни в морду дать, ни по лицу погладить! 

Развалина, ханжа, ханурик — паче ж 
Смиренья — скупость: впроголодь ли, впрогляд, 
Всё впрок, да? …Я пляшу — а ты не плачешь, 
Я вру — а ты не слышишь. Будь ты проклят. 

В урочный день, назначенный для высшей, 
Суровейшей любви, когда и этой 
Цветной парчи, и этих жалких виршей 
Не находя, уже не мной отпетый, 

Очнешься от главнейшего из таинств, 
Утратив плоть и даже имя — голым 
Местоименьем, спрятаться пытаясь 
Хотя б за этим фиговым, фигóвым 

Двойным листком — а нынче что за счеты? —  
Никто из судей взора не потупит, 
Когда и этой призрачной защиты 
Не станет — и проклятие проступит, 

Когда такой тоской тебя окатит, 
Что я б, как шавка, с воем возвратилась, 
Но всей моей истерики не хватит, 
Чтоб замолить твою невозмутимость!.. 

Довольно же. Ты отлучен от смрада 
Моих конюшен, с чем и поздравляю. 
Нет большей грязи, чем любить кастрата. 
Кричу. Ругаюсь. Пью. Не отправляю. 

7.  

Знаешь, взбрело на ум встретить рассвет. 
Что-то со мной не то: лопатки болят, 
Мучают запахи — этакая развед- 
Рота весны, как спел бы ранний Булат. 

Помнишь то поле?.. По шоссе, потом спуск, река, 
По подвесному мосту (все же прочти 
Уайлдера!) — помнишь? Мимо березняка?.. 
…Я уж и сам забыл — так, нюхом почти. 

Кочки, стволы, корни, комья смолы, 
Мокрая паутина застит глаза, 
Так что сплошная радуга; пни, стволы, 
Корни — обрыв — и розовая полоса. 

…Небо осталось таким же, как было до. 
Или туман; или течет вода… 
Что-то меня держит, не знаю что. 
Ноги, во всяком случае, не всегда. 

Как говорил твой Витёк — не надо ля-ля. 
Так можно в двадцать — не жалею, мол, ни о ком… 
Старость не тетка: не подсунет ни журавля, 
Ни попугая, чтоб обозвал дураком. 

…В общем, устал. На обратном, на полпути 
«КрАЗ» подсадил. В кузов. Хорош груздь… 
Ты, как умрешь… Впрочем, предупреди. 
Может, и я в конце концов соберусь. 

В пятницу видел сон: зеркала, зеркала…

1. 
Во первых строках извещаю, милый: любовь миновала —
Словно, колеблясь, скатился в лунку бильярдный шарик
(Вечнозеленый газон потертого плюша,
По которому гонит слепой кий круглые, скованные страхом души).
Каждое утро, вместо гимнастики, лежа в кровати,
Включаю воображением твои глаза сиамской кошки,
Благородный профиль, раздвоенный подбородок
(Будто копыто! — писала одна из моей породы),
И, в довершение дела, тебя представляю голым.
Итог — блестящий: совсем не чувствую боли.

2. 
Вторым прологом позволь известить: весна наступила.
Надеемся, в этот раз уже бесповоротно —
Больше дождей не будет, и для объема легких
Хватит синего неба и юношей рослых
С губами, что отнимают и сон, и усталость —
И светозарное опустошение после себя оставляют.
У нас с тобой было иначе, а как — и не вспомню.
Словно мне память запорошило свинцовой дробью.
Я и зимы не помню совсем — лишь глаза белизна слезила.
Потому что всю зиму трудом себя изнуряла: тебя любила.

3. 
Отпущающи ныне, — говорю неживыми губами.
Могу я идти на все стороны света — ну хотя б в Алабаму,
Подавать пиво в придорожном баре
И ждать, когда кто-то сыграет на банджо, то есть, на гитаре
«Не плачь, Оксана»… Такой свободы, милый,
Не пожелаю я ни одной из тех, что тебя любили.
Можно писем тебе не писать и Господа не просить
Тебя за любовь убитую помиловать и простить.
Можно уйти в монастырь (естественно, если дойду!) —
Можно с тобой даже встретиться. Скажем, в аду.

4. 
В этой стране, где теперь я живу, четыре процента люда
Верят, что будут в аду, — ну, значит, наверное будут.
А если спросить у меня, то я там была. И не в одном. Нужно мне бы
Пройти через все (сколько их?), чтобы выбраться к небу.
Жаль, что в каждом из них частицу себя оставляешь, а это плохая примета,
Не эстетично, коль на столе оцинкованном где-то кусок поэта,
Как протухшее мясо ягненка, покрывается слизью
И бирюзовыми кольцами мух, и как ни зализывай
То, где отрезано, когда оно зарастет, — окончательно и не понять:
А когда ты дотащишься в небо, то смогут тебя там узнать?

5. 
Правда, есть еще эта привычка — во всем выискивать смысл.
В необжитом беспространстве — как паутинка, зависла
Меж землею и небом индейского лета
(вот и все, что осталось там после индейцев!), — все стремлюсь разгадать
Как стежками, сквозь явственность снов и сквозь явь сонную  
Выстеганную — нить знаков: ночной звонок телефонный,
Что взрывается, в потной руке оставляя мертвую трубку;
В неожиданном доме твоя афиша, покалывающие во сне зарубки 
На поваленном стволе памяти: голос, комната, запах…
За всем этим что-то стоит, но что — не умею сказать.

6. 
Не у тебя спрашиваю, милый, — у судьбы: чего же ты хочешь?
И за что ты меня до сих пор ложью упрямо морочишь,
И о чем мне морзянка эта сигналит через пустыню
Одиночества, в котором — непроницаемые для голоса стены стынут?
Я сама не люблю эту женщину в зеркале: в ее чертах
Вертикальную складку между бровями, обвисшую линию рта;
Истеричные всплески энергии — и долгие глухие провалы
(забывает, о чем говорила, когда перервали…) —
Если ты изначально ее во мне заметил,
То не лучше ли  в зоопарке белых любить медведей?

7. 
Ну да хватит. Уже в памяти восстановлено разнообразие тех
Мест, где мы были вдвоем: в них растаял блестящий весенний снег 
Твоего присутствия (до сих пор я все кадры ловила
Под одним углом зрения, в зависимости от того, слева или справа
Был тогда ты). А теперь — словно кружась над землею,
Вижу сверху бесконечную осеннюю аллею,
Мокрые лавочки, поникшие головки в росе астр-от-Олеся,
На тропинке вытянутые продолговатые тени
Мужчины и женщины (они молчат), — только голос, от смеха карий,
Оборачивается им вослед: «Смотрите, какая красивая пара!»

8. 
Вот смотрю я на эту пару — и сама ощущаю нежность:
Мужчина был снисходителен. Женщина была капризна.
В ночном ресторане смешного маленького города
Гремело металлом звуков музыкальное трио.
Для них везде находился свободный столик. Везде,
Где они появлялись, их провожали взглядами люди,
Светлея лицом; и проститутки, и пьяницы
Утихали на миг — завороженной ребятней.
А теперь там чернеет провал, словно в нише светильник погас.
И немного мне жаль этот мир, в котором теперь темнее.

9. 
Знаешь, сколько себя я помню, всегда желала,
Чтоб мне страсть настоящая золотила губы загаром,
Чтоб из-под ног любимых — ураганный ветер взрывался,
И как вихрем кружил всех на площади страстным шопеновским вальсом!
Чтобы змеями огненными воздух, грозой объятый, вертело
Прожигая озоном острым мысли, что плесневели! —
Я хотела такой любви, что едино 
Очистила б мир от грязи, — и в этом была гордыня.
И поэтому брала мужчин, как княжич коней в конюшне:
На какого наложит руку — не взбрыкнёт, потому что нужен.

10. 
Не вина то коня — упасть в дороге на ноги,
Это всадник виновен, что кони нести не могут.
(Прости за фольклорность стиля — а как иначе
Должна я высказать то, что нужно обернуть помягче?)
Я неглупо тебя избрала — один не повел оком,
Не прогнулся в коленях, а лишь извернулся боком —
До крови обдираясь, взяв полный разгон, все мне мало:
Пока я, к тебе припав, еще исступленно тебя целовала, —
А уже летела, сброшена вниз, в проскоке — опля! 
Животом — на забор, с высоты — на ограды копья…

11. 
[Тот забор был и вправду. Он был — церковной оградой.
Вечерело, когда ты случайно свернул с автострады
(Желваки лишь под кожей играли) — тракт в ямах осклизлых,
До того молчаливый, как будто убийство замыслил. 
На пригорке возникла церквушка (где крыша упала…) —
Черный мрак в небесах, что еще отливали опалом. 
Там бы нам обвенчаться и детей наших там окрестить —
Но темно и не видно того, кто бы мог нас впустить.
Округлив свою спину, словно целясь (мне так казалось),
Ты рванулся назад, к авто — а я в ограде осталась]. 

12. 
Так и маюсь с тех пор — будто зверь в вольере,
В барочном литье решетки, откуда заварены двери:
В Борисполе, в пять утра, в зале отлетов, 
В красном, как крик, пальто, окаменевшее что-то
(Жизнь моя — в паре сумок: мое детство, стихи, осень, лето),
Я стояла одна — и сейчас будто там же стою, там же где-то.
Я была для своей страны как пирожное с кремом — тяжесть
После недельной диеты: она от меня очищалась.
Рейс объявлен, и вот потянулся народ на посадку,
И звенела вокруг меня незаметная моя оградка.

13. 
Что ж — прощай, и когда навсегда.., — как писал британский предтеча
(Закатились куда-то, как центы, все слова родной речи 
Впрочем, их, может, не было: в нам чужом слове
Опыт страха накопленный — большего, чем любови).
Жаль мне музыки, милый, — той трепещущей, несравненной
Рассекающей мир навылет, как лезвие бритвы — вены,
И сочился, как слезы нежности, влажный свет животворный, 
И звенело предельным счастьем предвкушенье дороги торной.
А теперь узнаю я тот звук только изредка — в юных обличьях:
В тех, что слушают, вытянув шеи, диво дальнего клича.

14. 
Тут бы нужно еще что-то вспомнить (вот так на тризне
По великих — всякая мерзость пытается взять афоризмом,
Но при каждом надгробном реченье червивое есть утешенье:
Был бунтарь — а смотрите, как тихо лежит, без движенья!)…
А лежит — лишь истертый лист, почерк рваный — твоя рука —
Да кассета под пылью пушистой (не тянет врубить пока):
Невелик мой покойник — подмена, и сброшена рвань,
Словно кожа змеи, и развеяна пыль, только бинт, заскорузлый от ран.
А любовь — задыхаясь, в пространстве летит клубом влажного пара,
Чтоб сгуститься когда-то — над судьбами лучшей пары.

15. 
Не боюсь одиночества. Больше боюсь — подчиненья.
Хорошо мне известно, как может давить, словно камень 
Моногамная эта зависимость — так же речка плотину сжимает,
Так неволится дерзкий смех меж гипсованных ребер.
Но я вскоре верну себе, милый, и полетный свой абрис тонкий,
И кружащую головы терпкость еще раннего лета, и походку,
Словно лишь для меня специально дорогу мостили,
И чрезмерность движений, какими себя вызволяю из тела…
И в такую — нелюбящую и ослепленную смыслом собственным —
Ты и влюбишься заново, милый. Но это будет смешно.

16. 
Помнишь, я говорила: всё, что однажды уже не узнал ты
(наглухо в себя облаченный, как в скафандр астронавта), —
То как будто погубленный дар (черта — в украинце непобедима!):
И стараться догнать — все равно что кривлянье стареющей примы
С прошлым скромной статистки и гримом гротескно-ярким…
Искренне желаю тебе — много женщин, славы, подарков
(К твоей славе и я причастна!), не держи на меня зла.
И спрячь мое фото на дно, подальше в ящик стола.
И на это письмо, мой потерянный бедный брат,
Как и на предыдущие — лучше не отвечать.

Позавчера я на коне скакал,
Задумавшись, исполненный тревоги.
И мне Амор явился средь дороги,
В одеждах легких странника предстал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
По имени окликнул он меня
И мне сказал: «Тот край я посетил,
Где повелел, чтоб сердце пребывало.
Ты обретешь иное покрывало».
И столь с моей свою он сущность слил,
Что вдруг исчез — но как? — в сиянье дня.

(Данте Алигьери. Новая жизнь. Сонет 9.)

1. 
В перших рядках сповіщаю, милий: любов минула — 
Мов, повагавшись, скотилася в лунку більярдна куля 
(Вічнозелений газон потертого плюшу, 
По якому гонить сліпий кийок круглі, ствердлі од страху душі). 
Кожного ранку, замість гімнастики, лежачи в ліжку, 
Вмикаю в уяві твої очі сіамської кішки, 
Шляхетний профіль, роздвоєне підборіддя 
(Мов копито! — як писала одна із мого поріддя), — 
І, на довершення вправи, тебе висвітлюю голим. 
Вислід — блискучий: зовсім не чую болю. 

2. 
Другим уступом дозволь сповістити: весна настала. 
Маймо надію, цим разом уже на стало — 
Більше дощів не буде, й на повний об’єм легенів 
Стане синього неба й рослявих легінів 
З губами, що однімають і сон, і втому — 
І світлосяйну пустку лишають потому. 
В нас із тобою було інакше, а як — згадати несила: 
Ніби свинцевим дробом пам’ять запорошило. 
Я й зими не пригадую зовсім — лиш очі сльозило білим. 
Цілу зиму-бо мала виснажливу працю: тебе любила. 

3. 
Відпущаєши нині, — кажу неживими губами. 
Можу йти на всі сторони світу — ну хоч би до Алабами, 
Подавати пиво у придорожнім барі 
І чекати, що хтось заграє на банджо, то пак на гітарі 
«Не плач, Оксано»… Такої свободи, милий, 
Не побажаю жодній із тих, що тебе любили. 
Можна листів не писати, і Господа не просити 
Простити тебе за любов, тобою убиту, 
Можна вступить до кляштору (якщо, звичайно, не пекнуть!) — 
Можна навіть зустрітись з тобою. Скажімо, в пеклі. 

4. 
В цій країні, де я тепер мешкаю, штири відсотки люду 
Вірять, що будуть у пеклі, — ну значить, напевно будуть. 
Щодо мене, то я вже була. Й не в одному. Либонь, так треба — 
Перейти через всі (це ж їх скільки?), щоб вийти в небо. 
Жаль лиш, в кожному щось із себе лишаєш, а це погана прикмета, 
Та й негарно, як десь на стільниці цинкованій шмат поета, 
Мов зопсутий окіст ягнячий, вкривається шмарклями слизу 
Й бірюзовими перснями мух, і хоч як зализуй 
Відбатоване, доки загоїться, — так остаточно й не знати: 
Коли доплуганишся в небо, чи зможуть тебе упізнати? 

5. 
Правда, є ще ця звичка — в усьому пошукувать смислу. 
В необжитім безпросторі — як павутинка, зависла 
Між землею і небесі індіянського літа 
(От і все, що лишилося по індіянах!), — все прагну укмітить, 
Мов стібками, крізь ясність снів і крізь яву сонну 
Перепущену — нитку знаків: нічний дзвінок телефонний, 
Що зривається, в пітній руці зоставляючи мертву трубку; 
В несподіванім домі твоя афіша; відтерплі вві сні зарубки 
На поваленім стовбурі пам’яті: голос, кімната, запах… 
За цим всім щось стоїть, але що — не вмію сказати. 

6. 
Не у тебе питаюся, милий, — у долі: чого ти хочеш? 
І пощо мене й далі обманками вперто морочиш, 
І про що ця морзянка сигналить мені крізь пустиню 
Самоти, у якій — непроникні для голосу стіни? 
Я сама не люблю цеї жінки в свічаді навпроти: 
Вертикальна бганка в міжбрів’ї, обвисла лінія рота, 
Істеричні сплески завзяття — і довгі, глухі провали 
(Забуває, про що говорила, коли перервали…) — 
Якщо ти від початку її у мені розгледів, 
Чи не краще було в зоопарку любити білих ведмедів? 

7. 
Але годі. Вже в згадці відновлено різнобокість 
Місць, де були ми вдвох: з них відтала блискуча окидь 
Твоєї присутности (досі всі кадри я брала 
Під одним лиш кутом, залежно, зліва чи справа 
Був тоді ти). А тепер — мов ширяючи над землею, 
Бачу згори нескінченну осінню алею, 
Мокрі лавочки, росні голівки похнюплених айстр-від-Олеся, 
По доріжці простягнені тіні довготелесі 
Чоловіка й жінки (вони мовчать), — тільки голос, од усміху карий, 
Обертається їм услід: «Подивись, яка гарна пара!» 

8. 
От, дивлюсь на тих двох — і сама відчуваю ніжність: 
Чоловік був поблажливий. Жінка була капризна. 
У нічнім ресторані смішного маленького міста 
Гримотала в бляшанки звуків музика троїста. 
Їм усюди знаходився вільний столик. Усюди, 
Де з’являлись вони, їх проводили поглядом люди, 
Розвидняючись на виду, і повії із пияками 
Затихали на мить — завороженими дітваками. 
А тепер там чорніє виям, мов згас посвітач у ніші. 
Трохи жаль мені світу, в якому зробилось темніше. 

9 
Знаєш, скільки себе пам’ятаю, я завше хтіла, 
Щоб смагою справдешня пристрасть губи позолотила, 
Щоб з-під ніг коханців в ході — ураганний вітер зривався, 
І вихрило майдани і юрби шаленим шопенівським вальсом! 
Щоб грозове повітря огненними зміями трісло, 
Пропікаючи гострим озоном плісняві мислі! — 
Я хотіла такої любови, котра єдина 
Оновила би світ від бридоти, — і в тому була гординя. 
І тому добирала мужчин, як князенко коней на стайні: 
На якого положить руку — той вже не встане. 

10 
Не конева вина — підупасти в дорозі на нозі, 
А вина верхівцева, що коні його не носять. 
(Вибачай за фольклорність стилю — а як інакше 
Маю висловить те, що належить вгорнуть якнайм’якше?). 
Я недурно тебе обрала — ти одинокий 
Не прогнувся в колінах, а просто вивернувсь боком — 
Обдираючись в кров, та на повнім розгоні чвалу: 
Поки я ще, припавши, нестямно тебе цілувала, — 
А уже летіла, скинута долі в проскоку бистрім: 
Животом — на паркан, з висоти — на штахетні вістря… 

11 
[Той паркан був насправді. Він був — церковна ограда. 
Сутеніло, коли ти зненацька скрутив з автостради 
(Тільки жовна під шкірою грали) — на путівець бакаїстий, 
У такому мовчанні, неначе замислив убивство. 
На горбі постала стара церковця (де кровця впала…) —
Чорна озія в небі, що ще відливало опалом. 
Там ми мали б вінчатись, і наших дітей хрестити — 
Але темно було, й не було нас кому впустити. 
І, округливши спину, мов в щось попереду ціливсь, 
Ти рвонувся назад до авта — а я в ограді лишилась]. 

12 
Так і ходжу звідтоді — неначе звір у вольєрі, 
В бароковім литві решітки, звідкіль залютовано двері: 
У Борисполі, в залі відльотів, о п’ятій ранку, 
У червонім, як крик, пальті, остовпіла подорожанка 
(Все життя — в двох валізках: дитинство, вірші і осінь), 
Я стояла сама — аж, здається, стою там і досі. 
Я своїй країні була — що тістечко з кремом 
На сім діб як порожній шлунок: вона вичищалась від мене. 
Оголошено рейс, і потягся народ на посадку, 
І бряжчала у тлумі круг мене незрима моя оградка. 

13 
Що ж — прощай, і якщо назавжди.., — як писав був один бритієць 
(Всі слова рідномовні, як центи, кудись закотились — 
Втім, їх, може, і не було, бо ж відомо: в наському слові 
Нагромаджений досвід страху — значущіший, ніж любові). 
Дуже шкода музики, милий, — отої, яка дрижала, 
Розтинаючи світ навиліт, мов вени — бритвене жало, 
І сочилось, мов сльози ніжности, плідне світло вологе, 
І надсадою щастя дзвеніла далека дорога… 
А тепер впізнаю цей звук тільки зрідка — на юних обличчях: 
Витягаюче шию вслухання у подив далекого кличу. 

14 
Тут годилось би ще щось додати (отак на тризні 
По великих — усяка нічвида старається на афоризма, 
Але в кожнім надгробнім казанню — маленька червива втіха: 
От же, був ворохібник — а бачте, лежить як тихо!)… 
А лежить — усього лиш стончений аркуш з твоїм письмом кострубатим 
Та пухнаста од пилу касета (не тягне — врубати): 
Не великий небіжчик — підміна, скинуте рам’я, 
Линовище, звіяна потерть, скоцюрблений бинт від рани. 
А любов — подихтіла у простір, клубом розприслої пари, 
Щоб згуститись деінде — над долями ліпшої пари. 

15 
Не боюсь самоти. Значно більше боюсь — улягання: 
Надто добре-бо знаю, як може в’язнить моногамна 
Підкамінна залежність — так річка впирається в греблю, 
Й розпаношений сміх затискають гіпсовані ребра. 
Я невдовзі верну собі, милий, — і постать політну, 
І вдаряючу в голови терпкість ще раннього літа, 
Й ту ходу — мовби вмисне для мене дорогу мостили, 
Й надмір рухів, якими себе випручую з тіла… 
І в таку — некохаючу, власним засліплену смислом, — 
Ти залюбишся наново, милий. І це буде смішно. 

16 
Пам’ятаєш, я говорила: усе, чого раз не впізнав ти 
(Вбраний наглухо в себе, ніби в скафандр астронавта), — 
То немовби змарнований хист (віковічна вкраїнська риса!): 
Всі зусилля догнать — що кривляння старої актриси 
Із минулим статистки і гримом гротескно-яскравим… 
Щиро зичу тобі — якнайбільше жінок і слави 
(До якої доклала і я!), і — не май до мене досади. 
Заховай моє фото глибоко на дні шухляди. 
І на цього листа, мій загублений бідний брате, 
Як на всі попередні — не треба відповідати.