Владимир Солоухин
«Наша дама»
(из цикла «Свидание в Вязниках»)
В четвертый раз я приехал в эту большую абхазскую деревню на благословенном берегу благодатного Черного моря. Мне полюбилось бывать здесь в конце сентября, когда там, у нас в Москве, в подмосковных полях и лесах, становится сыро и мглисто, в небе — темные, быстро летящие облака, под ногами — размокшая глина.
Не то чтобы я вовсе не любил этого времени, напротив. Столько настроения бывает в дрогнувшей уже, безнадежно больной природе, что тихо начинает ныть и болеть душа, и сладка, и желанна эта боль, как если бы боль любви, и тогда холодное, серое ненастье вдруг становится дороже пусть красного, пусть жаркого, но все же какого-то бездумного, я бы сказал, пустоватого лета.
Но приходит момент, когда так насмотришься серого неба, так надышишься северным зябким ветром, так насытишься беспощадной осенней болью, что надо уж либо что-то делать, например плакать, падать плашмя на сырую грудь земли и целовать ее в исступлении, либо бежать на время, пока не скует окрестности легким бодрящим морозцем.
Да и кроме всего просто так захочется вдруг после серого и черного увидеть голубое с золотым. Да еще и ослепительно-белая чайка качнется вдруг в невероятной неправдоподобной стихии золотого и синего.
Приедешь в эту абхазскую деревню, снимешь комнату, договоришься насчет питания. За два дня перезнакомишься с другими такими же москвичами, что живут с тобой в одном доме, а также и в соседних домах.
На пляже с утра до вечера вполне бездумная, вполне растительная жизнь. В Москве кто-то из этих людей — врач, кто-то — дирижер эстрадного оркестра, кто-то — администратор филармонии, кто-то — инженер по нефтеперегонной аппаратуре, а вон те двое — юристы. Ну и разумеется, жены: врача, администратора, инженера, дирижера, юристов… Здесь все одинаковы, все ходят в пижамах, в цветных халатиках, а то и просто в трусах. Все занимаются одним, в общем-то, делом: жарятся на солнышке, время от времени купаются, играют в карты: в кинг, в преферанс, а то и просто в подкидного дурака. Некоторые запаслись карманными шахматами, некоторые читают книги. Но таких мало. Не потому их мало, что не любители или что в подкидного дурака интереснее, а потому, что на ярком солнце, на жаре много не начитаешь. Страница бьет в глаза слепящим солнечным зайчиком. Да и мозги, размягчившись, не готовы к восприятию чего-либо серьезного и духовного.
Тут свой быт, свои разговоры, свои сплетни. Так, помню, в позапрошлый год предметом всеобщих разговоров служила одна пара, а именно директор областной филармонии и его жена. Сам он был нельзя сказать чтобы вовсе плюгавенький человек, хотя и с лысиной, и щеки подушечками, и росточком мог бы быть посолиднее. Но зато она… Это была женщина с жгучими черными волосами, жгучими черными глазами, с широким, как бы даже несколько свирепым, ярко-лиловым ртом. Ноздри ее всегда трепетали, а взгляд выражал одно и то же: «Знаю я вас, мужчин… Все вы ничтожества и хлюпики, неврастеники и слабаки».
Прошел слух, что она бьет своего мужа — директора филармонии. Это-то и служило пищей для разговоров.
Большим развлечением служил также рыбак дядя Павел, живущий по соседству. Не имея детей, дядя Павел привечал всех бродячих собак (а им здесь не было числа); собаки жили у него и не чаяли в нем души. То есть я думаю, что, если бы кто-нибудь тронул дядю Павла, делая вид, что хочет ударить, тот, наверное, был бы разорван дружной стаей. Анекдотом же послужил один случай, когда рыбак, по обыкновению, пробирался к дому на четвереньках, к тому же задом наперед, так что собаки не узнали своего благодетеля и, бросившись на него, начали было рвать.
— Вот это настоящая степень опьянения, — шутили москвичи, — когда собственные собаки не признают.
В этом году стоило мне в первый день посидеть во время обеда за общим столом, как сразу же я уловил, что имеется новый объект для шуток, острот и, что там скрывать, даже насмешек.
— Ну, где же наша дама?
— Что-то не видно нашей дамы.
— Вчера она опять загорала при лунном свете…
— Ха-ха! Это называется «лунные ванны».
— Интересно, если пойдет дождь, она все равно будет спать на пляже?
— Наверно, не пронюхали еще местные парни.
— Ну, это как раз ей не грозит.
Я не знал предыстории, почему все они так не любят эту еще неизвестную мне женщину, почему постоянно смеются над ней. Скорее всего, и не было никакой предыстории: не полюбили, не приняли в коллектив — постепенно, словечко за словечком образовалась пропасть. Может быть и то, что отверженная сама не захотела общества: старалась отдельно обедать, отдельно завтракать и даже спала не так, как все, — не в доме, на кровати, а на раскладушке. Раскладушку ставила на пляже, возле самого прибоя, возле самого плеска и трепетания морской воды, источающей смутное мерцание и тревожные, крепкие запахи.
Вскоре я увидел виновницу пересудов. К концу дня я пришел с моря с уловом. В то время как я потрошил и чистил ярких морских рыб, около меня остановилась женщина лет шестидесяти или даже шестидесяти пяти, худая, седая, смуглая. Она внимательно, неторопливо, я бы даже сказал, несколько бесцеремонно, как будто меня здесь нет, разглядывала рыбину за рыбиной, беря ее двумя пальцами (остальные оттопырены) и переворачивая с боку на бок. Больше всего ее поразила зеленуха — ярко-зеленая, как чернила для вечного пера, с ярко-красными полосами по бокам. Когда женщина взялась за скарпену, я предупредил: «Осторожнее, если вы уколетесь об эту рыбу, будет очень больно. Ее колючки выделяют яд».
Женщина не обратила на мои слова никакого внимания, повертела еще с боку на бок морского карася, потом распрямилась, громко хмыкнула и ушла.
Самое страшное на юге для таких, как мы, отдыхающих — обложные дожди. Все мы ютимся в летних неустроенных, продувных комнатенках, да других и не нужно в хорошую погоду: весь день проходит на пляже, а в комнату приходишь только спать. И вдруг нужно целыми днями сидеть в чужом, собственно, неуюте. Кроме того, появляется огромное количество времени, которое просто некуда девать. Тут-то, дождавшись своего законного часа, и начинают господствовать картишки и анекдотишки. Соберутся в одну комнату человек десять, да целый день из нее и не выходят. А в карты режутся в две или три колоды. Только и слышно: «Пики… трефы. Пики — два… Пас… Вист… Мизер… А мы ее, голубушку, королем… А мы вашего короля по усам!..»
Тут же примешивается:
— У армянского радио спрашивают: «Что делать, если человеку хочется работать?» Армянское радио отвечает: «Полежите два часа — само пройдет».
— Ха-ха-ха!
В дождливые дни особенно заметными сделались отверженность и одинокость бедной женщины. Она снимала крохотную клетушку, этакую фанерную пристроечку, и теперь проводила там одна целые дни. Иногда я старался представить, что она там делает: читает или, быть может, умирает от тоски и одиночества. А еще я представлял, как, наверно, надоели ей наши анекдоты и наши «пики-козыри», которые, конечно, долетают к ней через тонюсенькую перегородку. Самой ее целый день не было слышно.
На третьи сутки дождя хозяйка нам доложила:
— Ну, наша дама совсем, видно, спятила: взяла раскладушку, клеенку, зонт и отправилась на пляж.
— Разве дождь прошел?
— Какое прошел! Говорю: спятила! А уж выкобенивается: и это ей не так, и это не так…
— Что же ей не так?
— На кухне, видите ли, грязно, и полотенце, которым посуду вытираю, видите ли, ей грязно…
Мы все неловко замолчали, потому что полотенце было как раз заткнуто у хозяйки за пояс и оно было действительно…
— Тоже мне бела кость!
Ночевать в свою клетушку «наша дама» не пришла, хотя дождь всю ночь шумел, дробясь и ломаясь о звонкую толевую крышу. Не видно было ее и весь день.
Ближе к сумеркам я решил сходить на пляж и посмотреть, что же делает там «наша дама».
Дождь падал с высоких, неподвижно висящих над морем облаков. Был он прямой, теплый, и, сколько бы его ни лилось, весь он, как в прорву, утекал в мелкую прибрежную гальку.
Галька холодила ноги, не как при солнце, когда нельзя на нее ни сесть, ни лечь, настолько горяча. Зато морская вода рядом с прохладной галькой казалась только что не горячей.
На пляже почти никого не было. Два энтузиаста купались, фыркая и исторгая непонятные междометия, да еще стояла под густокронной сосной раскладушка «нашей дамы».
Я подошел поближе. Женщина лежала, укрывшись одеялом, а поверх него большой столовой клеенкой в голубую клеточку. В изголовье же, закрывая от дождя лицо и вообще все изголовье, распространялся большой черный зонт.
Она лежала и спокойно читала книжку.
Черт возьми! А ведь, наверно, это не так уж плохо: лежать здесь, под сосной, около моря, слушая шум дождя по гальке, по крупным зеленым иглам, по теплой морской воде! К тому же, если интересная книга…
Я подошел совсем близко к раскладушке, чтобы поглядеть, если удастся, что читает женщина. Иногда книга, одно название книги, одна строка, прочитанная из книги, могут сказать о человеке очень много. То есть открывается как бы узенькая щелочка, в которую можно заглянуть за высокий, непроницаемый забор чужой жизни. А там сразу видно, что за забором: мусорная свалка, пустырь, усыпанный щебнем, строящийся дом или, может быть, сад с фонтанами.
Книжку я разглядеть не успел, потому что женщина оторвалась от чтения, но зато (чего никак нельзя было ожидать!) молчальница вдруг заговорила со мной:
— Здравствуйте, голубчик… Хорошо, что вы пришли. Вы знаете, у меня к вам есть дело. Может быть, вы сумеете меня выручить. Вы не поверите, я четвертый день страшно мучаюсь. И что же? Положение мое вполне безвыходно!
— Может быть, простудились и нужны лекарства, так я сейчас. Аптека не так далеко.
— Ну что вы, голубчик, в аптеку я сходила бы сама. Моя просьба гораздо сложнее. — Тут женщина перешла на шепот: — Понимаете, я забыла слово… Ну да, что вы на меня так смотрите? Стала читать про себя стихотворение Пушкина — и вдруг… выпало из головы. Одно только слово. Оно не дает мне покоя четвертый день. Если я его не вспомню, я, кажется, сойду с ума. Давайте попробуем с вами вместе. Итак, я начинаю:
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печальна сидит… —
тут женщина сделала нетерпеливое движение рукой, нетерпеливо пошевелила пальцами, — …какой-то держа черепок… А вот какой? Я перебрала все возможные эпитеты, я перебрала десятки эпитетов… Какой?
— Праздный, — выпалил я, как на экзаменах. — Какой же еще, конечно, праздный!..
— Боже мой! — облегченно откинулась женщина на подушку. Даже руки ее повисли в облегченной, блаженной расслабленности. — Голубчик, милый, вы сняли с меня тяжелый груз! Вы сделали меня вполне счастливой. А как это прекрасно:
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печальна сидит, праздный держа черепок…
Надо ли говорить, что слово «праздный» она произнесла с особенным удовольствием, как бы даже с наслаждением.
Я отошел немного по берегу и сел на камень. Мне вдруг захотелось самому вспомнить это стихотворение до конца.
Совсем уж смеркалось. Из темноты йодистой, соленой теплотой в лицо мне дышало море. Ласково, убаюкивающе журчала о гальку вода.
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печальна сидит, праздный держа черепок… Чудо! Та-та-та… вода, изливаясь из урны разбитой; Дева… та-та-та-та-та… вечно над урной сидит.
Теперь я почувствовал, что не смогу успокоиться и уйти домой, пока не вспомню и не поставлю на место выпавшие из памяти слова. Долго бормотал я эти свои «та-та-та», но — проклятие! - слова не хотели появляться.
— Скажите мне третью и четвертую строки! — крикнул я наконец в темноту, зная, что, кроме нее, услышать меня некому.
Некоторое время было тихо. Потом из темноты прозвучало:
Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
Да, как это прекрасно — вспомнить нужное слово, — и как это прекрасно вообще! Какая пластика, музыка! Какой восторг! Почти как это журчание вечного великого моря.
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печальна сидит, праздный держа черепок… Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
Дома я разделся, лег, не зажигая света. Ветер шумел в деревьях. Снова начавшийся дождь зашелестел за окном и по крыше. Некоторое время я лежал, открыв глаза и все еще упиваясь так неожиданно нахлынувшей на меня светлой и чистой красотой. Потом я стал засыпать. Не то во сне, не то наяву через две перегородки доносилось до меня:
— Трефы — два! Пас! Откроемся!..
— Спрашивают у армянского радио: «Может ли муж изменять своей жене?..»
— Ха-ха-ха!
— А наша дама опять не пришла ночевать. Это было последнее, что я слышал.
1963
«Знакомые слова Пушкина вспомнились мне при виде этой скульптуры. Знаменитая «Девушка с кувшином» или «Молочница» печалится о разбитом кувшине в Царскосельском парке. Честно говоря, я точно и не знала, что этот памятник находится именно здесь. А когда я увидела «печальную деву», то была и удивлена и обрадована одновременно. Когда видишь наяву, виденное на картинках, в первую минуту даже не верится, что это происходит на самом деле. Грустная дева горюет о разбитом кувшине на камне. Из кувшина вечно льется вода. Вся композиция навевает мысли о бренности бытия. Все огромные мечты могут разбиться, как этот кувшин. И только живая вода вечна. Фонтан спроектировал А.А. Бетанкур в ходе нового благоустройства Екатерининского парка. До этого здесь располагались Катальные горки. Запланировали украсить фонтан скульптурой. Так в 1816 году появилась дева, которой русский поэт посвятил свои строки. Вылепил молочницу скульптор П.П. Соколов. Позднее она была отлита из бронзы в литейной мастерской императорской Академии художеств. Прообразом «девушки с кувшином» была героиня басни Лафонтена «Молочница, или «Кувшин с молоком», красавица Перетта. Она строила грандиозные планы и, замечтавшись, уронила кувшин с молоком. Но Соколов изваял не французскую крестьянку, а прекрасную античную нимфу» (взято отсюда).
* * *Александр Пушкин родился 6 июня (по новому стилю) 1799 года, 213 лет назад. Стихотворение «Царскосельская статуя» было напечатано в «Северных цветах» в 1832 году.
«В связи с приближением 100-летия со дня рождения поэта, жители Царского села предложили создать памятник в городе, где прошла юность Пушкина. Начался сбор денег, объявили конкурс на лучшую скульптуру. Конкурсный проект памятника представили скульпторы М.А. Чижов, P.P. Бах, Л.В. Позен и В.А. Беклемишев.
Император Николай II избрал эскиз скульптора Роберта Романовича Баха (1859—1933), скульптора, академика, преподавателя школы Императорского общества поощрения художеств. Фигуру отлили из бронзы в мастерской Н. Штанге. Участие в сооружении памятника принимал представитель инициативной группы, царскосел, известный поэт и педагог И. Ф. Анненский. Им были выбраны стихи поэта, высеченные на пьедестале. Бах сумел передать состояние поэтического вдохновения поэта. «Бронзовый мечтатель» — истинно романтический памятник Пушкину» (из Википедии).
Текст печатается по изданию: Владимир Солоухин. Собрание сочинений в четырех томах. Том второй. Стр. 74—80. Москва. — «Художественная литература». — 1984.
В нашем журнале вы можете прочитать также рассказ Владимира Солоухина «Гравюра пана Россальского» из цикла «Варшавские этюды» (1977) и рассказ «Олепинские пруды» (1970).
Мария Ольшанская
