1945 — 2009

Рассказы о войне:
о том, как жили,
как ждали Победы

Рассказ первый:
«Песня о Днепре»

Песню «Ой, Днепро, Днепро» композитор Марк Фрадкин и поэт Евгений Долматовский написали в те дни, когда был сдан Киев. В ансамбле Юго-Западного фронта, дирижером которого был Марк Фрадкин, служили в основном киевляне. И когда они услышали: «Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, и вода твоя, как слеза», то заплакали и мужчины, и женщины. Трижды дирижер приступал к исполнению песни и ничего не мог сделать. Люди не могли петь. И лишь после долгих разговоров о том, что песня нужна как оружие, как винтовка, что она придаст сил бойцам, артисты с великим трудом справились с волнением.

У прибрежных лоз, у высоких круч 
И любили мы и росли. 
Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч, 
Над тобой летят журавли. 

Ты увидел бой, Днепр-отец река, 
Мы в атаку шли под горой. 
Кто погиб за Днепр, будет жить века, 
Коль сражался он как герой. 

Враг напал на нас, мы с Днепра ушли. 
Смертный бой гремел, как гроза. 
Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, 
И волна твоя как слеза. 

Из твоих стремнин ворог воду пьет, 
Захлебнется он той водой. 
Славный день настал, мы идем вперед 
И увидимся вновь с тобой. 

Кровь фашистских псов пусть рекой течет, 
Враг советский край не возьмет. 
Как весенний Днепр, всех врагов сметет 
Наша армия, наш народ. 

Из статьи:

В начале войны поэт Евгений Долматовский работал фронтовым корреспондентом. Тяжелое это было время. Фашистские захватчики рвались вглубь страны, форсировали Днепр. Вместе с одной из воинских частей Долматовский оказался во вражеском окружении на правом берегу Днепра. Многое пришлось испытать и пережить поэту, прежде чем удалось выбраться из окружения, добраться до своих.

— Когда я шел по холмам оккупированной Украины, когда переправлялся через Днепр, все складывалась, складывалась песня, — вспоминает Е. Долматовский. И вскоре родились стихи «Песни о Днепре», в которые вошли и горькие мысли о тогдашних днях, и твердая вера в то, что мы еще вернемся к Днепру, что победим.

— Неожиданно узнаю, что в Урюпинск прибыл обслуживающий прифронтовые части ансамбль песни и пляски Юго-Западного фронта, — продолжает поэт. — Ансамбль разместили в той же казарме, где стояли мы. Ведущие программ Юрий Тимошенко и Ефим Березин подсказали: «У нас есть свой собственный композитор — Марк Фрадкин. Не слышали? Он напишет песню, которую вы придумали».

— Мы нашли старенькое разбитое пианино в доме какого-то священника, — рассказывает композитор, — и на одном дыхании за несколько часов написали эту песню. Дали разучивать ее артистам. Начали репетицию, а петь никто может. Только начнут — плачут. И правда: кого могла оставить равнодушным песня о любимом Днепре, о его судьбе? Кого могли оставить равнодушным воспоминания о том, как «У прибрежных лоз, у высоких круч и любили мы и росли…»

Впервые «Песня о Днепре» была исполнена в ноябре 1941 года в Урюпинске для тысячной аудитории фронтовых политработников.

Вот как об этом вспоминает ветеран войны А.И. Усачев:
«Было часов семь вечера. Приходит наш командир и говорит: «Ребята, собирайтесь в клуб. Нам обещали отменный концерт!»
Зал переполнен. Кроме офицеров здесь были раненые бойцы и медицинский персонал из соседнего госпиталя, эвакуированные жены военнослужащих. Все с нетерпением ожидали начала концерта, Наконец, открылся занавес. На сцене в четыре ряда стояли участники фронтового ансамбля. Один из ведущих объявил: «Товарищи, сейчас вы услышите песню, которая прозвучит впервые — «Ой, Днепро, Днепро».
Зал зааплодировал. Плавно полилась величавая мелодия песни… А когда кончилась, все мы сидели, как завороженные, и молчали. Артисты стали смущенно переглядываться. Вероятно, подумали, что плохо спели, коли нет никаких аплодисментов. Но дело было в другом. Песня так глубоко запала в сердце каждого, что мы даже забыли про аплодисменты. Но вот кто-то крикнул: «Товарищи! Спойте эту песню еще разок!» В тот миг зал буквально взорвался от рукоплесканий. Ансамблю пришлось исполнить песню три раза подряд!»

С «Песней о Днепре» воины прошли горький путь вынужденного отступления. Слова «Будет славный день, мы пойдем вперед» звучали, как клятва освободить от фашистских полчищ родную землю, как призыв к стойкости и мужеству, в них звучала твердая вера в победу над врагом. С этой песней наши войска перешли в наступление. И когда они погнали ненавистных фашистов на Запад, бойцы пели эти строки по-другому: «Славный день настал, мы идем вперед». Эта поправка, сделанная воинами, теперь уже навечно вошла в текст песни о Днепре, песни о нашей победе. Нередко газеты цитировали текст песни (впервые она была опубликована в конце 1941 года в газете Юго-Западного фронта «Красная Армия»). Ее слова становились боевыми лозунгами. В номере фронтовой газеты 1-го Украинского фронта «Армейская правда» от 9 октября 1943 года вторая полоса была посвящена форсированию Днепра. На ней портрет Гоголя, заголовки: «Знаете ли вы украинскую ночь?..», «Чуден Днепр», «Страшная месть». А наверху — шапка:

Как весенний Днепр, всех врагов сметет 
Наша армия, наш народ!

«Песню о Днепре» с хором и оркестром поет Евгений Нестеренко, выдающийся советский и российский оперный певец (бас), солист Большого театра, профессор, народный артист СССР, Лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда.

Этот рассказ — часть воспоминаний моей матери о событиях 1941–1943 годов, когда Харьковская область и Харьков были дважды (с небольшим перерывом) оккупированы немцами. Все, что вы прочитаете, я слышала в детстве от бабушки и прабабушки по материнской линии. А несколько лет назад попросила маму записать все, что она знает об истории рода, все, что она помнит о голоде 1932—1933 годов, о войне, об оккупации, о впечатлениях, которые произвела на нее послевоенная Волынь, куда ее мужа, а моего отца, послали на работу после окончания вуза. Воспоминания были написаны в 2006 году, когда матери уже было за 80. Некоторые моменты расходятся с тем, что мне рассказывали бабушки, поэтому к тексту я сделала примечания. Это не исторический документ, но в нем упоминаются люди, чья вина или невиновность так и не были доказаны. Главное — это то, что так жила тогда под оккупацией вся Украина, и каждый «свидетель эпохи» может вспомнить подобное тому, что написано в воспоминаниях моей мамы. По этой причине названия поселка вблизи Харькова я указывать не буду — ведь там еще живут потомки участников драматических событий того времени.
А род наш обосновался на Слобожанщине (южная окраина Российской империи) во время царствования Екатерины II. До войны в семье моего деда хранились старинные документы, и бабушка их видела. Опасаясь закрепощения, мои предки по матери бежали на Слобожанщину из Черниговской губернии. Предки по отцу родом из Курской губернии, попали в наши края по той же причине. Беглецы подписывали обязательство в случае необходимости участвовать в ополчении, а за это им гарантировалась свобода и неприкосновенность (это и были так называемые «Царские грамоты» из сундуков деда).

Мария О.

Вспоминая отечественную войну на Украине…
Какая-то часть ушла в партизаны, какая-то часть пошла в полицаи,
а большая часть народу ходила на работу и жила обычной жизнью,
как я понимаю, и всех освободили наступавшие советские войска…
(из Интернета)

По распоряжению Харьковского обкома ВКП(б)У по всей нашей области были созданы подпольные партизанские отряды, оставлены базы с оружием и провизией. В нашем поселке в отряд входило 12 членов и кандидатов в члены ВКП(б). Говорили, что в первые дни оккупации некто Д. явился к коменданту со списком коммунистов, комсомольцев и руководящих лиц — ожидал, что его наградят за усердие. Но по распоряжению коменданта Д. со своими двумя собутыльниками был расстрелян. Мой бывший ученик Владимир Г. — сын одного из 12-ти партизан, учитель, с которым у нас дружеские отношения до сего времени, говорил, что в поселке подозревали — предал партизан этот Д. Они не успели ничего сделать, но их арестовали, надели наручники и отправили в райцентр. После пыток и допросов их всех 17 июня 1942 года повесили. Один из них — Михаил О. — оборвался, остался жив. Его немцы привозили в поселок, якобы он показал склады с оружием и провизией, но это по рассказам местных жителей. Никого больше не арестовывали.

К мысли, что предал Д., склоняется и сын казненного, Владимир. Д. в свое время был номенклатурщик (завскладом магазина, что ли, точно не помню). Трупы расстрелянных по приказу коменданта доносчиков лежали на улице в течение дня. Хоронили их родные. С кем приходилось на эту тему говорить, все считали, что «собаке — собачья смерть». Дословно это же сказал и Владимир Г., когда я уже недавно спрашивала, не прояснилась ли та история за прошедшие 65 лет. По его словам, семьи казненных партизан серьезным репрессиям не подвергались. Требовали, чтобы жены каждую пятницу регистрировались в управе — сельсовете. Мать Владимира отправила 15-летнего сына Ивана на соседний хутор, а 10-летнего Владимира — в Сумскую область, где он у стариков пас корову и теленка во время оккупации, до самого освобождения. Мать твердо стояла на том, что «дети пропали», она не знает, где они. Двое младших сыновей были при ней.

Немцы оставшегося в живых (после того, как петля оборвалась) Михаила О. отпустили. Жил он дома, тоже еженедельно отправлялся на проверку. Он был столяр по профессии, работал с моим отцом на мебельной фабрике, и они дружили. После изгнания немцев 27 августа 1943 года его назначили председателем сельсовета. Он знал, что я рисую, тем более, во время оккупации за кувшин молока или кусок хлеба рисовала знакомым портреты их родных по фотографиям. Так вот, он заказал мне оформление сельсовета — большой портрет Сталина, лозунги, плакаты. За это расплатился «по-царски» — велел сапожной артели (такая сразу же создалась) пошить мне сапожки на венском каблучке — «чтобы не жали и не были большими, как раз по ноге». Сапожки получились на славу.

Пока я рисовала, Михаил О. приходил к нам. Это было в октябре 1943 года. Тела повешенных партизан извлекли из земли, положили в гробы, и на октябрьские праздники их должны были хоронить в поселке с почестями. Не помню, кажется, он сам принес бутылку водки, чтобы выпить за упокой их души. Мы с матерью отнеслись к нему с доверием — он клялся, что не предавал, что хотел бы погибнуть вместе с ними, что не может выносить подозрений со стороны окружающих. Плакал. Мне кажется, что он не был актером, не разыгрывал роль. Мы к нему в душу не лезли, сам начал разговор. Он благодарил нас за то, что поверили. Был благодарен за это жене и сыновьям.

На следующий день гробы установили в зале местного клуба. У гробов стоял почетный караул, и там же был председатель сельсовета, сорвавшийся из петли дядько Михайло. Был траурный митинг. Казненных похоронили в братской могиле перед сельсоветом. Трудно представить, что ежедневно думал Михаил О., проходя мимо захоронения или глядя на него из окна своего кабинета. Потом его арестовали, долго шло следствие, он сидел в тюрьме. Отпустили, жил дома. Мы уже в это время жили в Волынской области. После того вечера, накануне похорон казненных, ни я, ни мать его не видели. Потом новая ссылка уже в Норильск. Жена с сыновьями уехали за ним.

Сын казненного партизана Владимир Г. с ним ни разу не разговаривал, точно так же, как и его мать и братья. Верить или не верить Владимир не мог, тем более что в поселке вина Михаила О. не доказана по сей день. Может, человек был в том виноват, что не умер со всеми 17 июня 1942 года, иначе как можно объяснить, что он бесстрашно пытался жить дома, даже зачем-то приезжал из Норильска. Ужасная судьба без вины виноватого.

Помню старосту Л. Он во время НЭПа приобрел ветряную мельницу, во время коллективизации ее конфисковали. Жил тихо со своей многочисленной семьей. Во время оккупации превратился в старосту-зверюгу, у которого «всякая вина виновата». Бежал с немцами при их отступлении. Был где-то схвачен нашими. Был открытый суд в поселковом клубе. Присутствующие кричали, требовали его расстрела. Зверюга нагло вступал с ними в пререкания, не оправдывался, но отвечал с издевкой на выкрики из зала. Был осужден на 25 лет. Поделом ему. Тихая жена и тихие забитые дочери за ним не поехали. У него был единственный сын — во время Великой отечественной войны летчик, награжденный орденами, преданный Родине человек. За то, что у него отец — предатель, уволили из авиации, отобрали награды, перевели в пехоту. Без вины виноватый сын где-то погиб в бою. У библиотекаря нашей средней школы был муж — скромный, тихий бухгалтер. И вдруг этот тихоня во время оккупации превращается в начальника полиции, подстать старосте. В зверствах старался перещеголять своих господ немцев. Бежал с ними летом 1943 года. По дороге схвачен. После суда расстрелян. К счастью, детей у него не было. «Собаке — собачья смерть!»

Теперь о том, что случалось у нас во время оккупации. В первую неделю нелепо погиб 12-летний мальчишка, у которого немцы обнаружили в кармане географическую карту из атласа. Застрелили мальчишку.

Сосед моих деда и бабушки (по маме), готовясь к торжественной встрече немцев, захвативших поселок 20 октября 1941 года, накрыл стол во дворе для дорогих гостей — как же! пришла культурная нация! Немцы с гототом, с радостью уселись за стол, уставленный яствами. А другие ринулись в сарай и закололи на глазах хозяина его кабанчика. Глубоко разочарованный в жизни сосед в этот же день повесился.

Семья моего школьного товарища Шуры Т. села ужинать и не завесила окна шторами (таков был приказ новой власти!) Немец зашел в их дом (вернее, ворвался с криком). Отец Шуры, мужчина крепкого телосложения, схватил немца в охапку и выбросил из комнаты. Через четверть часа пришли несколько немцев, выволокли отца Шуры во двор и расстреляли. Такие вот воспоминания о первой неделе оккупации и «новом порядке».

В 1942 году погибла соседка с грудным ребенком и престарелой свекровью, прикованной к постели. Немцы обходили хаты, выбирая квартиры для постоя. На вопрос, почему старая женщина лежит в постели, что с ней, соседка брякнула: «Тиф». Ночью немцы оцепили ее хату и подожгли. Она с ребенком выскочила на крыльцо и была прошита автоматной очередью. Четырехлетняя девочка прошмыгнула под ногами матери и в темноте скрылась. Свекровь сожгли заживо. По людям, которые бросились тушить пожар, открыли стрельбу…

При немцах бросили в погреб моего будущего свекра — «за коллективизацию» и за то, «что коммунист». На наше счастье, немец-комендант был не фанатик и старался разобраться в ситуациях. Через месяц освободили деда. Посидел под арестом и мой дед (отец мамы). Его обвинили в заготовке провизии для партизанского отряда. А на самом деле 10 пудов хлеба бабушка купила для нас. Моя мать и бабушка ходили с просьбой к коменданту, в тот же день деда отпустили. Дед был бесконечно рад, что додумался утопить свое охотничье ружье в глубоком колодце еще в первую неделю оккупации. Иначе нашли бы при обыске (а он был и у них, и у нас, причем, очень тщательный). А хлеб сохранился, смешно сказать, на печке за ситцевой занавеской!

Но все это было в «первую оккупацию». А после короткого периода освобождения Красной Армией 16 февраля 1943 года, весной в поселок явились уже другие немцы — эсэсовцы. Мы впервые увидели настоящих фашистов. С местными жителями они не общались, смотрели на всех свысока. Элита!

В нашем 4-комнатном доме жилыми были только две комнаты, остальные остались недостроенными. В проходной жили мы с матерью и братом. В другой поселился гауптштурмфюрер Вильгельм Брандштеттер. Через нашу комнату он проходил, не замечая нас, не глядя, вернее, глядя на нас как на мебель, не представляющую никакого интереса. И ни одного звука за закрытой дверью.

Так было до 9 мая 1943 года, когда в 3 часа ночи застала нас облава: хватали молодежь для вывоза в Германию. Брат шмыгнул в недостроенную комнату — там была выкопана специально яма, которая накрывалась куском ржавой жести. Я спряталась за дверью, надеясь, что немцы ринутся в раскрытую дверь в комнату, а я благополучно выскочу во двор и спрячусь за сараем. Не тут-то было. Немцев было 12 человек, и с ними их прислужник — безрукий (с одной рукой) прихвостень, который знал людей и приводил туда, где жили такие, как я, мои ровесники. Немцы окружили хату, они были вооружены автоматами. Меня втащили в комнату. Мать вцепилась в меня, не пуская, страшно кричала. Растащить нас не могли. Один немец рукояткой пистолета ударил мать по голове. Кровь залила ей лицо. Обеих нас, окровавленных, выволокли на улицу, собирались расстрелять (я понимала, что такое — schießen). Но, видно, никто такого приказа не дал. Схватили в нашем переулке моего ровесника Николая С.

Соседи по переулку пытались выглянуть из домов, но немцы хватали, что ни попадя, в руки и швыряли в них. Люди спрятались, а нас повели дальше. Уже на шляху (центральная улица) один немец приказал кому-то из наших подать ведро воды и попытался оказать помощь матери. Мать отбивалась и кричала, что если меня заберут, то лучше умереть. Немец силой наклонил ее к ведру, обмыл лицо и голову. Другой держал за спиной ее руки. Перебинтовали¹ ей голову и погнали нас дальше.

¹ Бабушка говорила, что немец задрал ей юбку, оторвал кусок нижней рубашки и кое-как сделал повязку — М.О.

У меня появилась идея. Тому немцу, который оказывал первую помощь матери, я на ломаном немецком языке сказала, что поеду, только надо одеться и обуться (я была босиком и в летнем платьице). Немцы согласились, и тот «спаситель» повел нас домой. Я ему сказала, что не убегу, боюсь за мать. Достала воды из колодца. Умылась, переоделась, обулась, велела матери собрать мне вещи в дорогу и принести в школу — сборный пункт для всех, попавших в облаву, но пообещала ей, что в Германию не поеду, буду пытаться бежать.

По дороге я немцу сказала, что в Германию не поеду, все равно убегу. Немец, мне кажется, поразился такой наглости. Но убеждал, что в Германии хорошо. Так мы пришли в школу. Ограды там не было. Вместо нее натянута проволока. Народу было уже много. Наши конвоиры расположились на земле, курили, смеялись.

И вдруг я вижу, что вслед за очередной группой пленников проходит под проволокой моя бабушка Ефимия (мамина мама).

Она подходит ко мне, велит идти за ней, не оглядываясь. Можно себе представить, как я удивилась такому наглому побегу². Иду спокойно к «воротам». Чуть скосила глаза, увидела «того» немца, а он в эту секунду, увидев меня, отвернулся. Бабушка приподняла проволоку, вышла, за ней и я. Там какая-то женщина дала мне на руки младенца (по договоренности с бабушкой). Я перешла улицу, открыла калитку и дворами отправилась туда, куда приказала бабушка — к ней домой. Бабушка пошла навстречу матери, чтобы предупредить о моем побеге и посоветовать «голосить» вместе с другими женщинами, матерями угнанных детей, чтобы кто-нибудь из своих же не выдал.

Брат был уже у деда, и дед знал, что случилось у нас дома. Он только удивился: «А дытына чия?» Бабушка, встретив мать, примчалась домой, забрала младенца и побежала еще кого-то спасать.

² Основная канва рассказа о побеге передана верно, но не совсем точно, поскольку я слышала эту историю и от бабушки (маминой мамы), и от прабабушки Ефимии. Наверное, нужно учесть фактор времени и психологический фактор состояния беглянки в момент бегства. Немцы собрали молодежь в течение ночи, а родным приказали принести вещи утром. А поскольку слухи за ночь распространились, то к школе подтянулись не только близкие, но и дальние родственники, не считая просто любопытствующих. Бабушка Ефимия утром пошла к школе, узнав об облаве, по дороге встретив свою плачущую дочь (мамину маму). Идея воспользоваться чужим ребенком пришла ей в голову спонтанно, по ситуации за проволокой. Она оставила свою дочь с вещами снаружи, а сама полезла под проволоку и увидела, что там нет особо строгого контроля. Вернувшись с «разведки», она увидела любопытствующую молодую мамашу с младенцем на руках и попросила ребенка. Воля у нее была железная, и авторитет в поселке тоже. Уже с ребенком бабушка Ефимия опять полезла под проволоку, дала младенца на руки своей внучке и сказала — идти и не оглядываться, не смотреть по сторонам. Лишь в последнюю секунду, пролезая под проволокой, мама встретилась глазами с немцем-охранником, который отвел взгляд — с другим немцем. А у «того» немца была своя задача, которую он выполнил ночью. Цепочкой — впереди моя мама с младенцем, за ней прабабушка, за ней бабушка, и последней — настоящая мать, они пошли по улице, пока школа не исчезла из виду. Тогда мамаша забрала дитя, моя прабабушка повела маму в убежище, а бабушка вернулась к школе. Вторично на такой фокус с ребенком, конечно, никто бы не решился — М.О.

В этот день «герр гауптштурмфюрер» впервые собрал у себя вечеринку³, потребовав через своего денщика посуду. После ужина приказал убрать посуду со стола. Мать собрала все на поднос. Голова у нее закружилась, она не удержала поднос, и вся посуда превратилась в груду черепков. «Герр» молча постоял рядом и вышел из комнаты. Дед о подвиге бабушки сказал, что «никак она ведьма». Я вынуждена была согласиться, что без мистики тут не обошлось.

³ Мама упустила такой психологический момент, почему состоялась вечеринка эсэсовцев. Когда ночью пришли забирать маму, то бабушка кинулась в комнату постояльца — в надежде, что он спасет дочь. Но офицер сидел за столом, обхватив руками голову, не поворачиваясь и не произнеся ни слова. Он не имел права вмешиваться. Но об этом позже. Думаю, по этой причине и захотелось ему напиться с «коллегами» — М.О.

Вскоре бабушка устроила меня на работу в лесничество. Немцы, видимо, не собирались «драпать» с Украины, работникам лесничества выдавали «аусвайсы»–пропуска с подписью коменданта поселка и, кажется, старосты. Нас было человек 15, мы должны были ухаживать за саженцами деревьев. Бесплатно — я не помню, чтобы мы хоть что-то получали.

Получив аусвайс, я решила, что смело могу появиться дома. Появилась. Эсэсовский офицер страшно удивился, увидев меня за столом. «Откуда?» — «Из леса», — ответила я. До сих пор помню, что лес по-немецки «вальд», только артикля не знала тогда, да и сейчас не знаю. Лес у немцев вызывал ассоциацию — «партизаны». «Да нет», — сказала я и показала аусвайс. И, наконец, из этой фашистской скорлупы выглянул человек. В этот день он назвал свое имя и фамилию, принес свой альбом, показал фотографии родителей и любимой девушки — красавицы-полячки. Я спросила, разве может быть она его невестой? Он ведь чистокровный ариец! Он на какое-то время замкнулся, посуровел⁴. Потом разговор продолжился. Он сообщил, что сюда их перебросили из Франции. «Плохи ваши дела», — сделала вывод мать на своем языке. Но эту ее фразу я благоразумно не перевела, чтобы не искушать судьбу. Русского языка эсэсовец не знал совершенно, поэтому и не догадывался, что на моей этажерке в его комнате рядом с другими книгами стояла и книга Сталина «Вопросы ленинизма», аккуратно обернутая белой бумагой. Комната «герра» запиралась, и вызволить книгу было невозможно.

⁴ В детстве я слышала от мамы и бабушки, что Вильгельм Брандштеттер был вынужден стать членом гитлеровской партии, поскольку замарал семью связью с полькой и имел основания беспокоиться за судьбу своих близких. Именно эта причина — его подпорченная биография — обусловила и перевод на Восточный фронт, и то, что он не имел права помочь моей матери избежать угона в Германию. Cвязь с местным населением еще больше осложнила бы его положение — М.О.

Я продолжала жить у бабушки на Распутье, работала в лесничестве. Немца-эсэсовца больше не видела. Мать говорила, что с того времени, проходя через комнату, он приветливо кивал головой ей и моему брату. Русский язык не учил. Затем их часть бросили на Курскую дугу. Вильгельм Брандштеттер на Курской дуге был ранен в спину, и его самолетом отправили в Германию. Это рассказал его денщик, забежавший к нам при отступлении, говорил не мне, а моей матери, на ломаном немецко-русском языке. Так что и у врагов иногда просыпалась человечность, или она была скрыта под толстой коркой привитого долга.

Позже, уже в Торчине (Волынская область) мне рассказывали историю одной женщины-продавщицы в магазине, еврейки. Ее поймали немцы, растерзали, изнасиловали, а ночью один из немцев, не принимавших участия в насилии, тайком вывез ее на подводе в другое село. Она спаслась, была всегда хмурой и немного не в себе, жила одна, без семьи и без друзей.

Вспоминается по этому поводу и рассказ мужа о случае, свидетелем которого он был.

После взятия Берлина Сталин подписал приказ о том, что за насилие над немецкими женщинами расстреливать без суда и следствия, в равной мере и рядовых, и офицеров. Командир полка, прошедший всю войну без ранений, герой Советского Союза, награжденный многими орденами, не трусивший в боях, не прятавшийся от пуль и снарядов, почти двухметрового роста, человек, которого любил и уважал весь полк, позарился на немку, был уличен, выведен перед строем. С него сорвали погоны, Звезду Героя, ордена и расстреляли под команду: «По врагу народа — пли!» «Неужели нельзя было наказать как-то иначе?» — спрашивал себя мой муж, бывший солдат, служивший под его началом. Но ответа не находил. Закон для всех должен быть один…

Отправляясь на Курскую дугу, один эсэсовец оставил соседке собаку-овчарку Асту, которая должна была вскоре ощениться. Назад не вернулся, когда им там «дали жару». Собака ко мне относилась благосклонно, я ей подбрасывала что-нибудь из еды: картофельник (хлеба не было), просто картошку. Когда родились щенята, она никого не пропускала через «свой» двор. Однажды Аста уложила на землю мою мать и не дала поднять головы, пока соседка (жена моего дяди по отцу) не отозвала овчарку. Меня собака не трогала, понимала, хотя я с ней общалась на украинском языке. На всю жизнь осталась загадка: откуда овчарка понимала украинскую речь?

В 1943 году немцы, отступая, «выравнивали фронт», то есть, попросту «драпали» на родину. По шляху (центральной улице) протекал главный поток отступающих. Мы жили в конце переулка. Под вечер явились «гости» — четверо немцев, почти мальчишек, бросивших оружие, напуганных и своими (расстреляют за потерю оружия), и партизанами (хоть и мальчишки, но немцы, «фрицы», одним словом). Истощенные, просят ночлега. Мать пустила в дом. Это было летом, уже появилась молодая картошка. «Фрицы» говорят, что пойдут искать курицу на ужин. Мать предложила им картошки: «Где вы найдете курицу? Ваши давно всех переловили и съели». Это я им добросовестно перевела без всяких правил грамматики, так как немецкий изучала самостоятельно по словарю. Все равно поняли. Набросились на картошку, а потом упали на пол и уснули. По нужде не ходили дальше порога: страшно! На следующее утро доели картошку, выпили воды и потопали на фатерлянд, родину, то есть. Дошли ли?..

Новогодний подарок (1942):
Младший брат моей матери принес от бабушки на Новый год 2 сахарных бурачка, 2 горсти фасоли, столько же сухофруктов. В армию его не взяли, потому что работал на железной дороге, до последнего дня перед взятием Харькова занимался эвакуацией. Мать честно разделила бабушкин подарок на две части и одну передарила соседке (ее муж был на фронте, двое детей моложе нас с братом, больше никого). Две семьи сварили суп с фасолью и на второе — компот.

Пришлось голодать в годы войны. Тогда ездили «на менку» в отдаленные села. Отвозили одежду, посуду, привозили зерно. Мой брат научился изготовлять ходкий товар — швейные иголки. За них тоже давали зерна. У нас было много фасоли⁵. Варили фасоль и сахарную свеклу. Перекручивали фасоль через мясорубку и пекли фасоляники — сверху на раскаленной плите. Это вместо хлеба. А если вареную сахарную свеклу перекрутить с макухой — можно получить очень вкусную сладость, «военную» халву. Сколько людей погибало на дорогах этой менки! Хотя в дорогу отправлялись группами, не в одиночку.

⁵ Тут есть несоответствие в воспоминаниях моей матери. Наверное, в 1942 год пришлось входить без запасов еды. Быстрое наступление немцев и взятие Харьковской области осенью 1941 года разрушило планы по сбору урожая — М.О.

Сегодня 61-й год Великой Победы. Вечная память всем, кто погиб, кто умер, пережив войну. Вечная память моему отцу, двум его братьям…

Смотрю старые черно-белые фильмы, слушаю песни в исполнении Марка Бернеса. И вспоминаю, вспоминаю…

Моего будущего мужа немцы угнали в Германию, где он работал у бауэра. В 1944 году он бежал, примкнул к войскам Красной Армии. Его проверили, обмундировали, дали оружие. Не всем везло. Наш с ним школьный друг Вовка Ч. был схвачен гестаповцами и повешен за побег. Мой двоюродный брат, сын тетки (сестры отца), не смог бежать, был освобожден нашей армией, отправлен на шахты в Донбасс. Там засорил угольной пылью легкие. Уже давно умер…

А мой муж брал Берлин пехотинцем-солдатом, был легко ранен осколками в голову. Голову забинтовали и вперед. Все сказалось в 90-е годы. Через год, в 1946 году, он уже был танкистом, в 1947 году вернулся домой.

У моего деда по отцу было семеро сыновей и четыре дочери. Трое братьев, включая моего отца, погибли в годы Великой Отечественной войны, защищая Родину. Сразу после освобождения от немцев ушла в Советскую Армию дочь еще одного брата, воевала до самой Победы. Мой отец погиб в 1943 году. И это все, что мы знаем.

Кадровым военным был один из трех братьев моей матери. Воевал в Финскую войну и в Великую Отечественную. Убит на Смоленщине в декабре 1941 года.

Воевал на Севере приемный сын моей бабушки Дмитрий (мой ровесник, взятый в дом во время голода 1932 года из патроната при колхозе). Был гидролетчиком, сопровождал американские суда, которые шли в Мурманск. Говорят, что после тяжелого ранения в челюсть его оперировал сам Бурденко, который посетил госпиталь.

Воевал мой свекор, тот самый, которому пришлось посидеть при немцах «за коллективизацию». Три его родные брата погибли в войну. Один — на Курской дуге, еще один — 9 мая 1945 года в Чехословакии…

Рассказ третий:
«Гектор, Роза и Дези»
(об одном необычном памятнике в Харькове)

Мне кажется, что никого из читателей не должно покоробить такое странное соседство. Ведь наша публикация, посвященная дню Победы — это рассказы о том, как жили, как ждали Победы. А они ее тоже ждали — три маленькие печальные обезьяны из Харьковского довоенного зоопарка, расположенного неподалеку от архитектурного символа нашего города — Госпрома — Дома государственной промышленности, памятника архитектуры, одного из первых в СССР «небоскребов» из цельного железобетона в стиле «конструктивизм». Его вы видите в верхней части памятника, а обезьянки сидят в символической арке Госпрома.

Гектор, Роза и Дези — символ животных, переживших оккупацию Харькова в годы Великой Отечественной войны. Я узнала об этой трогательной истории только сейчас, подбирая фотографии для оформления публикации, из прошлогодней статьи в газете «Вечерний Харьков»:

— Когда разбомбили обезьянник, уцелели лишь пять его обитателей. Часть из них разбрелась по территории зоопарка, не зная, куда им деться. Они старались не уходить далеко от помещений, к которым уже привыкли: там всегда были еда, уход и ласка. Некоторые ушли в сад им. Шевченко, — рассказывает директор Харьковского зоопарка Алексей Григорьев.

Животных, которых удалось собрать и разместить в уцелевших помещениях обезьянника, подкармливали сотрудники зоопарка. Но зимой 1943 года было очень холодно, паровое отопление не действовало, а печурки не могли обогреть помещение. Обезьяны тесно прижимались друг к другу, пытаясь согреться.

Однажды утром три макаки-резус — Гектор, Роза и Дези — прорвали сетку и убежали в сад им. Шевченко. Позже выяснилось, что прыткие беглецы спрятались в здании Госпрома, забившись в шкаф одной из комнат. Обезьянок вскоре заметили сердобольные харьковчане.

— Люди, которые жили на пр. Правды, на улицах имени 8-го съезда Советов, на Данилевского и на Пушкинской, приходили в Госпром и подкармливали их. А ведь харьковчанам и самим есть было нечего, — не скрывает эмоций Алексей Яковлевич.

А однажды обезьянок обнаружил полицейский и выстрелил, ранив одну из них. К счастью, она выжила, но испуганные животные после этого перебрались в жилой дом, расположенный неподалеку, переждали лютые морозы на чердаке, а весной вернулись в Госпром.

После освобождения Харькова скитальцев вернули в зоопарк. На момент освобождения в зоопарке уцелели лишь четыре медведя, пять обезьян и один волк. Частично были разрушены здания слоновника, обезьянника и аквариума, сломаны все изгороди.

— Очень показательно, — говорит Алексей Григорьев, — что сразу же, как только выбили немцев из города, главнокомандующий войсками, освободившими Харьков, приказал срочно отреставрировать зоопарк, чтобы он заработал через неделю. Было очень важно поднять моральный дух в освобожденном городе.

Зоопарк восстанавливали несколько тысяч советских солдат — и уже 29 августа 1943 года он открылся.

22 августа 2008 года, в канун 65-летия освобождения Харькова, в зоопарке торжественно открыли памятник его обитателям: и спасшимся, и погибшим в годы войны. Зоопарк сделал его за собственные средства.

История обезьянок имела свое продолжение. Среди моих знакомых по Интернету обнаружился земляк и почти очевидец:

«В свои молодые годы я работал в НИИ Дизайна, находящемся с начала 60-х годов на 7-м этаже первого подъезда Госпрома. А это же со стороны зоопарка! Вахтером у нас был дядя Володя, коренной харьковчанин, который и поведал нам еще тогда эту самую историю о мартышках и показывал комнату на нашем этаже, где они обитали. Приятно ведь быть причастным к славным страницам истории нашего города!»

И напоследок…

7 августа 1941 года в урочище Зеленая Брама возле села Подвысокое Кировоградской области гитлеровцы окружили 6-ю и 12-ю армии Южного фронта. Около 70 тыс. (по данным немцев — до 130 тыс.) воинов Красной Армии попали в плен, многие погибли. Это была первая трагедия Великой Отечественной войны. Участниками боев пожертвовали, чтобы оттянуть силы немцев и эвакуировать заводы Приднепровья и Донбасса, а также на два месяца отсрочить падение Киева. Об этих событиях поэт и писатель Евгений Долматовский написал документальную повесть «Зеленая Брама». Он тоже находился в это время в Подвысоком — попал в окружение, потом в плен, бежал из плена снова на фронт. Многие стихотворения Евгения Долматовского, с 1939-го года военного корреспондента, основаны на его фронтовых впечатлениях. Одним из них — «Украине моей» — написанным в 1941 году вскоре после побега, мы закончим нашу публикацию, посвященную 64-й годовщине Победы.

Украине моей

Украина, Украйна, Украина,
Дорогая моя!
Ты разграблена, ты украдена,
Не слыхать соловья.

Я увидел тебя распятою
На немецком штыке
И прошел равниной покатою,
Как слеза по щеке.

В торбе путника столько горести,
Нелегко пронести.
Даже землю озябшей горстью я
Забирал по пути.

И леса твои, и поля твои —
Все забрал бы с собой!
Я бодрил себя смертной клятвою —
Снова вырваться в бой.

Ты лечила мне раны ласково,
Укрывала, когда,
Гусеничною сталью лязгая,
Подступала беда.

Все ж я вырвался, вышел с запада
К нашим, к штабу полка,
Весь пропитанный легким запахом
Твоего молока.

Жди теперь моего возвращения,
Бей в затылок врага.
Сила ярости, сила мщения,
Как любовь, дорога.

Наша армия скоро ринется
В свой обратный маршрут.
Вижу — конница входит в Винницу,
В Киев танки идут.

Мчатся лавою под Полтавою
Громы наших атак.
Наше дело святое, правое.
Будет так. Будет так!

Мария О.