«В легенде холодно мне, как в склепе.
Меня доверие небес давит»

(Драма Марины Басмановой)

Предисловие

Мне всегда очень нравилась перекличка двух стихотворений о Пигмалионе и Галатее — Майи Борисовой и Виктора Сосноры. Более того, эмоционально я была на стороне Пигмалиона — и когда перечитывала стихи, и когда слушала песни на оба текста.

История взаимоотношений автора и его «произведения», неожиданно проявившего свои черты, свой характер, свои отдельные желания, вспомнилась мне при разборке материалов, которые относятся к стихотворениям Иосифа Бродского, обозначенным инициалами «М.Б.»

Перечитывая отрывки из бесчисленных мемуаров и статей, написанных на основе этих мемуаров, буквально утонув в однообразном материале, я вдруг прониклась острым сочувствием к женщине, нечаянно ставшей Музой большого поэта, а впоследствии и нобелевского лауреата. Только недавно я точно так же тонула в лавине воспоминаний о Льве Ландау — таких же назойливых, зачастую лишенных элементарной человеческой порядочности. О Ландау, точнее, о мемуарах, ему посвященных, есть очень близкое мне стихотворение «Breaking the waves» Бориса Лукьянчука, опубликованное на сайте «Поэзия Московского университета от Ломоносова и до…»

«Банальности невнятно просопев, дав петуха сорвавшимся дискантом не в той тональности… Механика страстей, простая, как удар… Ещё один мотив, ещё одна слеза, ещё один сюжет, похожий на любовь…»

Не удивляйтесь! Это я отдельными строками стихотворения Бориса, взятыми из разных строф, проиллюстрировала привычный формат недобросовестных (бессовестных) мемуаров.

Перевернёшь бинокль, а видятся вдали
Всё те же: Пушкин, царь, Дантес и Натали…
А человек есть что? — пелевинский комар…

Натали еще очень повезло — ведь во времена Пушкина не было таких мощных средств массовой информации и коммуникации, как сейчас, — иначе жизнь вдовы поэта превратилась бы в тот ад, в котором, по моему мнению, сорок с лишним лет живет Марина Басманова. Недаром она и близко не подпускает к себе журналистов. А есть еще сын, есть две внучки — неужели и за ними будет тянуться этот шлейф правды, перемешанной с домыслами, неужели кровное родство с гением станет для них пожизненным клеймом? Сын Иосифа и Марины уже стал темой вторичных (относительно родителей) мемуаров, жаль, если та же судьба будет преследовать девочек, а они не обрастут к тому времени кожей, неуязвимой для уколов.

Но вернемся к Майе Борисовой и ее «Ночному шепоту Галатеи, обращенному к ученику Пигмалиона»:

Я умоляю, всех богов ради, —
ведь счастье роздано нам так скупо,
чтоб нам неузнанным уйти рядом,
перелепи мое лицо, скульптор!

Вот этого счастья «ходить неузнанными» я долго не замечала в стихотворении. И вот этого пренебрежительного и уничижительного у Пигмалиона Виктора Сосноры, когда Галатея «выводится за скобки» спора творцов:

Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой 
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я — творец, а ты — лишь ты…

Ах, как верно сказал Борис Лукьянчук: «А человек есть что? — пелевинский комар…»

И никому нет дела до Галатеи, и никому нет дела до живой женщины Марины — Марины, а не лирической героини стихотворений Иосифа «М.Б.»

«…Я все свои книги пишу от первого лица. Кроме того, как писатель, я владею, по-видимому, даром убедительности, так что все тотчас принимают написанное мною за документ, а между главным героем каждого рассказа и автором не делают никаких различий», — заметил Владимир Солоухин в повести «Приговор». Это же замечание можно отнести и к лирическим героям и героиням литературных произведений.

Тяжело любить гения, но при этом можно оставаться «неузнанной» и сохранить свою индивидуальность, не сломать свою личность. А вот когда тебя угораздило не ответить на его любовь, а он при этом еще становится нобелевским лауреатом, то уже ни для кого не имеет значения обстоятельство, минута, то или иное настроение, под воздействием которого гений пишет, что ты «судя по письмам, чудовищно поглупела».

Виктор Голышев, переводчик, профессор Литинститута:

«У Бродского есть статья про подруг поэтов, где он пишет, что брюнетки с резкими чертами им не нужны. Нужна блондинистая невнятность, на которую поэты могут проецировать самих себя.
В этом смысле они были противоположны - он человек очень резкий и конкретный, в ней чувствовалась некоторая расплывчатость. Видимо, это его и завораживало»

Женщина, условно говоря, стоит в эту минуту у плиты, варит суп, смотрит в окно и думает о погоде, а где-то за океаном для нее готовится новая маска, и тогда старую с нее сорвут вместе с кожей. Ах, как же мечтает, мне кажется, эта женщина, «чтоб ей неузнанной пройти», чтобы не прочитали эти строки, написанные вдали от нее, друзья и близкие (хорошо, если хоть они ставят знак «приблизительно» между Мариной Басмановой и «М.Б.»). А что говорить о бесчисленных «друзьях», которыми обрастают гении после смерти? Какие тогда могут быть ограничения, от кого ожидать элементарного сочувствия и уважения к приватности?

Именно в контексте вышесказанного мне и хочется просто вспомнить и почитать вместе с вами некоторые стихотворения Иосифа Бродского, перемежая их минимально необходимой информацией о действующих лицах.

La petit amour

В качестве своеобразного эпиграфа я выбрала стихотворение Бориса Лукьянчука, которое в его творчестве стоит отдельно, вне цикла, но органично вписывается в обозначенную тему. Это стихотворение поразило меня в свое время каким-то особенным эмоциональным переходом между строфами — сродни мандельштамовскому «Я буду метаться по табору улицы темной».

Да было-то всего-то, от и до, 
свиданий десять, правда, по Стендалю, 
с кристаллизацией и прочим, где писали 
все огненные вилы слово «страсть». 
За эти от и до прошли такие эры —
от дриопитека, с его днем замираний 
среди созвучий леса, до арены 
Вероны в сладкий день прикосновений, 
и далее, туда — к дню поцелуев, 
где время прессовалось по Эйнштейну… 
Теперь висит он елочной игрушкой, 
романчик этот, la petit amour, 
средь ангелов соломенных и прочей 
блестящей мишуры. Над Вифлеемом 
всего одна звезда на черном небе. 
Волхвы свои дары кладут, смущаясь, 
под елку памяти, с горящими свечами.
 
25 декабря 1999 г.

В сентябре 1988 года поэт и писатель Евгений Рейн (один из четверки друзей, о которой я скажу ниже) навестил Иосифа Бродского в Нью-Йорке. Тогда была сделана диктофонная запись для фильма, который предполагали снимать, но так и не сняли.

И.Б. Я помню, когда меня арестовывали, сажали, когда я сидел в клетке, я каким–то образом на это внимания не обращал, это все было неважно. Но мне, правда, повезло. Ты помнишь, на те времена пришелся «бенц» в Мариной, и о Марине я больше думал, чем о том, где нахожусь и что со мной происходит. Два лучших момента моей жизни, той жизни, это когда один раз она появилась в том отделении милиции, где я сидел неделю или дней десять. Там был такой внутренний дворик, и вдруг я услышал мяуканье — она во дворик проникла и стала мяукать за решеткой. А второй раз, когда я сидел в сумасшедшем доме, и меня вели колоть чем–то через двор в малахае с завязанными рукавами, — я увидел только, что она стоит во дворе… И это для меня тогда было важнее и интересней, чем все остальное. И это меня до известной степени и спасло, что у меня был вот этот «бенц», а не что–то другое. Я говорю это совершенно серьезно. Всегда на самом деле что–то важнее, чем то, что происходит…

2 февраля 1962

Я обнял эти плечи и взглянул 
на то, что оказалось за спиною, 
и увидал, что выдвинутый стул 
сливался с освещенною стеною. 

Был в лампочке повышенный накал, 
Невыгодный для мебели истертой, 
и потому диван в углу сверкал 
коричневою кожей, словно желтой. 
Стол пустовал. Поблескивал паркет. 
Темнела печка. В раме запыленной 
застыл пейзаж. И лишь один буфет 
казался мне тогда одушевленным. 

Но мотылек по комнате кружил, 
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул. 
И если призрак здесь когда-то жил, 
то он покинул этот дом. Покинул. 

Но вернемся к «ахматовской четверке». Эти стихи — из цикла Дмитрия Бобышева «Траурные октавы» — связаны со смертью Анны Ахматовой, когда неизвестный фотограф запечатлел у гроба Иосифа Бродского (Осю), Анатолия Наймана (Толю), Евгения Рейна (Женю) и самого автора (Диму).

…в череду утрат 
заходят Ося, Толя, Женя, Дима. 
Ахматовскими сиротами в ряд, 
лишь прямо друг на друга не глядят 
четыре стихотворца-побратима, 
их дружба, как и жизнь, необратима…

Ахматова умерла 5 марта 1966 года. Жене — 31 год, Толе с Димой по 30, Осе 26, (Марине — 28). По обычным меркам — дети, как литераторы — фактически широкой публике неизвестны, своей судьбы не знают, а все узлы уже завязаны более как два года назад.

Смотрю на фотографии импозантных, успешных, представительных мужчин, в которых превратились прежние «богемные» мальчики, а все тащат они шлейф юношеской истории за собой, и другие им в этом помогают, а «крайняя», как всегда, женщина — юная красавица, художница, которой, как мне кажется, так и не дали прожить собственную жизнь.

Из книги писательницы из Бостона Людмилы Штерн «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph»:

«Марина в те годы была высокая и стройная, с высоким лбом и мягким овалом лица, темно-каштановыми волосами до плеч и зелеными глазами…
Очень бледная, с голубыми прожилками на висках, с вялой мимикой и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность…
Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда мы друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет…
В идиллические дни, после многочасового «шлянья-болтанья» (выражение моей няни Нули) по Новой Голландии, они с Мариной, замерзнув, заходили согреться и выпить чаю…»

Романс

Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, 
взмахни рукой,
недалеко, за цинковой рекой.
Ах, улыбнись в оставленных 
домах,
я различу на улицах твой взмах.

Недалеко, за цинковой рекой,
где стекла дребезжат 
наперебой,
и в полдень нагреваются мосты,
тебе уже не покупать цветы.

Ах, улыбнись в оставленных домах,
где ты живешь средь вороха бумаг
и запаха увянувших цветов,
мне не найти оставленных следов.
Я различу на улицах твой взмах,
как хорошо в оставленных домах
любить других и находить других,
из комнат, бесконечно дорогих,
любовью умолкающей дыша,
навек уйти, куда-нибудь спеша.

Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, 
взмахни рукой,
когда на миг все люди замолчат,
недалеко за цинковой рекой
твои шаги на целый мир звучат.

Останься на нагревшемся мосту,
роняй цветы в ночную пустоту,
когда река, блестя из пустоты,
всю ночь несет в Голландию цветы.

«Компания любителей российской словесности, — как рассказывал впоследствии Евгений Рейн, — сложилась, когда я был студентом механического факультета Ленинградского Технологического института имени Ленсовета. В одной группе со мной учился ныне проживающий в США Дима Бобышев — симпатичный, способный мальчик, но еще совершенно темный по части поэзии. На химическом факультете Техноложки числился Анатолий Найман, впоследствии ставший секретарем Ахматовой. А Бродский появился позже. Я впервые увидел его году в пятьдесят восьмом»

Сам Рейн тоже литературно отметился в теме Бродский-Басманова — его книга «Глаз и треугольник» была издана несколько лет назад. Не слишком убедительными выглядят слова автора, что действующие лица этой истории превратились просто в литературных героев. А Марина? Марина, за которой после каждого подобного издания с новым азартом охотятся журналисты, реальный питерский адрес которой время от времени «озвучивает» то или иное средство массовой информации?


Из рассказа о Марине Басмановой Кейса Верхейла, друга И. Бродского, голландского прозаика и литературоведа:

«…Дочь довольно известного русского художника Павла Басманова, в то время занимавшего весьма высокое положение в мире ленинградских художников. Вообще-то, он довольно-таки тонкий живописец, года два тому назад я был на его большой выставке в Манеже. А Марина, стала художником-иллюстратором. Она всегда очень много рисовала, изобразительное искусство — дело всей ее жизни. Так что очень многое в живописи Бродский воспринял, благодаря ее влияниям. Они вместе ходили в Эрмитаж, Марина показывала ему альбомы, знакомила с репродукциями художников, они часто разговаривали о живописи»

Басманов Павел Иванович (1906-1993)

Родился в селе Баталово Алтайской губернии в 1906 г. График. Учился в Алтайских художественных мастерских (1920-1922), жил и работал в Ленинграде (Петербурге). В живописном реализме Басманова органично ужились и традиции православной иконы, и отзвуки современных ему постсупрематических исканий. Вневременной мир «ушедшей» России в «видениях» алтайского детства утверждается художником как образ Прошлого и прообраз Будущего, как идеальная модель мира. «Горизонталь мне дала степь, вертикаль — фигура в степи, диагонали — склоны холмов», — говорил Павел Басманов.

А Наталья Горбаневская («Ахматова, Бродский и все остальные») вспоминала: «Я только что впервые попала в немецкие залы Эрмитажа (обычно закрытые, потому что не хватало смотрителей) и сказала, что кранаховская Венера напомнила мне Марину. — Я всегда говорил ей, — воскликнул Иосиф, — «ты — радость Кранаха».

Евгений Рейн, из интервью:

— Марину Басманову мы знаем только по стихам Бродского, в которых реалий почти нет: «Рисовала тушью, немного пела». Почти не встречаются в книгах и ее фотографии. Воспоминаний она не публикует, что, на мой взгляд, делает ей честь. Но все это только подогревает читательское любопытство. Какая она?
— Я Марину давно не видел. В молодости она была очень красивая. Она дочь художника Павла Басманова, который был в свою очередь учеником Стерлигова и Петрова-Водкина. Она из сугубо петербургской художественной семьи. Прожила свою жизнь в квартире, которая принадлежала раньше кому-то из семьи Бенуа. Ее сила была в том, что она все время молчала. Это придавало ей таинственности.
С другой стороны, у Бродского, я думаю, был в этой истории и литературный момент. Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, он перепосвятил Марине. Было, например, Т.Т. или А.А. Он зачеркнул эти посвящения и написал: М.Б.

Отрывок из цикла «Мексиканский дивертисмент»

Сад громоздит листву и
не выдает вас зною.
(Я знал, что я существую,
пока ты была со мною.)

Площадь. Фонтан с рябою
нимфою. Скаты кровель.
(Покуда я был с тобою,
я видел все вещи в профиль.)
Райские кущи с адом
голосов за спиною.
(Кто был все время рядом,
пока ты была со мною?)

Ночь с багровой луною,
как сургуч на конверте.
(Пока ты была со мною,
я не боялся смерти.)

Поэт Владимир Уфлянд («Комсомольская правда», 28 января 1997 г.):

— Когда я занялся изданием произведений Иосифа, он позвонил мне из Америки. Часть книг не он составлял, а эту — сам. Собрал в нее стихи, посвященные Марине. Это было в самом начале 80-х…
Корыстной она не была. И сейчас она некорыстная. Дожила до 60 лет, но деньги тратить не научилась.

Из цикла «Часть речи»

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях; я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих; поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне — как не сказано ниже по крайней мере — я взбиваю подушку мычащим «ты» за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя. 1975—1976

О необходимых знаниях в границах допустимого

Из воспоминаний Виктора Куллэ, поэта, главного редактора журнала «Старое литературное обозрение»

«…Про саму Марину как-то мало что известно в последнее время. Говорят, она сильно воцерковилась, стала глубоко православной. Надо сказать, в отличие от многих других друзей и знакомых юности Бродского, она ведет себя, на мой взгляд, на редкость корректно»


Из Санкт-Петербургского выпуска «Комсомольской правды» за 19 марта 2004 года:

…Зимний Санкт-Петербург. Поднимаю телефонную трубку, набираю номер.
— Марина Павловна Басманова?
— Я вас слушаю, — отвечает низкий бархатный голос, в котором хочется утонуть. — 40-летие процесса?.. Нет, я не хочу об этом вспоминать.
— Но вы были главной участницей тех событий. Недавно вышла книжка Дмитрия Бобышева. Он называет себя соперником Бродского, вытаскивает на свет Божий старые простыни и все самые темные углы давнего любовного треугольника…
— Да. Но я не хочу об этом. И что можно добавить к тому, что сказал в своих стихах Бродский? Читайте и найдете ответ.

Из стихотворения «Псковский реестр»

Еще — объятий плен,
от жара смелый,
и вязаный твой шлем
из шерсти белой.
И черного коня,
и взгляд, печалью
сокрытый — от меня —
как плечи — шалью.

Кусты и пустыри,
деревья, кроны,
холмы, монастыри,
кресты, вороны.
И фрески те (в пыли),
где, молвить строго,
от Бога, от земли
равно немного.

Мгновенье — и прерву,
еще лишь горстка:
припомни синеву
снегов Изборска,
где разум мой парил,
как некий облак,
и времени дарил
мой «Фэд» наш облик…
для М. Б.

Не спутать бы азарт
и страсть (не дай нам,
Господь). Припомни март,
семейство Найман.
Припомни Псков, гусей
и, вполнакала,
фонарики, музей,
«Мытье» Шагала…

В день рождения Бродского, уже в этом, 2008 году, два корреспондента «Российской газеты» — Вячеслав Недошивин и Юрий Лепский совершили экскурсию по питерским местам, связанным с именем поэта. И вот что из этого вышло:

Когда текст этот был написан, один из нас снял трубку телефона и в который уже раз набрал ее номер. Как всегда несколько долгих минут длинные гудки вызова не прерывались ничем. Надо было давать отбой. Но, к счастью, звонивший о чем-то задумался. К реальности его вернул тихий усталый голос с еле заметными модуляциями на низких нотах.
— Алло.
— Это Марина Павловна?
— Да.
— Вас беспокоит незнакомый вам человек. Я работаю в «Российской газете». У меня на столе лежит материал, посвященный вам. Я хочу попросить вас прочитать его перед тем, как он будет опубликован…
— Я не стану ничего читать.
— Вам безразлично, что о вас напишут?
— Мне это не интересно.
— Мне кажется, что этот материал сделан корректно и с уважением к вам.
— Ну и хорошо.
— Что ж, позвольте пожелать вам всего доброго и поздравить с майскими праздниками.
— И вам.

В начале статьи журналисты заверяли, что уважают право на приватность, понимают границы допустимого, но одновременно настаивали, что читатели имеют право знать все, или почти все о жизни великих людей. Мне показалось, что в материале все же превалировали профессиональные интересы.

«Лев с седой бородой»

У Марины Басмановой странная «официальная» судьба, да и есть ли она на самом деле — своя собственная, отдельная?.. В юности она много времени проводила в обществе Анны Ахматовой — вместе с «ахматовской четверкой», а в итоге ее саму, вслед за Ахматовой, объявляют то блудницей, то монашкой. Мистическим предсказанием, в некоторых моментах сбывшимся предсказанием, предвидением, звучат отдельные строфы «Прощальной оды» Иосифа Бродского, написанной им еще в 1964 году — видимо, в самый разгар известных событий, и начинаешь верить, что сознание в определенном эмоциональном состоянии способно «продуцировать» какую-то особую энергию, воздействующую не только на настоящее, но и на будущее — не только свое, а и тех, кто оказался рядом и стал причиной этого состояния.

Дай над безумьем взмыть, дай мне взлететь над лесом,
песню свою пропеть и в темноту спуститься.

В разных земных устах дай же звучать ей долго.
То как любовный плач, то как напев житейский…

Дай мне на землю пасть в милой моей отчизне,
лжи и любви воздав общим числом — бессмертьем!

Пусть все то, что тогда было таким несметным:
ложь ее и любовь — пусть все бессмертным станет!

Дай мне пропеть о той, чей уходящий образ
дал мне здесь, на земле, ближе Тебя увидеть!

Не оставляй ее! Сбей с ее крыльев наледь!
Боже, продли ей жизнь, если не сроком — местом…

Известный итальянский писатель Тонино Гуэрра, будучи в Москве, рассказывал, что Марина Басманова, с которой он знаком, очень любит сказку «Лев с седой бородой» и всегда держит ее на своем столе. К сожалению, я нашла только пересказ сюжета, а не оригинал текста. Это и будет финалом моего повествования.

В одном цирке жил знаменитый лев. Он проделывал такие удивительные штучки, которые не мог сделать ни один лев в мире. Он и его хозяин всегда были неразлучны. Они колесили в тесном цирковом фургоне по городам и селам своей страны, делили радости и печали, успех и неудачу. И вот лев состарился и не мог больше выполнять свои головокружительные трюки. Но хозяин все равно его не бросил, продолжая выступать с ним, старым и немощным, а люди по-прежнему любили льва, потому что помнили, каким он был раньше. А потом наступил час, когда дрессировщик почувствовал близкий конец своего друга. Он отвез его на автобусную остановку, накрыл своим пиджаком и оставил одного. Утром появились овцы, целое стадо овец. Они окружили льва, потом превратились в огромную белую тучу и, растворившись в облачной белизне, унесли с собой и льва.

Ссылки:

Песню «Я обнял эти плечи и взглянул…» (формат мр3, 2 мб) в исполнении Олега Митяева можно скачать здесь и послушать или воспользоваться ссылкой на нашем сайте.