«Дикая собака Динго»
(рассказ о книге и фильме нашего детства)
От редакции
Мы нарушили традиционный порядок в нашем журнале, развели во времени публикацию повести Рувима Фраермана с упоминанием об одноименном фильме и, собственно, историю того и другого. Теперь вот наверстываем и предлагаем почитать всякое-разное, показавшееся наиболее интересным. Ссылки на текст повести в конце страницы.
Мария Ольшанская
Пролог
* * *
«Каждое лето, осень и даже часть зимы Фраерман проводит в этих местах, в селе Солотче, в бревенчатом и живописном доме, построенном в конце прошлого века известным русским гравером — художником Пожалостиным. Постепенно Солотча и этот дом стали второй родиной и для нас, друзей Фраермана» (К.Г. Паустовский).
Р. Фраерман, К. Паустовский и А. Гайдар, А. Роскин, Г. Шторм, А. Платонов очень любили Солотчу.
В далекие 70-е годы мне посчастливилось несколько раз встретиться с вдовой Р. Фраермана, Валентиной Сергеевной, в их московской квартире и в пожалостинской усадьбе. Она рассказала много интересного о жизни писателей в Солотче, в старом доме с мезонином. «Но самым дорогим воспоминанием, — рассказывала Валентина Сергеевна, — является время его работы над повестью «Дикая собака Динго, или повесть о первой любви». Обычно Фраерман писал медленно, трудно, отшлифовывая каждую фразу. А вот «Дикую собаку Динго» он написал удивительно быстро — всего за один месяц. Это было в Солотче, доме Пожалостина, в декабре 1938 года. Стояли холодные, морозные дни. Рувим Исаевич работал с большим подъемом, делая короткие передышки на морозном воздухе».
Повесть получилась очень поэтическая, она была, как говорится, написана на «одном дыхании», хотя замысел книги вынашивался много лет. Эта повесть признана по праву лучшей книгой Фраермана, переведена на многие языки народов нашей страны и за рубежом — в Швейцарии, Австрии, Западной Германии. В парижском издании она названа «Первая любовь Тани». По книге поставлен кинофильм, который на международном кинофестивале в Венеции в 1962 году был удостоен первой премии — «Золотого льва святого Марка».
(Из статьи Владимира Касаткина «Он жил в Солотче…»,
«Рязанские ведомости», 29 сентября 2001 г.)
* * *
Приложение к «Независимой газете» «НГ-EL» публикует очерки, посвященные ныне почти забытым уже писателям. Автор их — Елена Павловна Тарасова — журналист, редактор, писатель:
«Мне показали автора любимой мною «Дикой собаки Динго», когда он, тяжело опираясь на палку, брел по одной из аллей Малеевского парка. Ходил Фраерман много и упорно, преодолевая нездоровье.
Как-то утром мы спускались с крыльца Дома творчества, он пошатнулся, я поддержала его. Поблагодарив, он спросил: «Деточка, а что вы здесь делаете? Кто вы? Где учитесь?» Вместо того чтобы слушать Рувима Исаевича, пришлось говорить о себе. Едва я сказала, что в начале войны очутилась в Комсомольске-на-Амуре, его блестящие черные глаза зажглись интересом.
— О, да мы с вами почти земляки, — засмеялся он. Оказалось, в 1920 году, будучи студентом, он проходил летнюю практику на Дальнем Востоке, где в то время еще кое-где хозяйничали японцы. Там Фраерман стал политруком партизанского отряда. Более шести тысяч километров пешком и на оленях прошли его партизаны. Пришлось переправляться через горные реки, перевалы Яблонового хребта. Отстраненно, будто и не он был участником этого похода, Рувим Исаевич вспоминал пережитое, с юмором описывал быт тунгусских стойбищ, где ему пришлось устанавливать советскую власть.
О прошлом Фраерман вспоминал часто и охотно. Много говорил о друзьях — Паустовском, Гайдаре, Платонове…
Не могу припомнить ни одного мгновения, когда он был в плохом настроении — хмур, уныл, раздражен, не расположен к общению. А ведь был серьезно болен. Каждый шаг давался ему с трудом…
Вспоминаю Таню Сабанееву и Фильку — героев «Дикой собаки Динго». Фраерман спросил: «А фильма, поставленного по повести, не видели?»
— К сожалению, нет.
Оказалось, что Рувим Исаевич его тоже не видел. — Как это? — удивилась я. — Разве не вы автор сценария?
Рувим Исаевич грустно покачал головой: вообще не знал, что собираются снимать этот фильм. И тут же рассказал, как однажды дождливым вечером — он уже лежал в постели — раздался стук в дверь. Он отворил. Оказалась телеграмма. Кто-то из друзей поздравлял его с премией, которой удостоен фильм, снятый по его повести.
— А кто же автор сценария? — спросила я. Но и этого он не знал».
Из очерка «Разговоры о «Конотопе»
Рувим Фраерман
Константин Паустовский
Батумская зима 1923 года ничем не отличалась от обычных тамошних зим. Как всегда, лил, почти не переставая, теплый ливень. Бушевало море. Над горами клубился пар.
На раскаленных мангалах шипела баранина. Едко пахло водорослями — прибой намывал их вдоль берега бурыми валами. Из духанов сочился запах кислого вина. Ветер разносил его вдоль дощатых домов, обитых жестью.
Дожди шли с запада. Поэтому стены батумских домов, выходившие на запад, обивали жестью, чтобы они не гнили.
Вода хлестала из водосточных труб без перерыва по нескольку суток. Шум этой воды был для Батума настолько привычным, что его уже перестали замечать.
В такую вот зиму я познакомился в Батуме с писателем Фраерманом. Я написал слово «писатель» и вспомнил, что тогда ни Фраерман, ни я еще не были писателями. В то время мы только мечтали о писательстве, как о чем-то заманчивом и, конечно, недостижимом.
Я работал тогда в Батуме в морской газете «Маяк» и жал в так называемом «бордингаузе» — гостинице для моряков, отставших от своих пароходов.
Я часто встречал на улицах Батума низенького, очень быстрого человека со смеющимися глазами. Он бегал по городу в старом черном пальто. Полы пальто развевались от морского ветра, а карманы были набиты мандаринами. Человек этот всегда носил с собой зонтик, но никогда его не раскрывал. Он просто забывал это делать.
Я не знал, кто этот человек, но он нравился мне своей живостью и прищуренными веселыми глазами. В них, казалось, все время перемигивались всякие интересные и смехотворные истории.
Вскоре я узнал, что это — батумский корреспондент Российского телеграфного агентства — РОСТА и зовут его Рувим Исаевич Фраерман. Узнал и удивился потому, что Фраерман был гораздо больше похож на поэта, чем на журналиста.
Знакомство произошло в духане с несколько странным названием «Зеленая кефаль».
Был вечер Одинокая электрическая лампочка то наливалась скучным огнем, то умирала, распространяя желтоватый сумрак.
За одним из столиков сидел Фраерман с известным всему городу вздорным и желчным репортером Соловейчиком.
Тогда в духанах полагалось сначала бесплатно пробовать все сорта вина, а потом уже, выбрав вино, заказать одну-две бутылки «за наличный расчет» и выпить их с поджаренным сыром сулугуни.
Хозяин духана поставил на столик перед Соловейчиком и Фраерманом закуску и два крошечных персидских стаканчика, похожих на медицинские банки. Из таких стаканчиков в духанах всегда давали пробовать вино.
Желчный Соловейчик взял стаканчик и долго, с презрением рассматривал его на вытянутой руке.
— Хозяин, — сказал он, наконец, угрюмым басом, — дайте мне микроскоп, чтобы я мог рассмотреть, стакан это или наперсток.
После этих слов события в духане начали разворачиваться, как писали в старину, с головокружительной быстротой.
Хозяин вышел из-за стойки. Лицо его налилось кровью. В глазах сверкал зловещий огонь. Он медленно подошел к Соловейчику и спросил вкрадчивым, но мрачным голосом:
— Как сказал? Микроскопи?
Соловейчик не успел ответить.
— Нет для тебя вина! — закричал страшным голосом хозяин, схватил за угол скатерть и сдернул ее широким жестом на пол. — Нет! И не будет! Уходи, пожалуйста!
Бутылки, тарелки, жареный сулугуни — все полетело на пол. Осколки со звоном разлетелись по всему духану. За перегородкой вскрикнула испуганная женщина, а на улице зарыдал, икая, осел.
Посетители вскочили, зашумели, и только один Фраерман начал заразительно хохотать.
Он смеялся так искренне и простодушно, что постепенно развеселил и всех посетителей духана. А потом и сам хозяин, махнув рукой, заулыбался, поставил перед Фраерманом бутылку лучшего вина — изабеллы — и сказал примирительно Соловейчику:
— Зачем ругаешься? Скажи по-человечески. Разве русского языка не знаешь?
Я познакомился после этого случая с Фраерманом, и мы быстро сдружились. Да и трудно было не подружиться с ним — человеком открытой души, готовым пожертвовать всем ради дружбы…
Удивительной казалась любовь Фраермана к Дальнему Востоку, его способность ощущать этот край как свою родину. Фраерман родился и вырос в Белоруссии, в городе Могилеве-на-Днепре, и его юношеские впечатления были далеки от дальневосточного своеобразия и размаха — размаха во всем, начиная от людей и кончая пространствами природы.
Книги Фраермана замечательны тем, что очень точно передают поэзию Дальнего Востока… Можно открыть наугад любую из его дальневосточных повестей — «Никичен», «Ваську-гиляка», «Шпиона» или «Собаку Динго» и почти на каждой странице найти отблески этой поэзии… Прекрасны и полны свежести картины леса, рек, сопок, даже отдельных цветов-саранок — в «Собаке Динго». Весь край в рассказах Фраермана как бы появляется из утреннего тумана и торжественно расцветает под солнцем. И, закрывая книгу, мы чувствуем себя наполненными поэзией Дальнего Востока…
Конечно, Дальний Восток дал Фраерману только материал, пользуясь которым он раскрывает свою писательскую сущность, высказывает свои мысли о людях, о будущем и передает читателям свою глубочайшую веру в то, что свобода и любовь к человеку — это главное, к чему мы должны всегда стремиться. Стремиться на том, как будто коротком, но значительном отрезке времени, который мы зовем «своей жизнью».
Стремление к усовершенствованию самого себя, к простоте человеческих отношений, к пониманию богатств мира, к социальной справедливости проходит через все книги Фраермана и выражено им в словах простых и искренних.
Выражение «добрый талант» имеет прямое отношение к Фраерману. Это — талант добрый и чистый. Поэтому Фраерману удалось с особой бережностью прикоснуться к таким сторонам жизни, как первая юношеская любовь.
Книга Фраермана «Дикая собака Динго, или повесть о первой любви» — это полная света, прозрачная поэма о любви между девочкой и мальчиком. Такая повесть могла быть написана только хорошим психологом. Поэтичность этой вещи такова, что описание самых реальных вещей сопровождается ощущением сказочности.
Сила воздействия Фраермана и заключена главным образом в этом его поэтическом видении мира, в том, что жизнь предстает перед нами на страницах его книг в своей прекрасной сущности. Фраермана с полным основанием можно причислить к представителям социалистического романтизма.
Может быть, поэтому Фраерман иной раз предпочитает писать для юношества, а не для взрослых. Непосредственное юношеское сердце ему ближе, чем умудренное опытом сердце взрослого человека.
Как-то так случилось, что с 1923 года жизнь Фраермана довольно тесно переплеталась с моей и почти весь его писательский путь прошел у меня на глазах. В его присутствии жизнь всегда оборачивалась к вам своей привлекательной стороной. Даже если бы Фраерман не написал ни одной книги, то одного общения с ним было бы достаточно, чтобы погрузиться в веселый и неспокойный мир его мыслей и образов, рассказов и увлечений…
Писатель Фраерман неотделим от человека. И человек неотделим от писателя. Литература призвана создавать прекрасного человека, и к этому высокому делу Фраерман приложил свою умелую и добрую руку. Он щедро отдает свой талант величайшей задаче для каждого из нас — созданию счастливого и разумного человеческого общества.
(Напечатано в сокращении. Полностью очерк Константина Паустовского «Рувим Фраерман» (1948) можно прочитать здесь — Мария О.)
Конотопы
Фрагменты главы «Малый Конотоп»
из «Книги скитаний» Константина Паустовского
Захолустный городок Конотоп я видел несколько раз только из окна вагона. Я ничего о нем не знал, кроме того, что в нем умер вымышленный эренбурговский герой Хулио Хуренито.
Говорили, что «в свое время» городок этот был знаменит лужами. В них каждый год тонули многострадальные конотопские кони. Выражение «в свое время» казалось таинственным. Что значит: «в свое время»? Очевидно, во время расцвета, хотя во все времена ни о каком расцвете Конотопа не могло быть и речи.
Лужи эти давно высохли. В наши дни Конотоп славился только замечательными блинчатыми пирожками с мясным фаршем. Ими торговал буфет на конотопском вокзале.
К приходу каждого пассажирского поезда на стойку в буфете выносили большие противни с этими раскаленными пирожками. Делом чести для каждого пассажира было пробиться к стойке и съесть, обжигая пальцы, хотя бы один сочный и хрустящий пирожок.
Самый же Конотоп казался довольно уютным со своими чистыми домиками, плетнями и тополями. На пути из Москвы в Киев это были первые тополя. Пассажиры всегда радовались им, как предвестникам юга.
Непонятно почему, но этот городок дал имя одному московскому писательскому содружеству.
Почти каждый день у Фраермана в его маленькой квартире на Большой Дмитровке собирались друзья: Аркадий Гайдар; Александр Роскин — знаток Чехова, писатель и пианист; молодой очеркист Михаил Лоскутов; редактор Детского издательства добрейший Ваня Халтурин и я.
Сборища эти Роскин неизвестно почему назвал «Конотопами».
Объяснить происхождение этого названия он надменно отказался, ссылаясь на то, что существовал же во времена Пушкина литературный кружок «Арзамас» и никто толком не знает, почему он был назван именем этого маленького и такого же захолустного, как и Конотоп, городка.
У каждого из нас были по этому поводу свои соображения. Но, пожалуй, самым проницательным оказался Гайдар. (Он вообще был чертовски проницателен и лукав.)
Одно время жена Фраермана Валентина Сергеевна угощала нас блинчатыми пирожками. А поскольку Конотоп славился ими и Роскин об этом знал, то поэтому он, по мнению Гайдара, и придумал такое странное название нашему содружеству.
Собирались мы почти каждый день, читали друг другу все вновь нами написанное, спорили, шумели, рассказывали всяческие истории, пили дешевое грузинское вино и водку и в один присест съедали по три огромные банки свино-бобовых консервов.
Мы были как будто беспечны и веселы, очевидно, потому, что литературные планы не только переполняли нас, но и постепенно осуществлялись. Тут же, как говорится, «на глазах» Гайдар писал свою великолепную «Голубую чашку», Фраерман — не менее прекрасную повесть «Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви», Роскин со скрупулезной талантливостью работал над книгой о Чехове, Лоскутов, как бы стесняясь собственной наблюдательности, рассказывал о Средней Азии, а я был полон планами будущего «Кара-Бугаз».
* * *
Несправедливо было бы, говоря о встречах в «Конотопе», умолчать о двух непременных его участницах — Валентине Сергеевне и ее матери Екатерине Михайловне. Это были отнюдь не безгласные свидетели происходившего и не только добрые хозяйки, ограничивавшие свою роль лишь тем, что подавали на стол знаменитые пирожки и готовили общее чаепитие. Нет, их мнением интересовались, их советов спрашивали, им наравне с другими предоставлялось слово, хотя они и высказывались, может быть, не столь решительно и категорично. Для высказывания своих суждений у обеих были достаточные основания.
Екатерина Михайловна была активным деятелем народного просвещения. Что касается Валентины Сергеевны, то здесь, пожалуй, следует сообщить, что, кроме того, что она несколько лет работала в РОСТА, где и встретилась со своим будущим мужем, именно она по его рекомендации как председатель месткома давала санкцию на прием К.Г. Паустовского на работу в это учреждение. Ко времени образования и расцвета «Конотопа» Валентина Сергеевна и сама занялась более широкой литературной деятельностью и через некоторое время стала заместителем главного редактора журнала «Пионер».
(Из статьи исследователя творчества Фраермана В. Николаева «Конотоп»)
Филька
Рассказывает Талас Умурзаков
У нашего поколения воспитание другое было, мы о популярности не думали. Я, наоборот, стеснялся даже на улицу выходить. Выйдешь только из дома, а тебе сразу: «О, Филька идет!» Скорее, замкнутость какая-то была. Может возраст такой, хотя в шестнадцать-семнадцать лет это многим присуще, но мы скромнее всегда были.
Предложение сыграть в картине роль нанайского мальчика Фильки было для меня полной неожиданностью. Хотя я уже и снимался до этого на студии «Казахфильм». Прилетел в Алма-Ату второй режиссер картины. Он просматривал детей по всей Средней Азии, искал в Сибири и даже на Крайнем Севере. Прихожу из школы домой, вижу — сидит в квартире незнакомый человек. Ну я подумал, что гости снова к нам пришли. У нас всегда был полный дом гостей. И отец сообщает, что меня приглашают на такой-то фильм. Мама, конечно, опасалась, за мою учебу, но ленинградский гость заверил ее, что администраторы ленты наймут для актеров-школьников репетиторов. И долго не думая, помощник режиссера дал мне прочесть сценарий будущей картины. А уже назавтра нужно было ехать на съемки.
Я, конечно, прочел сценарий запоем. В основном читал роль Фильки. Она мне была близка, я сам по характеру был такой — хулиганистый, подвижный, шустрый, спортом занимался. Прилетели в Ленинград, а главного режиссера на «Ленфильме» нет. И мы полетели в киноэкспедицию в Крым.
После фильма я решил оторваться от искусства, хотя в Ленинграде Юрий Александрович Товстогонов в свой театр приглашал, говорил: «Давай приезжай!» Я съездил в Питер на консультации, послушал, посмотрел. И все время думал, что вдруг я не туда пошел. Оттуда же не выйдешь, я же знаю, что это за зараза, актерское ремесло. И подал документы в сельскохозяйственный институт, на механический факультет. А уже на втором курсе, когда в реальности пошли тракторы и комбайны, сеялки и веялки, быстро понял, что все это — не мое. Но вообще мне математика и другие науки легко давались.
И двинулся я в знакомый «Казахфильм». Начинал «микрофонщиком» — была такая специальность. Микрофон таскать для съемок. Потом осветителем поработал. Словом, прошел все стадии процесса кинопроизводства. Время двигалось. Потом все-таки уехал в Ленинград, поступил в театральный. Затем, когда умер отец, я уже третий курс заканчивал, пришлось вернуться.
Выпивки пошли, безысходность какая-то охватила. Здесь не снимают, и там тоже не могу пристроиться. То возьмут меня в режиссерскую группу, то еще что-нибудь. Но все равно чувствуешь, что твои идеи исчезают в никуда. Пошел-таки немного в разнос. Но все же вовремя спохватился — хватит, мол, мешает все это. И хорошо тут у нас театральный институт открылся. Я и пошел туда ассистентом на кафедре работать. Кроме того, оставалось-то всего два года отучиться. И с 78-го года занимаюсь там. Сегодня это Академией искусств называется (из биографии).
* * *
Конечно, популярность была бешеная. После того как фильм получил «Золотого льва» в Венеции, письма мне слали со всего мира. Восхищались созданным образом, хотели дружить. Девочки в любви признавались, но на их эпистолы я старшую сестру просил отвечать. Мне самому эта роль очень помогла, ведь Филька в фильме — очень чистый парень. Тогда вообще с моралью, идеологией дело лучше обстояло… Сейчас все гоняются за деньгами…
Переход от Союза к отдельной независимой стране был спонтанным и неосмысленным. Вот, мол, вам суверенитет, свобода - берите что хотите. А мне эта независимость не нужна, если я нищий. Ты чиновник? Будь добр, строй государство, делай, чтобы людям было хорошо. А то один насытится, уйдет, а на его место другой ненасытный придет.
15 миллионов человек — это население Москвы. И мы, имея такие богатства, не можем накормить людей. Мы кичимся тем, что у нас природные богатства, таблица Менделеева. А где все это? Кучка обогащается и лишь делает вид, что что-то делает. Конечно, они говорят правильные слова. Но правильные слова, если научить, и попугай может говорить… И еще. В чем разница между слугой и лакеем? Слуга верен хозяину до конца. А лакей продает себя. Я знаю много таких людей. Слишком много… (из интервью газете Казахстана «Время», 29.10.2009).
Однажды, сорок лет спустя…
Талас родился в известной актерской семье: его отец Камаси Умурзаков и мать были ведущими мастерами алматинского ТЮЗа, активно снимавшимися в кино. С пеленок ребенок, как и его сестра с братом, жил в необыкновенно творческой атмосфере. Когда родители уезжали в киноэкспедиции и брали с собой маленького Таласа, ему тоже находилась работа — изображать в массовке кого-нибудь из детворы. Но увлечения юного артиста не ограничивались кино. Он активно занимался спортом: коньки, лыжи, боксерские перчатки. Даже в молодежную сборную по боксу входил!
Примечание:
Амина Умурзакова (08.03.1919–28.09.2006), театральная и киноактриса.
Была еще одна страсть: к историческим раскопкам. С пятого класса каждое лето Талас уезжал с археологами в экспедиции. И вот однажды вдали от дома получил телеграмму с «Ленфильма» — приглашение сыграть Фильку в «Дикой собаке Динго».
Кого только не перепробовал режиссер Юлий Карасик на роль нанайского паренька из маленького приморского города, ища исполнителя по всей стране! Да и с поиском претендентки на роль Тани постановщик изрядно намучился. И вот кто-то из коллег посоветовал обратить внимание на студентку ВГИК Галю Польских. Когда девушка узнала, что ее хотят пробовать на роль 14-летней школьницы в фильме о первой любви, очень удивилась: ей-то самой исполнилось двадцать два, и на руках была годовалая дочь. «Ведь я же стала мамой: мой организм и мировоззрение перестроились», — пыталась разубедить режиссера начинающая актриса. Но Карасик после встречи с Галей уже не мог представить героиню другой…
Фильм был снят в 1962 году и имел огромный зрительский успех, а на ХIV Международном кинофестивале лент для детей и юношества в Венеции «Дикой собаке Динго» был присужден Большой приз «Золотой Лев св. Марка»! В эту блистательную победу весомый вклад внесли, конечно же, и Польских с Умурзаковым.
Четвертого декабря 2002 года в одиннадцатом часу в квартире Умурзаковых зазвонил телефон. Трубку сняла Амика, десятилетняя внучка народной артистки. «Папа, это тебя», — крикнула девочка.
— Добрый вечер. Вас беспокоят по просьбе Галины Польских. Она сегодня выступала в театре имени Лермонтова в антрепризном спектакле. Вы не могли бы сейчас подъехать в «Алтын алму»? Это бывший ресторан «Алма-Ата». Дело в том, что утром она уже улетает. Минут через десять за вами пришлют машину…
«Он был неугомонным и почти неуправляемым мальчишкой — многие подростки порой эпатируют окружающих своим поведением. А тут еще ему показалось, что он влюбился в меня: прохода не давал, что творил во время съемок! Я пыталась обходиться с Таласом как можно мягче, чтобы не поранить его душу. Ведь он был тогда еще совсем ребенком, возомнившим себя уже взрослым… Интересно, какой он сейчас, чем занимается?»
Я сообщила, что он жив и здоров, работает здесь, в Алматы. Москвичи прямо-таки ахнули: «Как же так, почему никто не додумался устроить им встречу?!» (А ведь такая мысль у меня возникала…) Особенно не унимался герой «Мужиков» и комедии «Любовь и голуби» актер Александр Михайлов: «Неужели ничего нельзя сделать, чтобы отыскать Таласа сейчас? Это же шанс, другого может не быть. Пусть на час, но они должны увидеться!»
Услышав от нас, что Талас едет, Польских нервно закурила, еле сдерживая волнение от предстоящего свидания. Гостя ждали все участники недавно закончившегося спектакля, который только на один день привезли из Москвы в Алматы.
Ему, конечно, было что поведать, всякое случалось в жизни, слухи о неприятных моментах в его биографии доходили и до Москвы. Но вряд ли Галя знает о том, что с 1978 года он преподает актерско-режиссерское мастерство в Национальной академии искусств, став доцентом. Он и про приезд-то москвичей ничего не знал: с утра до вечера пропадая в институте со своими учениками, к тому же выпускал спектакль в ТЮЗе, а по ночам корпел над учебником о мастерстве актера. Потому и не увидел рекламы о спектакле с участием Польских.
В этот момент они были прежними, только чуть повзрослевшими героями замечательного фильма, хотя на самом деле давно уже стали дедушкой и бабушкой: у Таласа три дочери, сын и два внука, у Галины две взрослые дочери, но — что весьма любопытно — единственного внука Польских зовут Филя, Филипп.
Через неделю, когда в дом Умурзаковых я принесла фотографии с того фантастического вечера, нас вновь увлекла «Динго…»
— Талас, а вы хорошо помните день, когда впервые увидели Галину Польских?
— Конечно. Я приехал в поселок под Феодосией ночью и сразу поселился в гостинице, где группа уже обосновалась. Утром надо было ехать на съемки. Умылся, выхожу, смотрю — по коридору идет светленькая девушка в ситцевом халатике, а за ней мужчина, который сказал: «Таня, познакомься — это Филя». Мы как-то растерянно посмотрели друг на друга, и Галя говорит: «Ну что, Филя, здравствуй». Я сразу уловил: партнерша чуть старше меня. Стоим, не знаем, что делать дальше. И тут она спокойно так произнесла: «Ладно, встретимся на съемочной площадке». Там мы уже основательно пообщались, и Галя, что называется, взяла надо мной шефство.
Сразу же мы стали называть друг друга именами своих героев. Как это часто бывает в кино, снимать начали с финала — прощальную сцену Тани и Фильки. Играть ее было непросто: по сюжету-то мы — давние друзья. Хоть я камеры уже не боялся — опыт-то имелся, — но на сей раз что-то мне стало не по себе. Заметив это, Галя мягко, по-доброму сказала: «Ты не волнуйся, Филя, у нас все получится. Вот увидишь». Она словно излучала тепло и спокойствие…
Тогда я не знал, что это ее первая кинороль. Позже я все время удивлялся: как это Гале удалось так правдиво создать образ 14-летней девочки? Мне было легче: я-то играл самого себя — восьмиклассника.
— А могли ли вы предугадать, что из дебютантки впоследствии получится большая актриса — народная?
— Тогда об этом никто не думал. Но в ней я видел незаурядный талант, потому что сам рос в актерском окружении. И еще — трудолюбие. Я, к примеру, иногда бывал «шалтай-балтай», а она — нет: всегда уходила с головой в работу. Когда же основательно доставал ее, Галя серьезно останавливала: «Филя, не мешай, дай сосредоточиться». Помню, как трудно шла сцена с гусеницей, которая ползла по новому таниному платью. Я должен был ножом порвать его, чтобы она не шла на свидание с Колей. Только замахнусь — Галка сразу: «Ой!» Я страшно боялся ее поранить, а тут еще она под руку кричит, правда, сама же помогла мне собраться и сделать все как надо. Кстати, мы во многом доверяли друг другу, даже в интимных каких-то вещах. Наши гримерки были рядом, и Галя просила помочь, к примеру, затянуть ей корсет. Я так усердствовал, что она еле дышала, зато была такой тоненькой, ведь на экране ей надо было предстать хрупкой девочкой.
— А вы тоже, как Филька, были в нее влюблены?
— Конечно! Я же ее страшно ревновал!
— К кому?
— Ко всем! Кто подойдет, кто посмотрит не так, кому она улыбнется. Даже дрался, и не раз!
— Теперь понятно, почему Польских сказала про вас: «Был такой озорной…». Вы что же — так глубоко погрузились в образ или по-человечески прониклись к ней?
— У нас возникла какая-то духовная близость, что ли. Для меня она была единственным авторитетом, на остальных, в том числе и на режиссера, я чихал! А она скажет — я делаю, другие говорят — не делаю.
— После съемок у вас было время на откровенные разговоры?
— А мы практически и не расставались: вместе ели, вместе на съемки — со съемок, и так до самого сна. Иногда в кино ходили, в кафе, к рыбакам. Когда кто-нибудь из съемочной группы хотел ее пригласить, спрашивал моего разрешения. Второй режиссер Слава Чаплин пугал коллег мной: «Он же — дикий!»
— Вы что — оберегали ее?
— Как телохранитель: всегда рядом, даже когда муж ее приезжал — азербайджанский режиссер Фаик Гасанов, худой такой, высокий. Я тогда с издевкой спрашивал: «Когда твой горбонос уедет?». А она воспитывала: «Филя, так нельзя говорить. Это нехорошо…» Позднее я услышал о трагической гибели Фаика, которого Галя очень любила… На тех съемках проявлялся мой юношеский максимализм, наверное. Галя-то ко мне как к маленькому относилась: дескать, он еще ничего не понимает. А я чувствовал себя взрослым, хоть и учился в девятом классе.
Кстати, в период ленинградских съемок я ходил в 33-ю школу, когда, естественно, не снимался. Важный такой: с папиросой в зубах расхаживал по коридору — артист же (!), но не зазнавался. Ребята расспрашивали о фильме, что и как там у нас в кино, я с удовольствием рассказывал. Самостоятельным себя по полной программе ощущал: я же не гонорар, а ежемесячную зарплату получал — 80 рублей! По тем временам это были приличные деньги для подростка. Но главное — у меня была свобода!
— Польских играла пионерку. А вы-то были пионером?
— В кино — да, в жизни — только неделю: исключили за поведение. Баловался, как в фильме: из галстука плавки делал для хохмы.
— Сколько длились съемки?
— В общей сложности год и два месяца. Сначала в Крыму, а потом зимой в Ленинграде, где были павильонные съемки, а на Финском заливе — натурные: буран, горы, собаки.
— Когда на следующий день после вашей с Галиной Александровной встречи я разговаривала с вашей мамой по телефону, Амина-апа вспомнила «Динго…» и, смеясь, призналась: «Уехал на съемки мальчиком, а вернулся полумужчиной». Почему она так сказала?
— Здесь-то я со сверстниками больше общался, а там окунулся во взрослую жизнь и рядом с Галей стал другим. Помню, как прощались с ней в аэропорту: она ревет, я реву, хотя раньше никогда не плакал… Говорю: «Не надо, Галка, не плачь». А она: «Филя, мы обязательно встретимся. Приезжай!..». Я мечтал: когда поступлю в Ленинградский институт, буду на «Стреле» в Москву ездить. Но увидеться так и не получилось…
— Через 40 лет о чем вы в первую очередь спросили друг друга?
— Как же так? Почему мы до сих пор не встретились? А потом говорили о том времени, о жизни, вспомнили группу. Узнал от Гали, что несколько лет назад умер Володя Особик, сыгравший Колю, в которого по фильму была влюблена Таня.
— Оглядываясь на свой актерский опыт — а он немалый: около десяти картин, вы можете сказать, что главной в вашей творческой судьбе стала все же «Дикая собака Динго»?
— Да. Сейчас я понимаю, что такого материала больше не встречу: того времени не вернешь — с его наивностью, добротой, верой и какой-то пронзительной чистотой. В сегодняшней рационально-расчетливой жизни это кому-то мешает, а может, наоборот — помогает. Там, в 60-х, все такое светлое было! И оно до сих пор есть. Во мне — уж точно! За счет этого я и держусь. Грустить времени особо-то и нет: когда рядом студенты, чувствую и себя молодым. Я их очень люблю, и они отвечают взаимностью.
… На том вечере, предлагая тост за встречу, Умурзаков неожиданно вдруг обратился к Польских: «А ты помнишь наш финальный диалог?» «Помню», — улыбнулась актриса (это была пронзительно щемящая сцена, когда девочка увидела на Филькиной груди оставшийся от загара отпечаток слова «ТАНЯ»). И, как тогда, 40 лет назад, от имени своих героев, стоя, глядя глаза в глаза, партнеры произнесли:
— Какой же ты маленький, Филька. Ведь это же все сгорит и исчезнет, как только наступит зима и ты наденешь теплую рубашку.
— Но ведь солнце такое сильное! Неужели все исчезнет? Может, что-нибудь останется?
— Ты прав, Филька: все не может исчезнуть. Иначе куда же девается наша вечная дружба?
* * *
Талас Умурзаков в декабре отметил 60-летний юбилей, не так давно стал профессором, наконец-то выпустил в свет книгу-учебник «Психофизическая подготовка актера и режиссера», экземпляр которой четвертого сентября подписал и передал в Москву для дорогой партнерши. Да простит меня Талас Камасиевич, но я все же раскрою его посвящение Галине: «Моей прекрасной юности! Ни годы, ни солнце, никакие невзгоды не сотрут из моей памяти твой божественный, вечно юный образ. С любовью — Талас Умурзаков, твой непутевый Филька…»
(Из статьи Галины Леоновой в газете «Казахстанская правда», 22.09.2006)
Коля
«Первая любовь или дикая собака Динго»
Ленинградскому актеру Владимиру Особику (29 октября 1943–18 июля 1997) посвящена книга Зои Кравчук «Владимир Особик. Судьба и сцена».
«Первая любовь или дикая собака Динго» — название второго раздела книги:
— Ты плакала?
— Нет, просто какой-то негодный мальчишка швырнул песок в глаза…
— Ты плакала…
Во всем фильме Коля едва ли сказал десяток фраз. Угадал Юлий Карасик, что нужно снимать Особика крупно. В крупных планах глаза говорили больше слов…
Вытянувшаяся вверх фигура подростка обещала стать высокоствольным деревом с льняной кроной… Недосказанность, затаенность, замкнутость Коли-Особика, какая-то нежная загадочность окутывала эту первую, непонятную юношескую любовь…
Таня Галины Польских пыталась разгадать эту особиковскую загадку, пыталась подстроиться, стать такой же невесомой, бесплотной, закутывалась в ночные простынные облака…
Коля Особика был совсем не типичным пионером-комсомольцем. Эта нетипичность была, конечно, связана с оттепелью 60-х. Карасику можно было делать картину, не подгоняя под стандарты советского кино.
Особик-Коля читал «Мцыри» так, как мог бы прочесть юный Лермонтов, а не подросший Павлик Морозов… Сквозь школьные интонации уже просвечиваются душевные терзания будущих трагических персонажей Особика…
Коля у доски читал «Мцыри» и класс затихал, удивленный тем, как, оказывается можно читать хрестоматийные стихи. Голос Коли, сначала слегка подрагивавший, затем набирал силу…
Таня Польских открывала в новичке что-то до сих пор неведомое, зыбкое, но такое сладостное и мучительное.. И если это не Любовь, то что же?
О «Дикой собаке Динго», наверное, можно написать отдельную книгу, — слишком этот фильм дорог для поколения Особика, поколения, чуть опаленного войной, но все же не тронутого ею так, как предыдущее. В фильме нет даже малейшего намека на какие-либо политические реалии времени, но сама атмосфера, воздух этой картины разлит так свободно! Легко дышится героям, легко дышится зрителям…
В начале 80-х годов я специально ездила в Москву, чтобы записать интервью с Юлием Карасиком об этой картине. Галина Польских стала настоящей кинозвездой, а Владимир Особик был театральной звездой Ленинграда.
Юлий Карасик вдруг разволновался, стал нервничать, говорить, что не готов к интервью. Его немало удивило, что журналистка специально из Питера приехала в Москву для записи интервью. «А что, Особик так знаменит в Питере?» — спросил Карасик. «А разве вы не знаете, что он сыграл роль царя Федора Иоанновича?» — вопросом на вопрос ответила я. «Он получил звание и выдвинут на Государственную премию. И собственно это интервью — для программы на Радио о нем», — продолжала я гордиться причастностью к Владимиру Особику.
Карасик сразу как-то просветлел, ожил и стал вспоминать о съемках:
— Почти для всех ребят, снимавшихся в «Дикой собаке» это был дебют в кино. Володя уже учился в Театральном институте, и я знаю, был вынужден из-за съемок пропустить год. Я увидел его фотопробы, которые мы делали в Ленинграде, и сразу отметил это лицо — тонкое, нервное, но удивительно гармоничное, со светлыми, светящимися глазами. В нем в целом была какая-то удивительная гармония. Володя был высок, худ, с пепельными волосами, подстриженными по тогдашней моде ежиком.
Почему-то я сразу понял, что это то, что нужно. С другими героями были сомнения, но Володю утвердили сразу, без кинопроб, только по фотопробе. Он дотошно выспрашивал меня о своем персонаже, что он должен надеть, как играть в баскетбол — профессионально или по-школьному, что главное в характере Коли.
Помню, что сказал ему, что это ты — в состоянии первой любви, у тебя была первая любовь? Володя как-то засмущался, и я еще подумал, что ж я так, в лоб об этом. Но он сказал, что понял меня. А дальше на съемках было немало проблем, ведь они почти дети еще были. Возникали ссоры, влюбленности, размолвки. Самой опытной была, конечно, Галя Польских, она была и постарше, и уже училась во ВГИКе…
Снимали в очень тяжелых условиях под Ленинградом. Володя был хрупким, здоровье неважное, и все девочки в группе трогательно заботились о нем, варили кашки, чай в термосе всегда был готов для него.
Кажется, на съемках была мама и еще кто-то из близких. Однажды снимали сцену, когда Коля и Таня уехали кататься на собаках, и Коля подвернул ногу. Мороз, вьюга настоящая, и я чувствую, что Володя совсем замерз. Когда приехали в гостиницу, начали отогреваться, смотрю, да он в одних легких брюках. Я, конечно, отругал его. Вот эта деталь мне запомнилась.
Во время съемок все схватывал на ходу. И если что-то не получалось, то потому что не было опыта. Актерский дар без сомнения преобладал над прозой жизни…
Для Владимира этот дебют в большом кино был очень важен. Фильм Юлия Карасика возвел в ранг звезд и Галину Польских и Володю Особика. И они стали звездами: Польских — в Москве, Особик — в Ленинграде. Для Гали главным стал кинематограф. Для Владимира — Театр…
Разные разности
Дикая собака Динго,
или Ирландские шпионы о детях
Советский писатель Рувим Исаевич Фраерман писал трудно. Собственно, в своём предисловии к написанной им же повести он прямо так и сказал:
«Как я писал «Дикую собаку Динго»? В самом деле, как пишутся книги? Вероятно, каждый пишет по-своему, и отдельные книги тоже пишутся по-разному. Могу только сказать, что легко я никогда не писал. Я всегда писал трудно. Да и большинство моих друзей — Платонов, Гроссман, Лоскутов, Гайдар — писали тоже трудно. А Фадеев — я сам это видел, когда был с ним, с Павленко и Гидашом в командировке на Дальнем Востоке в 1934 году — рыдал, если не мог схватить нужное звучание строки… Русское слово, прихотливое, непокорное, великолепное и волшебное, — величайшее средство сближения людей. Оно, слово, показывает нам, как прекрасна земля, небо, люди, звери и птицы»…
Но, на мой взгляд, самое главное в ней не сюжет, не популярность, а то, какими словами она написана. Более того, в этом для меня крылась загадка, тайна, связывавшая детского писателя Фраермана и непокорное русское слово. Тайна, которую я только недавно смог раскрыть, и которой с радостью поделюсь с вами…
Интересно, что, когда читаешь внимательно «Дикую собаку Динго, или Повесть о первой любви», обычных русских слов обычно как раз и не хватает. На их место быстро приходят другие.
Ведь мало того, что не только родители, но и сами главные герои — двенадцатилетние дети — изъясняются на страницах повести исключительно полностью укомплектованным и развёрнутым во всей боевой готовности, как застава тех самых пограничников, литературным книжным языком, полным деепричастных и причастных оборотов. Мало того, что по количеству придаточных предложений в описаниях природы эта повесть может соперничать с романами Толстого. Мало того, что все предложения в ней практически всегда полные, а прилагательные почему-то наоборот краткие…
Интереснее всего, что и в разговорах детей, и в описаниях природы встречаются таинственные предложения. Написаны они вроде бы по-русски, но порядок слов в них такой, который в русском языке вообразить можно с трудом.
Порядок слов у Фраермана часто практически фиксированный, при этом неопределённые формы глагола, обстоятельства места и объекты (прямые и косвенные дополнения) в этих странных предложениях всегда стоят на последнем месте и часто распространяются абсолютно лишними для русского уха личными, указательными и притяжательными местоимениями.
Прилагательные почти всегда в краткой форме.
Вопросительные предложения обязательно щеголяют частицей «ли» и усиливаются отрицанием.
Иногда из всех этих предложений складываются целые абзацы и диалоги, строгие, подчинённые неуловимому порядку и неясной логике. Уловить за ними содержание вообще бывает нелегко:
«Разве ты не слышала горна? Почему же ты не спешишь?»
«А ведь, никак, уже строятся на линейку — сказала она. Тебе следовало бы, Филька, прийти в лагерь раньше меня, потому что, не посмеются ли над нами, что мы так часто приходим вместе?»
«Она пересекла дорогу и вбежала в лагерь, легко перескакивая через канавы и кочки, так как была проворна».
«У неё был голос приятный для слуха, но пусто было вокруг».
«Она вошла в него смело».
Сперва это меня просто немного раздражало, потом начало удивлять. А позже мы вместе с mutatiospiritus поняли, что здесь скрыта какая-то глубоко личная тайна писателя Фраермана. Тайна, навсегда вставшая непреодолимой стеной между ним и русским словом, которое он искренне любил, но не сумел постичь. Тайна, гнувшая к земле неукротимый могучий творческий дух Фраермана и заставлявшая его «писать трудно».
Одновременно с этим, меня терзали смутные сомнения. Я понимал, что все эти шеренги обязательных «он, его, у него, тот, этот, твой, свой», намертво прилепленные к существительному, мне знакомы. Все эти дополнения и обстоятельства, вопреки здравому смыслу вставшие насмерть, словно пограничники, на последнем месте в предложении, как на последнем рубеже, я уже где-то видел. Все эти эмоциональные всплескивания руками при отрицании в вопросительных предложениях выражают нечто нерусское, но близкое и до боли знакомое. Всё это милое, душевное, но в отношении языка абсолютно нерусское ощущение у меня уже возникало, хотя с писателем Фраерманом оно никак не связано. Но здесь тоже оно. Оно самое. Я не спал ночами, перечитал текст несколько раз, и тут меня наконец осенило:
Писатель Фраерман — ирландский шпион!
Только этим можно логически объяснить и его любовь к русскому слову. Ведь всё, что кажется в его тексте странным, не просто характерно, а обязательно именно для ирландского языка и порядка слов в ирландском предложении. Мне же самому и моим ученикам это кажется понятным, потому что с ирландским гэльским мы знакомы довольно давно и ирландские тексты (в том числе литературные) читаем на занятиях.
Скорее всего, история выглядела так. Очевидно, после поражения Пасхального восстания 1916 года гэльскоязычный интернационалист Фраерман, выдавая себя за бедного еврейского студента Харьковского технологического института, прибыл в 1917 году в Россию, чтобы помочь молодой республике Советов и заодно выяснить возможности финансирования ирландского освободительного движения. Писатель высадился на Дальнем Востоке, потому что в европейской части России за ним могла следить британская контрразведка. Он вскоре вступил в партизанский отряд и сражался с японскими интервентами, которые захватили Приморье. Неутомимый еврейский ирландец прошёл с партизанским отрядом тысячи километров в непроходимой тайге, на оленях.
Всё это время он оставался заместителем командира отряда по политической части. Партизаны помогали Тунгусским стойбищам отстоять и укрепить Советскую власть.
Именно там встретил писатель оленеводов — будущих героев своей знаменитой детской повести.
Когда на Дальнем Востоке отгремела Гражданская, в Ирландии давно закончилась война за независимость. Страна погрузилась в водоворот собственной жестокой Гражданской войны, и на помощь братской Советской России уже никто не рассчитывал. Так миссия Фраермана закончилась полным провалом. Возвращаться в гэлтахт было бессмысленно. Постепенно забылся родной идиш, размылся языком Пушкина и Достоевского и ирландский гэльский. Русское слово очаровало писателя Фраермана. Он начал писать рассказы и повести по-русски, постепенно становясь известным детским писателем.
Мало помалу Ронан Мак Гила Иса (или Рувим Исаевич) восстановил контакты с Ирландским свободным государством через знакомых командиров Красной армии в Москве, среди которых были обрусевшие ирландцы, и стал выполнять мелкие поручения ирландской разведки. Однако привычка к ирландскому гэльскому могла его выдать. А в тридцатые годы ему легко могли бы приписать шпионаж в пользу ненавистных англичан. Именно так погиб на Лубянке его последний знакомый ирландец — комдив РККА Джордж Килбэйн. А сколько сгинуло в чистках знакомых евреев…
Постепенно Фраерман почти отучился от ирландской грамматики и порядка слов в предложении. Например, он практически совсем перестал ставить в предложении глагол на первое место, а прилагательное после существительного. Всё остальное в его ирландской речи, ставшей русской, осталось таким же, каким и было, хотя он умело скрывал своё прошлое. И лишь в минуты вдохновения и высшего напряжения всё чаще и чаще невольно появлялись из-под его пера практически абсолютно правильные по-ирландски фразы вроде:
«Хорошо, если у тебя справа друзья. Хорошо если они и слева. Хорошо, если они и там и тут».
«Не благодаря ли этому обстоятельству, сказал он, — у вас всех здесь такие белые зубы? Эта сера хорошо очищает их».
«Шума не было тут. И стеклянные двери были всегда открыты».
«Ты что? Может быть пельменей оставить тебе?»
«Я видел всё сквозь эту стеклянную дверь».
«У меня нет теперь красивого платья, которое так нравилось тебе».
«Сукном, пахло от него, — сукном и ремнями».
«Ирисы, куда же девались они? А как здесь было красиво, на твоей маленькой клумбе!»
«Саранки, — проговорила мать, — они ведь не растут под Москвой. Отец очень любил наши цветы и мне так хотелось, чтобы ты поднесла их ему».
«Не в самом ли деле пойдёшь ты сегодня на рассвете с Колей на мыс?»
«И для этого ты надела своё нарядное платье и лазишь по деревьям и не жалеешь его нисколько?»
«Ты не боишься разве, что кто-нибудь скажет ему?»
«Это была даурская береза, почти без листьев, выросшая криво над землёй. Так удобно было сидеть на ней рядом!»
«Своим остро отточенным ножом чинил он карандаш, а на коленях лежали тетради и книги — тяжелый для мальчика груз, под которым гнулась его голова».
Да и сам автор похоже их просто не замечал, оставаясь в душе ирландцем (иначе объяснить, почему в его повести эти предложения написаны таким образом, и что это вообще за язык, я вам просто не смогу). Русский давался ему с трудом, но писатель прилежно постигал все премудрости литературного языка, стараясь не упускать из речи детей ни одного гладко звучащего деепричастного оборота. Наконец, все герои расстались друг с другом окончательно, и грустная и трогательная повесть о первой любви была закончена. В январе 1938 Рувим Исаевич Мак Гила Иса (Фраерман) перепечатал рукопись и отнёс в журнал «Красная Новь» Фадееву, даже не думая о том, какова будет её судьба.
Тысячи детей и родителей с удовольствием прочитали детскую книжку о первой любви, написанную, по моему единственному и глубокому убеждению, ирландским разведчиком, человеком трудной судьбы, русскоязычным ирландским евреем, и открыли для себя «вечные законы дружбы человека с человеком».
Пусть язык книги непрост (я бы даже сказал: «Разве не труден язык книги этой?»), но я верю, что она будет радовать и удивлять ещё не одно поколение русских детей. А может быть, кто знает, и ирландских детей, если только её удачно переведут с русского обратно на ирландский гэльский. Поэтому мы — благодарные читатели детской повести «Дикая собака Динго, или повесть о первой любви» — будем смотреть в будущее бесстрашно (нас уже едва ли можно испугать детской литературой) и с оптимизмом.
Так, как смотрели вперёд отважные, неустрашимые пограничники, которые шли в книге Фраермана спасать пионеров, потерявшихся в буране:
«Навстречу ей двигались на лыжах пограничники. В руках у каждого была длинная веревка, конец которой держал другой. Так были они соединены все до одного и ничего не боялись в мире».
И пусть с этой книгой останется её путающая и запутанная, вечно ускользающая загадка.
«Или это просто уходит от неё детство? Кто знает, когда уходит оно!»
(Версия пользователя livejournal.com)
* * *
В 1958 году в издательстве «ДетГиз» вышел приключенческий роман «Наследник из Калькутты». Роман — в духе Рафаэля Сабатини или Майна Рида, сюжет — сплошные приключения. Пираты, графы и испанские гранды, десятки стран и локаций, в общем, нужно, конечно, читать, а не пересказывать. Действие разворачивается в XVIII веке. … Штильмарк (Роберт Александрович Штильмарк — М.О.) обратился в ГБ, в архивы, с просьбой выдать ему экземпляр его собственной рукописи. После полугода бюрократии и поиска в тексте крамолы экземпляр был выдан. Этот экземпляр Штильмарк передал известному писателю Ивану Антоновичу Ефремову. Ефремов дал роман «на пробу» своему сыну Аллану — тот был в восторге. Ефремов тут же отрекомендовал рукопись в «ДетГиз». Более того, в «ДегГизе» роман очень понравился редактору отдела прозы (им работала жена писателя Рувима Фраермана, автора знаменитой повести «Дикая собака Динго») (из истории романа).
* * *
Был известный детский писатель Рувим Фраерман, друг Паустовского и Гайдара, — где-то я читал, что они ездили вместе на рыбалку. До войны он написал книгу «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». Она долго считалась классикой советской детской литературы, не знаю, как сейчас, — я давно о ней не слыхал. Так вот, Светлов сказал однажды о Фраермане: «Он в трамвае галоши не забудет». Что это значит? Тогда все поверх обуви носили в дождь и в грязь галоши (были и женские — с каблучком). От них отказались лишь в конце сороковых, когда вошли в моду башмаки и туфли на толстой подошве. Итак, видимо, это был известный факт: кто-то, — может быть, сам Михаил Аркадьевич, — сел в трамвай и снял галоши. Зачем? От широты души, от раскованности. Ехать, наверное, было далеко, хотел расслабиться. Снял — будто дома или в гостях, находился в соответствующем настроении. Потом задремал, потом проснулся и сошел. Фраерман, надо полагать, был слишком осмотрителен и непьющ, чтобы допустить такое. Я же услышал эту полупрезрительную характеристику по поводу уже другого человека, но тоже осторожного и чрезмерно законопослушного. Уже и галош-то давно не было.
(Из мемуаров Константина Ваншенкина «В мое время», «Знамя» 1999, №3)
* * *
Валентина Сергеевна Фраерман, жена писателя, из коренных сибирячек, дочь начальницы женской классической гимназии в Благовещенске (см. статью М. Кусургашева). В одной из публикаций в Интернете, посвященной творчеству Рувима Фраермана, о ней говорят, как о Валентине Сергеевне Скрынниковой — прототипе одной из героинь.
В образе Тани Сабанеевой, героини повести «Дикая собака Динго», исследователь творчества Фраермана Владимир Николаев увидел сходство с дочерью писателя Норой (Николаев Вл. Путник, шагающий рядом. Очерк творчества Р. Фраермана. М.: Детская литература, 1974. С. 97). Видимо, это дочь от первого брака, дальневосточная журналистка Нора Коварская. О ней упоминается на сайте Приморского Государственного Объединенного музея им. В.К. Арсеньева.
Начало повести Рувима Фраермана «Дикая собака Динго» можно прочитать здесь, окончание — на этой странице.
Мария Ольшанская
