«Струя свежести и света» русской поэзии

Мария Петровых


Этот нежный, чистый голос,
Голос ясный, как родник… 
Не стремилась, не боролась, 
А сияла, как ночник.
Свет и ключ! Ну да, в пещере 
Эта смертная свеча 
Отражалась еле-еле 
В клокотании ключа.
А она все пряла, пряла, 
Чтоб себе не изменить, 
Без конца и без начала 
Все тончающую нить.
Ах, отшельница! Ты лета 
Не видала! Но струя 
Льется — свежести и света — 
Возле устья бытия.
Той отшельницы не стало, 
Но по-прежнему живой 
Свет лампада льет устало 
Над водою ключевой.

(Давид Самойлов, 1979)
 

Давид Самойлов
«Наброски к портрету»

Я впервые увидел Марию Сергеевну через несколько лет после войны, в обстановке для нее необычной: в Литовском постпредстве нескольким переводчикам вручались грамоты Верховного Совета.

За банкетным столом напротив меня сидела хрупкая большеглазая женщина лет сорока, бледная и как будто отрешенная от всего происходящего. Впоследствии я узнал, как мучительны были для нее многословные чествования и официальные мероприятия. Она чувствовала себя здесь чужой. Она была хороша, хотя почему-то трудно ее назвать красавицей. Во внешности ее была усталость, одухотворенность и тайна. Я попробовал с ней заговорить. Она ответила односложно. Мне сказали, что это переводчица Мария Петровых. Больше о ней я тогда ничего не знал. Мало знали о ней и в литературных кругах, с которыми я соприкасался. Мы встречались иногда в Клубе писателей, раскланивались. Никогда не заговаривали друг с другом.

Однажды в Клубе Павел Григорьевич Антокольский подозвал меня к столику, где сидел с Марией Сергеевной. Она протянула мне руку, маленькую, сухую, легкую. Назвалась. Назвался и я. Павел Григорьевич любил оживленное застолье. Еще кого-то подозвал, заказал вина. Возник какой-то веселый разговор. Павел Григорьевич был особенно приподнят, остроумен, вдохновен. Мария Сергеевна говорила мало, негромко, мелодичным приятным голосом. Она была другая, чем в Литовском постпредстве. В ней чувствовалась внутренняя оживленность, внимание ко всему, что говорилось, особенное удовольствие доставляли ей речи и шутки Павла Григорьевича. Деталь, которая мне вспомнилась и которая характеризует женственность Марии Сергеевны: она всегда была скромно (чаще в темном) и необычайно уместно одета.

С этого вечера мы встречались уже как знакомые. Она даже как-то высказалась по поводу одной из моих первых публикаций, передала мнение Ахматовой, с которой была близка. Ее слова помогли мне отважиться на встречу с Анной Андреевной. Но это уже другой сюжет.

Именно эти предварительные обстоятельства способствовали быстрому нашему сближению, когда Петровых, Звягинцева и я были назначены руководить семинаром молодых переводчиков во время одного из мероприятий Московского отделения Союза писателей. Петровых и Звягинцева давно дружили. Вероятно, именно Вера Клавдиевна «втянула» Марию Сергеевну в перевод с армянского.

Семинар был рассчитан на неделю, но так оказался интересен для участников и руководителей, что продолжался и дальше. Мы регулярно встречались раза два в месяц (потом реже) в продолжение двух лет, а может быть, и дольше. На семинаре читались переводы и стихи. Порой приходили почитать молодые поэты, входившие в славу. Отношения были самые нелицеприятные. Хвалили друг друга гораздо реже, нежели ругали. Но все выступления были горячими, искренними, заинтересованными. Обижаться было не принято.

Мария Сергеевна и Вера Клавдиевна в резкой критике участия не принимали, часто брали обиженного автора под защиту. Иногда, когда что-то им очень не нравилось, смущались, стыдились за того, кто написал нечто дурное или безвкусное. Обычно первым подводил итоги обсуждения я. Тогда я был намного самоуверенней и задорней, чем сейчас. Рубил сплеча. Меня участники семинара между собой называли «Малютка Скуратов». Вера Клавдиевна что-то растерянно гудела под нос, не то одобряя, не то осуждая меня. Мария Сергеевна, взволнованная, слушала молча. Изредка, если я слишком уж зарывался, осаживала:

— Ну что вы, Давид. Это уж слишком.

В заключение часто выступала она. Она была доброй, но не «добренькой». Умея не обидеть, достаточно твердо давала оценку тому, что ей не нравилось, но с большим удовольствием отмечала достоинства обсуждаемого. Сама очень ранимая, понимала всякую ранимость и умела сказать главное, не обижая автора. Впоследствии с ее твердостью столкнулся и я — она несколько раз была редактором моих переводов.

Когда постепенно семинар угас — отчасти потому, что некоторым не под силу был его накал, отчасти потому, что многие уже не нуждались в постоянном творческом руководстве, — многие из нас подружились. Несколько верных друзей и учеников приобрела на семинаре и Мария Сергеевна. Наши с ней отношения тоже сложились и укрепились благодаря совместным занятиям.

Не могу назвать нашу дружбу слишком тесной. Она основывалась на взаимной любви и уважении, общих вкусах и интересах и общем деле. Мария Сергеевна никогда не посвящала меня в тайны своей жизни, не делилась подробностями своего прошлого. Она вообще мало говорила о себе. Никогда не читала стихов. Только изредка жаловалась, что стихи не получаются. «Нелюбовь к признаньям скорым», — сказала она о себе. Не могу, однако, сказать, что у нашей дружбы были какие-то четкие пределы. Мы могли сказать друг другу многое или даже все, ибо мало было людей в моей жизни, к которым я относился бы с большим доверием, чем к Марии Сергеевне. Просто так сложилось, что о многом мы не говорили. Впрочем, скорей она, чем я. Мне случалось прибегать к ее душевному опыту в нескольких случаях, когда нравственные решения были для меня трудны.

Я бывал регулярно у Марии Сергеевны в доме со скрипучей лестницей на Хорошевском шоссе, в ее деревянной скромной квартирке. Мария Сергеевна кормила ужином, наливала мне водки. Сама только пригубливала. Просила читать стихи. Всегда очень эмоционально отзывалась на них.

Однажды навестил на Хорошевке Ахматову, кочевавшую в ту пору по Москве, потому что место ее у Ардовых на Ордынке было занято. Мария Сергеевна из деликатности при нашей беседе не присутствовала. Она знала, что Анна Андреевна больше любит разговоры с глазу на глаз.

Обихаживать Анну Андреевну в беспорядочной квартире и без всякого умения хозяйствовать ей было трудно. Да и вообще нелегко, наверное, было жить рядом с Ахматовой. Но Мария Сергеевна старалась и только как-то вскользь пожаловалась: трудно. Она относилась к Ахматовой с восхищением и громадной любовью. Та говорила о ней с нежностью. Называла: Маруся. Высоко ценила ее поэзию.

А я, представить сейчас трудно, не знал тогда стихов Петровых. Когда-то прочитал ее журнальную публикацию. Но она не запомнилась. И как поэта оценил Петровых, только прочитав ее маленькую книжку, вышедшую в Армении.

В Армении ее высоко почитали как переводчицу, и оригинальные ее стихи получили там признание раньше, чем в России.

Трудно писать о Марии Сергеевне. Ведь все, что говорится о ней, — говорится впервые. Я рассказываю детали. А сам образ еще не намечен, хотя бы приблизительно. И возможно, по недостатку материалов он будет выстроен по ее стихам. Ну что ж, личность поэта — его стихи. А несовпадение земного облика с этим высоким образом, в сущности, случайность. И Мария Петровых предстанет перед будущими поколениями не в отрыве от своих стихов, а только в единстве с ними.

У меня есть несколько писем от Марии Сергеевны. Написаны они по поводу посланных ей моих книг. Там несколько признаний.

«А я совсем перестала писать, Давид. Для человечества от этого потери никакой, но душе моей очень больно. Беда, когда есть какие-то данные, но нет призвания».

«Я нелепый, нескладный, оцепеневший человек».

Так она думала о себе. Думала в прозе. А в поэзии другие слова: «пристальная душа», «невольная сила». Это вернее.

Менее чем за год до смерти переехала она в удобную квартиру на Ленинском проспекте. По этому поводу писала:

«Очень понятно мне ваше стихотворение про «ветры пятнадцатых этажей». Я живу на 11-м, но это все равно что пятнадцатый… А я очень тоскую по тем низеньким ветрам — слишком привыкла к ним за всю жизнь. Не уверена в том, что живу, но существую. Здесь много неба, которого в городе не видишь, не замечаешь и даже забываешь о нем. Вот небом и утешаюсь».

Это из последнего письма ко мне.

Еще детали. Первый посмертный цикл стихотворений Марии Сергеевны был опубликован в газете Тартуского университета. Мария Сергеевна — редактор. Кто-то из переводчиков о ней, доброй и кроткой, выразился: «Зверь». По редакторской работе я понял ее отношение к переводу: страстное, личное. Пристальность души проявлялась и здесь. Она волновалась, огорчалась, когда чувство и мысль переводимого автора искажались своеволием переводчика. Она всегда любила того, кого переводила. Она болела за каждую строчку, словно сама ее написала. Редактируемые обижались. Им хотелось проявить поэтическую индивидуальность. Но в переводе она проявляется именно в страстном и бережном отношении к тексту. Свойства «пристальной души» проявились и здесь. А в редакторском деле — твердость и воля.

Впрочем, это все наброски к портрету. Я еще напишу о Марии Сергеевне Петровых…

Черта горизонта

Вот так и бывает: живешь — не живешь,
А годы уходят, друзья умирают,
И вдруг убедишься, что мир не похож
На прежний, и сердце твое догорает.

Вначале черта горизонта резка — 
Прямая черта между жизнью и смертью,
А нынче так низко плывут облака,
И в этом, быть может, судьбы милосердье.

Тот возраст, который с собою принес
Утраты, прощанья, наверное, он-то
И застил туманом непролитых слез
Прямую и резкую грань горизонта.

Так много любимых покинуло свет,
Но с ними беседуешь ты, как бывало,
Совсем забывая, что их уже нет…
Черта горизонта в тумане пропала.

Тем проще, тем легче ее перейти, — 
Там эти же рощи и озими эти ж…
Ты просто ее не заметишь в пути,
В беседе с ушедшим — ее не заметишь.

(1957)

Вокруг Ордынки

… Среди тех многочисленных дам, которые окружали Ахматову в последние годы жизни, мало кого можно было бы назвать ее подругами. Это прежде всего моя мать Нина Антоновна Ольшевская и Мария Сергеевна Петровых, с которой у Анны Андреевны были весьма доверительные отношения. 20 мая 1963года Ахматова сделала такую запись: «Вчера была Маруся. Как всегда чудная, умная и добрая».

В те годы мне приходилось регулярно общаться с Марией Сергеевной, и я могу засвидетельствовать, что именно доброта и ум были ее самыми характерными качествами. Так и вижу ее — невысокую, худую (хочется сказать — субтильную), с вечно дымящейся папиросой в откинутой правой руке…

Мы, двадцатилетние, смотрели на нее с некоторым изумлением. Нам было известно, что она отвергла любовные домогательства Мандельштама и что у нее был роман с Александром Фадеевым — именно ему Петровых посвятила свои стихи «Назначь мне свиданье…» В ту пору я и мои товарищи еще ничего не понимали в жизни, но уже чуть-чуть разбирались в литературе и мысленно сравнивали «Разгром» и «Молодую гвардию» с «Египетской маркой» и «Четвертой прозой»…

Мне представляется, что, назвав Петровых «мастерицей виноватых взоров», Мандельштам возвел на нее напраслину. Ведь подобное «мастерство» свойственно кокеткам и предполагает ненатуральность этих «взоров». А по моим наблюдениям именно застенчивость была одним из самых главных качеств Марии Сергеевны.

Она всегда старалась отвести внимание людей от своей персоны. Я, например, никогда не слышал, чтобы она читала собственные стихи. Увы, моя память хранит совсем немного слов, которые Петровых произносила, ибо в речах, как и во всем, она была необычайно сдержанна. А между тем в них проявлялись рассудительность и тонкость…

Последняя наша с Марией Сергеевной встреча произошла в Голицыне, в писательском Доме творчества. Помнится, я сказал ей, что недавно получил неплохой гонорар, а потому теперь намерен писать не для заработка, а, так сказать, для души.

— Так вы, оказывается, минималист? — воскликнула моя собеседница. — Я тоже минималистка…

Этот ее термин относился к таким литераторам, которые вовсе не стремились к обогащению, а зарабатывали, чтобы только сводить концы с концами.

Ахматова довольно часто бывала у Петровых на Беговой улице, иногда ей приходилось там жить по нескольку дней. Мария Сергеевна и ее дочь Ариша окружали свою гостью необыкновенной заботой и вниманием.

О том, как Петровых относилась к Анне Андреевне, можно судить по одной реплике, я ее слышал неоднократно. Марии Сергеевне было известно, каких усилий стоило Бродскому и мне добиться, чтобы Ахматову похоронили в конце широкой аллеи на Комаровском кладбище. По этому поводу время от времени произносились слова, которые и смущали, и смешили меня; Петровых с полной серьезностью говорила:

— Мише человечество обязано тем, что Ахматову похоронили на подобающем месте.

Михаил Ардов (протоиерей),
«Новый Мир», 1999, №5

Летень

Повеял летний ветерок;
Не дуновенье — легкий вздох,
Блаженный вздох отдохновенья.
Вздохнул и лег вдали дорог
На травы, на древесный мох
И вновь повеет на мгновенье.
Не слишком наша речь бедна,
В ней все имеет имена,
Да не одно: и «лед» и «ледень»,
А ветерок, что в летний час
Дыханьем юга нежит нас,
Когда-то назывался «летень».

(Декабрь 1971)

«Сердце твое заслоню сердцем своим»

Одна из музейных экспозиций библиотеки №15, расположенной в Дзержинском районе Ярославля, посвящена русской поэтессе Марии Петровых. Уже несколько лет здесь бережно собирают все, что так или иначе связано с жизнью и творчеством нашей землячки, уроженки Норского Посада. Вот уже второй раз приезжает сюда Марина Петровна Грандицкая. О Петре Грандицком знают разве что большие знатоки русской литературы да ярославские краеведы. Тем не менее его имя неразрывно связано с именем Марии Петровых. Петр Грандицкий был не только ее первым мужем, любовь к нему пронесла она через всю свою жизнь. И на всю жизнь сохранились между ними добрые, дружеские отношения. Библиотекарю-краеведу библиотеки №15 Людмиле Анкиндиновне Кухарчик первой из исследователей русской литературы довелось прикоснуться к архиву Петра Грандицкого, любезно предоставленному его дочерью Марией Петровной, и открылись новые грани жизни и творчества двух незаурядных личностей.

Чудесный цветок

Мария Петровых и Петр Грандицкий встретились в Ярославле на собрании Союза поэтов. Она — школьница, он старше ее на 9 лет, студент агрономического факультета Ярославского университета. Уроженец Владимирской губернии, рано потеряв родителей, в 15 лет он покинул родной дом и обосновался в нашем городе. Впоследствии в одном из своих писем Петру Грандицкому, датированном 1941 годом, Мария Петровых напишет: «Большой успех моих стихов. Я всегда помню о тебе, а в дни этого успеха помнила особенно — ведь стихи мои выпестованы тобою. А главное — мое чувство призвания сильно тобою утверждено. Я все это помню. Я родилась от тебя и никогда не утрачу этого чувства».

В 1926 году вышел сборник «Ярославские понедельники», в котором в числе прочих были напечатаны стихи Петра Грандицкого и Марии Петровых. Это была первая публикация ее стихов. К тому времени она уже жила в Москве, училась на Высших литературных курсах. Петр Грандицкий продолжал учебу в Ярославле. Между влюбленными завязалась переписка. «Сегодня понедельник. Сейчас 6 часов, — пишет Мария Петровых в письме от 5—6 октября 1925 года. — Вот скоро вы соберетесь там. Счастливые! А я здесь одна, совсем одна. Любимый, почему же ты не пишешь?! Пришли мне стихи… Твои — для меня, а ханаевские хочу Есенину показать».

В то же время в дневнике Петра Грандицкого появляется запись: «У М.С. горит в устах живым цветом такой чудесный цветок, как художественное слово».

Ты — это я. Только ты лучше

В 1926 году Грандицкий уехал в Москву, поступил в аспирантуру Всесоюзного научно-исследовательского института сельскохозяйственной экономики. Вместе с Петровых он посещает Высшие литературные курсы. Через год они поженились. Своей квартиры у них не было. Молодая семья обосновалась в Гранатном переулке у сестры Марии Екатерины. По окончании аспирантуры в 1929 году Петра Алексеевича Грандицкого направляют в Воронежский сельскохозяйственный институт. В Воронеже судьба сводит его с семьей Осипа Мандельштама.

Ему приходилось часто ездить в длительные командировки по совхозам юга России. Мария остается в Москве, и возобновляется переписка:


* * *
Я не отдам тебя смерти. 
Встану пред нею.
Сердце твое заслоню 
сердцем своим.
Если увидишь, как я вдруг 
побледнею, —
Это не боль, это радость, 
что ты невредим.

«Это стихотворение только что написано, да и написано ли? Посылаю тебе его потому, что ты — это я. Только ты лучше. Ты увидишь, ценное ли оно, жизненное ли» (1932 год).

Везде тебя, одну тебя встречаю

Ничто не предвещало разрыва, и тем не менее он наступил. Трудно понять мотивы расхождения двух любящих людей. В своем дневнике Петр Алексеевич Грандицкий пытается объяснить причину разрыва с Марией Петровых, по крайней мере, понять его. «Нельзя жить без завтрашней радости. Основное в жизни — перспектива этой радости. Наша жизнь с М. пошла врозь потому, что из нее вынута была перспектива. И вот начались поиски этой радости. Всюду встречая глухую стену — от испуганной осторожности до притворно непонимающего сострадания, пока наконец, измученная, не находит такого человека, который помогает ей собрать себя и организовать перспективу завтрашней радости. Жизнь насильственным образом отторгает от нее этого человека и ставит перед ней как ближайшую перспективу задачу конкретную и суровую: его освобождение (речь идет об аресте в 1927 году Виталия Головачева, ставшего впоследствии вторым мужем Марии Петровых). Она отдает ей всю силу своей души. Только она знает, сколько горького ей пришлось вынести за это тяжелое время. И все же ничто в жизни не захватывало ее полнее, чем эта борьба за конкретную радость завтрашнего дня. Она столько душевных сил вложила в борьбу за этого человека, что он стал частью ее самой. Но вот освобождение его — в прошлом. А ведь жить нельзя без будущей радости. И вот она ставит перед собой новую радостную задачу: организовать семью». О том, что переживал в пору разрыва Петр Грандицкий, говорят его стихи:


Как тесен мир! 
Куда ни обращаю
Мой неприкаянный, 
мой исступленный бег,
Везде тебя, одну тебя 
встречаю —
О, неужели так огромен 
человек?

Оленем загнанным бегу 
высоко в горы,
Чтоб от тебя спастись 
над снежной крутизной.
Но гляну вниз — 
в стесненные просторы —
Ты речкой тонкою мерцаешь 
в тьме лесной.

Одиноко и бесприютно

В 1934 году Мария Петровых и Петр Грандицкий расстались. Через два года она выходит замуж за Виталия Головачева, с которым была знакома с 1925 года. Это был очень талантливый человек. Хороший пианист, поэт, он знал много иностранных языков. Судьба его трагична.

В 1937 году у Марии Петровых родилась дочь Арина. Вскоре Виталий Головачев был арестован во второй раз и осужден на пять лет лагерей. Когда началась Великая Отечественная война, его перевели из Медвежьегорска в Соликамские лагеря, недалеко от Чистополя. Сюда же во время эвакуации была направлена и Петровых с дочерью. Жилось очень трудно. В это тяжелое время Петр Грандицкий помогает им материально. Вот что пишет ему Мария Сергеевна из Чистополя: «Зачем ты так тратишься! Это меня страшно огорчает. Прошу тебя — не присылай мне больше. Ты же себя всего лишаешь».

Свидания с заключенными были запрещены, можно было лишь отправлять письма и продуктовые наборы. В лагере был голод, и Виталий заболел пеллагрой. Болезнь быстро прогрессировала. В 1942 году последняя посылка вернулась из Чистополя нетронутой с сообщением о смерти Виталия Головачева. Он не дожил до освобождения полгода.

Петр Алексеевич Грандицкий, уже имея вторую семью, оставался надежным другом, советчиком и помощником Марии Сергеевны, а ее дочери в полной мере заменил родного отца. Они по-прежнему писали письма, полные заботы и нежности друг к другу. Она ему: «Мне здесь хорошо, но как-то одиноко и бесприютно без разговора с тобою. Напиши мне». Он ей: «Второе, в чем твоя жизнь и забота, — дарование твое. Теперь уже все признают его. И ты не имеешь права о нем забыть. Мне горько и обидно, что до сих пор жизненные трудности угнетали его без всякой жалости и что оно до сих пор, не по твоей вине, не развернулось во всей его глубине и силе».

Сам Петр Алексеевич не стал поэтом, он выбрал путь ученого и более 40 лет преподавал в сельхозакадемии имени Тимирязева. Один из его знакомых по ярославскому Союзу поэтов Иван Ханаев в письме Грандицкому замечает: «И все же я не уверен, что ты выбрал в жизни именно то, что больше всего способствовало выявлению твоих природных возможностей». Ответ на это замечание есть в дневнике самого Петра Грандицкого: «Я делал общеполезное и нужное дело. Но это не было делом моего призвания». Он умер в 1987 году. 16 лет спустя в Москве была издана первая и единственная книга его стихов «Сердца свет».

Любовь Новикова, газета
«Золотое кольцо», 2006.05.18


* * *

Весна так чувственна. Прикосновенье ветра
Томит листву, и грешная дрожит.
Не выдержит? И этой самой ночью…
Пахучая испарина ползет
И обволакивает. Мягко
Колышутся и ветви клена,
И чьи-то волосы, и чей-то взгляд.
Все — обреченное. И я обречена
Под кожу втягивать прохладную звезду,
И душный пот земли, и желтый мир заката…
Но по железу ерзнула пила,
И кислое осело на зубах.

(Весна 1927)

Разное

Из статьи Тамары Жирмунской «Прогулка под радиоактивным дождем», посвященной поэтессе и переводчику Юлии Нейман:


«Мария Сергеевна Петровых — вторая Маруся в обиходе хозяйки дома. Тоже однокашница, тоже любимая. Ее я неплохо знала, ее я хоронила в 1979 году в негустой, но сплоченной единым чувством утраты толпе. Когда там, в старом крематории у Донского, торчащие из гроба стебли живых цветов грубо, до хруста, придавили неуместной голубой крышкой, показалось, что казнили Красоту.

— У Маруси — вы, наверное, знаете — муж, Аришин отец, был в лагере. Даже вообразить не могу, за что его посадили. Поэт, не имевший к политике никакого отношения. Не буян — тихий, гордый интеллигент. Она, бедная, билась как могла. На руках маленький ребенок. Надо заработать на хлеб, на посылку мужу. Она ездила к нему в такую даль, уставала страшно. Добиралась на перекладных по сибирскому морозу…

— Аришин отец не вернулся?

— Где там! Загинул, как и многие другие. Уже потом возник Фадеев: «Назначь мне свиданье у синих глаз».

— Он ее любил?

— Он всех*) любил.

— Но Мандельштам-то… «Ты, Мария, гибнущим подмога…»

— Она тяготилась его любовью. Боялась его. Она боялась болезненных преувеличений страсти, напора чувств, на которые не могла отвечать».


*) Из статьи «Поэтесса Маргарита Алигер…»:
«Алигер, маленькая, худенькая, «карманная» женщина, жила в районе Миусской площади, в Доме композиторов. Ахматова называла ее Алигерицей. С девятимесячной дочкой Таней она уехала в эвакуацию в Чистополь. Потом родилась вторая девочка, Маша, дочь Фадеева. Говорили, очень на него похожая (Елена Мушкина. «Век одной семьи»). Писатель Александр Фадеев, автор «Молодой гвардии», в то время был женат вторым браком на актрисе МХАТ Ангелине Степановой и воспитывал ее старшего сына, тоже Александра, которого усыновил и дал свою фамилию. Второй, общий их сын, Михаил, родился через год после Марии Алигер, в 1944 году».

* * *

Назначь мне свиданье
          на этом свете.
Назначь мне свиданье
          в двадцатом столетье.
Мне трудно дышать без твоей любви.
Вспомни меня, оглянись, позови!
Назначь мне свиданье
          в том городе южном,
Где ветры гоняли
          по взгорьям окружным,
Где море пленяло
          волной семицветной,
Где сердце не знало
          любви безответной.
Ты вспомни о первом свидании тайном,
Когда мы бродили вдвоем по окраинам,
Меж домиков тесных,
          по улочкам узким,
Где нам отвечали с акцентом нерусским.
Пейзажи и впрямь были бедны и жалки,
Но вспомни, что даже на мусорной свалке
Жестянки и склянки
          сверканьем алмазным,
Казалось, мечтали о чем-то прекрасном.

(1953, Дубулты)
Тропинка все выше кружила над бездной…
Ты помнишь ли тот поцелуй
поднебесный?..
Числа я не знаю,
          но с этого дня
Ты светом и воздухом стал для меня.
Пусть годы умчатся в круженье обратном
И встретимся мы в переулке Гранатном…
Назначь мне свиданье у нас на земле,
В твоем потаенном сердечном тепле.
Друг другу навстречу
          по-прежнему выйдем,
Пока еще слышим,
Пока еще видим,
Пока еще дышим,
И я сквозь рыданья
Тебя заклинаю:
          назначь мне свиданье!
Назначь мне свиданье,
          хотя б на мгновенье,
На площади людной,
          под бурей осенней,
Мне трудно дышать, я молю о спасенье…
Хотя бы в последний мой смертный час
Назначь мне свиданье у синих глаз.

Наталья Иванова, «Личное дело Александра Фадеева», журнал «Знамя» 1998, №10:

«Знакомство Фадеева с Петровых началось со знакомства с ее стихами: «Не помню, кто их показал мне» (19 августа 1942 г.). Отмечая их несомненную талантливость, но и указывая на то, что в них «нет меты времени», Фадеев тем не менее завершает свое письмо М. Петровых странной, на наш теперешний взгляд, торжественной просьбой: «Если вы не возражаете, я прошу Вас прислать в союз на мое имя все, что Вы написали, и присылать в дальнейшем все, что Вы напишете». Литературное чутье и ощущение литературной перспективы Фадееву не отказали, но письмо проинтонировано настоящей заинтригованностью и заинтересованностью. И эмоциональная захваченность его, и глубина разочарования всегда были неординарны… Раскрыться — закрыться, раскрыться — разочароваться; осознавать себя непонятым и ранимым, не сомневаясь в силе своего таланта и чувства, — таковы колебания Фадеева в отношениях с женщинами. Тот же механизм, то же неизбывное внутреннее противоречие, что и в отношении литературы…»

* * *

Я равна для тебя нулю.
Что о том толковать, уж ладно.
Все равно я тебя люблю
Восхищенно и беспощадно,
И слоняюсь, как во хмелю.
По аллее неосвещенной,
И твержу, что тебя люблю
Беспощадно и восхищенно.

«Петровых любила Фадеева. Романы у нее были и позже, очевидно, но Фадеев был для нее глубинной любовью. Об ее отношении к Фадееву я узнал от Ахматовой. Причем не прямым, разумеется, текстом, а лишь намеком, жестом. А было так. Я о чем-то разговаривал с Анной Андреевной и в разговоре неодобрительно отозвался о Фадееве. А.А. тревожно, почти испуганно оглянулась и приложила палец к губам. Марии Сергеевны — слава Б-гу — в комнате не было. Фадеевская тема была табу в доме М.С., и Ахматова соблюдала это правило. Да еще посвятила в тайну меня, постороннего для нее человека, как бы предостерегая от опрометчивого высказывания, что я с тех пор соблюдал неукоснительно» (из воспоминаний Михаила Ландмана).

* * *

К твоей могиле подойду.
К плите гранитной припаду.
Здесь кончился твой путь земной,
Здесь ты со мной, здесь ты со мной.
Но неужели только здесь?
А я? А мир окрестный весь?
А небо синее? А снег?
А синева ручьев и рек?
А в синем небе облака?
А смертная моя тоска?
А на лугах седой туман?..
Не сон и не самообман:
Когда заговорит гроза,
Вблизи блеснут твои глаза — 
Их синих молний острия…
И это вижу только я.

(1959)

Из статьи Ольги Фигурновой «О Мандельштаме, Марии Петровых и раковине в виде пепельницы» (В чем ошиблась Эмма Герштейн?):


«13–14 февраля 1934 г. Осип Мандельштам пишет стихотворение «Мастерица виноватых взоров…», обращенное к Марии Сергеевне Петровых, которое Ахматова впоследствии назвала «лучшим стихотворением XX века», а сам Мандельштам сразу причислил к «изменническим» стихам, не имеющим права на публикацию при его жизни — «мы не трубадуры».

Надежда Яковлевна вспоминала: «Он уже не мог писать стихи другой женщине при мне, как в 1925 г. (Ольге Ваксель. — О.Ф.) (Стихи Петровых написаны в несколько дней, когда я лежала на исследовании в больнице…)» И далее «у него было острое чувство измены, и он мучался, когда появлялось изменническое, как он говорил стихотворение… По-моему, сам факт измены значил для него гораздо меньше, чем «изменнические» стихи».

Долгие годы, уже после гибели поэта, Мария Петровых считала, что автограф адресованного ей стихотворения «Мастерица» утрачен; в мандельштамовских сборниках текст его воспроизводился по спискам Надежды Яковлевны. Известно, что Мандельштам «работал с голоса», то есть, как пишет Наталья Штемпель, «создавал стихи на слух, а потом диктовал их Надежде Яковлевне». Он говорил: «Стихи, записанные Надей, могут идти в порядке рукописи». Но с «изменническими» стихами все было иначе. «Оригинал» их мог быть записан только рукой самого Мандельштама. В 1979 г. после смерти Петровых ее первый муж, П.А. Грандицкий, передал хранившуюся у него часть архива Арине Витальевне Головачевой, дочери Марии Сергеевны. В папке с ранними стихами Петровых лежала мандельштамовская рукопись «Мастерицы». В сравнении со списками Надежды Яковлевны она имела несколько разночтений. Одно из них кажется нам наиболее существенным: в строке 21 вместо слов «Ты, Мария, — гибнущим подмога» было написано: «Наша нежность — гибнущим подмога».

Наша беседа с Ариной Витальевной Головачевой касалась преимущественно событий 1934 г. — времени и атмосферы создания «Мастерицы», Арина Витальевна рассказывала об этом так, как запомнила со слов матери — Марии Петровых.


— Арина Витальевна, в ходе работы над своими мемуарами Эмма Григорьевна Герштейн*) консультировалась с вами? Я имею в виду главы «Конфликты — большие и малые», «Маруся», «Развязка надвигается», «Игра в смерть»…


— Дело в том, что книгу Эммы Григорьевны я не читала — из чувства самосохранения, равно как и предваряющие книгу статьи. Мне было достаточно того немногого, что мне пересказали…

Что касается статьи Поляковой (С.В. Полякова. Осип Мандельштам: наблюдения, интерпретации, заметки к комментарию // «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб, 1997), посвященной этому стихотворению, то маму очень задела предложенная ею трактовка (рукопись статьи была прислана Марии Петровых автором) — что-то изощренно эротичное… Мама же воспринимала Мандельштама глубоким стариком и никак не могла отвечать на его влюбленность. Впрочем, я думаю, что и Осипу Эмильевичу не столько нужны были любовные отношения, сколько необходимо было кем-то восхищаться. Мама считала, что на самом деле он всю жизнь любил только Надежду Яковлевну…


— Герштейн запомнилось, что Ахматова называла Марию Сергеевну «сиреной». «Что ж она — сирена?» И этой сирене, с «напрасным и влажным блеском зрачков», так запомнившихся Мандельштаму, Эмма Григорьевна поставила клинический диагноз: истеричка.


— Возможно, Эмма Григорьевна очень тогда страдала от неразделенной любви и теперь, когда всех этих людей уже нет, она осталась одна и может беспрепятственно говорить о них, что ей вздумается — она дождалась своего часа…

… Что же касается книги Эммы Григорьевны, повторяю — я ее не читала. Мне что-то стали рассказывать… и я очень долго, несколько месяцев просто не могла спокойно спать… Я просыпалась и думала: что же такое ужасное случилось? Вот так бывает.


— Очень страшно. Создается впечатление, что вокруг Эммы Григорьевны жили какие-то больные, изломанные люди. А это были и Мандельштам, и Ахматова, и Мария Сергеевна Петровых…


— Знаете, какое-то время назад я слышала по «Эху Москвы», что книга Герштейн — лидер по популярности… И, наверное, полагается ее иметь в доме, но я не смогла бы взять ее в руки, не то что жить с этой книгой под одной крышей!

Когда вышла статья Эммы Григорьевны (которую я тоже не читала), мы говорили о ней с Никой (Н.Н. Глен — О.Ф.), и она мне сказала: «Ариша, но, может быть, вы напишете?» Я говорю: «Но чем я могу что-то доказать? Я, в конце концов, при этом не присутствовала…» Конечно, у меня очень слабая позиция — ведь тогда я еще даже не родилась. А сейчас Эмма Григорьевна — единственный свидетель. И многие решат, что дочь просто защищает честь матери. Но я просто достаточно хорошо знаю маму, и кроме того, на протяжении жизни мама не раз рассказывала мне о том периоде…


*) Эмма Григорьевна Герштейн (1904–2002), литературовед и мемуарист, автор книги «Мемуары» (1998).
А на вопрос: «В чем ошиблась Эмма Герштейн?» я бы лично ответила — «Во всем!» Человек, которому дорога русская литература, никогда бы так не написал, пользуясь тем, что уже некому ответить — Мария О.

* * *

— Но в сердце твоем я была ведь? — Была:
Блаженный избыток, бесценный излишек…
— И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?.. 
— Дотла, дорогая, дотла.

— Неправда. Нельзя истребить без следа.
Неясною тенью, но я же с тобою.
Сквозь горе любое и счастье любое
Невольно с тобою — всегда.
(1943)

* * *

Но разве счастье взять руками голыми? — 
Оно сожжет.
Меня швыряло из огня да в полымя
И вновь — об лед,
И в кровь о камень сердца несравненного, — 
До забытья…
Тебя ль судить, — бессмертного, мгновенного,
Судьба моя!

Фрагменты воспоминаний

«Кто сегодня в сознании просвещенного читателя Мария Петровых? Думаю, что в первую очередь — поэт, во вторую — переводчик (одна из «четверки», где Штейнберг, Тарковский, Липкин), в третью — редактор. Добавлю еще, что она — так и не допроявившийся (что видно по ее изданным посмертно записям «Из письменного стола») тонкий литературовед…

… Поэтические судьбы Марии Петровых и Лидии Чуковской в чем-то оказались очень похожими. Это «что-то» — долгое забвение, затянувшаяся невстреча с читателем.

15 ноября 1964 года Лидия Корнеевна записывает слова Ахматовой:

«… Мария Петровых — один из самых глубоких и сильных поэтов наших. Она читала вам свои стихи? Убедились?.. А ей всю жизнь твердили: вы — не поэт. Она поверила. У нее теперь психоз: нигде не читать свои стихи и никому не давать печатать их. Даже когда предлагают, просят.

(«Я могу только так, из души в душу», — вспомнились мне слова Марии Сергеевны)».

В октябре 1962 года Лидия Корнеевна записала:

«[Ахматова] опять говорила о силе и прелести ее (Петровых. — П. К.) стихов и о том, как это дурно для поэта и для читателя, когда они насильственно разлучены. Читатель ограблен, поэт изломан. <…>

— Отношения между поэтом и читателем изначально сложны, но они должны быть. Иначе искажен путь и у того, и у другого».

Переводчица и редактор, многолетний друг и помощница Ахматовой Ника Николаевна Глен вспоминала:

«Однажды, когда она (Анна Ахматова. — П. К.) приехала ко мне вместе с Марией Сергеевной Петровых, Анна Андреевна сказала мне: «Вот кого надо записывать» — и попросила отнекивавшуюся Марию Сергеевну прочесть «Осинку» — так Ахматова называла «Дальнее дерево». Про это стихотворение она говорила, что дерево в нем «с каждой строкой все больше похоже» на саму Марию Сергеевну. Запись эту использовал в подготовленной им пластинке Марии Петровых Л.А. Шилов (как и некоторые мои ахматовские записи)».

На виниловом диске-гиганте 1986 года «Вероника Тушнова. Стихотворения. / Мария Петровых. Стихотворения» составитель Лев Шилов комментировал записи авторского чтения именно Марии Сергеевны, причем стихотворение «Дальнее дерево» дано здесь дважды: записанное Н. Глен и им, Шиловым.

На виниле 1986-го, который нам еще понадобится, в оформлении использована картина — портрет Марии Петровых работы Мартироса Сарьяна: молодая Мария Сергеевна в красном платье, а за ней — синее, в облаках — небо.

На компакте этот портрет вынесен на оборот вкладыша, а на лицевую Шилов поставил сарьяновский карандашный набросок 1948 года, хранящийся в собрании А.В. Головачевой.

А на вечере, запечатленном этим CD, Тарковский говорил — завершая свое трехминутное выступление — удивительные вещи:

«Она была одна из первых трех русских поэтесс, вероятно, двадцатого века. Ну я не знаю, кто: Ахматова, Цветаева — может быть (курсив мой. — П. К.) и Мария Петровых… А кто еще? Больше вы не увидите никого. Ее значение непреложно, потому что это поэзия очень высокая, это поэзия свободного, гордого, вольного и независимого духа, и она всегда останется с людьми, сколько бы ее ни издавали: в количестве пяти экземпляров, пятидесяти экземпляров, пятидесяти тысяч — это совершенно безразлично. Все ли стихи ее опубликованы или нет — это тоже совершенно безразлично, потому что стихи пишутся для того, чтобы их написать, а не для того, чтобы их читать или печатать. Это все уже пришло потом. Самое важное, что стихи написаны, и написаны они для того, чтобы их написать. Вот для этого существует поэзия…

<…> Я ясно представляю себе величину этого очень большого поэта, который был признан, любим и чтим Пастернаком, Анной Андреевной Ахматовой, Мандельштамом. Вот такими поэтами, поэтами такого ранга. Мне кажется, что этого тоже вполне достаточно. Бессмертие ей обеспечено автоматически, понимаете? Поэтам хорошим, выдающимся поэтам — бессмертие обеспечивается автоматически, — самим фактом написания ими стихов».

Думаю, Шилов взял для этого CD-альманаха именно тот вечер 1979 года потому, что все вспоминающие, рассуждающие, читающие стихи М.П. участники собрания были охвачены — и это отчетливо слышно! — каким-то единым духоподъемным порывом.

… Слушая нежный и строгий голос Марии Сергеевны, я не сумел твердо понять, где записи шиловские, где те, что делала Ника Глен. Всего здесь звучит*) девять стихотворений:

1. «Пожалейте пропавший ручей!..» (1967)
2. «Черный ворон, черный вран…» (1967)
3. «Черта горизонта» (1957)
4. «Судьба за мной присматривала в оба…» (1967)
5. «Что делать! Душа у меня обнищала…» (1967)
6. «Дальнее дерево» («От зноя воздух недвижим…») (1959)
7. «Ты думаешь — правда проста?..» (17.VIII.1958)
8. «И вдруг возникает какой-то напев…» (1976)
9. «О чем же, о чем, если мир необъятен?..» (8.X.1960)

Однажды Давид Самойлов нашел, говоря о стихах Петровых, удивительное слово: «… нет поэта более чистого, чем М<ария> С<ергеевна>, высокогорного». Эта «высокогорность» и читается, и слышится».

(Павел Крючков: «Мария Петровых» («Звучащая литература. Cd-обозрение Павла Крючкова»)

*) Размер файла: 4702Kb — М.О.

* * *

Ни ахматовской кротости,
Ни цветаевской ярости —
Поначалу от робости,
А позднее от старости.

Не напрасно ли прожито
Столько лет в этой местности?
Кто же все-таки, кто же ты?
Отзовись из безвестности!..

О, как сердце отравлено
Немотой многолетнею!
Что же будет оставлено
В ту минуту последнюю?

Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания.

Лишь тростник заколышется
Тем напевом, чуть начатым…
Пусть кому-то послышится,
Как поет он, как плачет он.
(1967)

«Мне выпало общаться с Марией Сергеевной в ее уже немолодые годы. И, представьте себе, несмотря на тогдашнюю сдержанность и сложные обстоятельства жизни, я порой наблюдал вспышки ее веселья — возникавшие внезапно. О, как она преображалась, когда за дружеским столом в ЦДЛ лихо актерствовал в роли тамады Павел Антокольский, когда произносил возвышенно-остроумные тосты кто-либо из армянских друзей. Правда, она через несколько минут могла погрустнеть и уйти в себя. Но улыбчивые отголоски давно ушедшей юности, хоть и нечасто, напоминали о давнем свойстве этой щедрой натуры» (Яков Хелемский)

Соловей

Там, где хвои да листвы
Изобилие слепое, —
Соловей плескал во рвы
Серебром… От перепоя
Папоротник изнемог,
Он к земле приник, дрожащий…
Зря крадется ветерок
В разгремевшиеся чащи.
Он — к своим. Но где свои?
Я молчу, спастись не чая:
Беспощадны соловьи,
Пламень сердца расточая.
Прерывающийся плач
Оскорбленной насмерть страсти
Так беспомощно горяч
И невольной полон власти.
Он взмывает, он парит,
А потом одно и то же:
Заикающийся ритм,
Пробегающий по коже…
В заколдованную сеть
Соловей скликает звезды,
Чтобы лучше рассмотреть,
Чтоб друзьям дарить под гнезда.
То ли праздная игра,
То ли это труд бессонный, —
Трепетанье серебра,
Вопли, выплески и стоны,
Ночь с наклеванной луной,
Бор, что стал внезапно молод,
И, просвистанный, сквозной,
Надо всем царящий — холод.
(1929)

«Как-то Арсений Александрович рассказал мне сон, приснившийся ему в мае 1941 года:

Гоняются за ним разбойники, настигают, спасенья нет в пространстве, но можно — во времени. Вот лес помолодел, вот поляна, на которой мальчик учит девочку маршировать. Мальчик вроде знакомый. — Как тебя зовут? — Марк. — А фамилия? — Тарловский. — Почему ты маленький? Какой сейчас год? — 1914-ый. — А месяц? — Май. — Веди меня скорей к твоему отцу!

Марк его ведет, А.А. волнуясь, говорит отцу Марка: — Я из 1941 года. Я буду дружить с Вашим сыном. Я знаю, что будет дальше — война, революция…

— Еще одна революция?

— Да. Мировой пожар…

И просыпается. Рассказывает сон жене. Тут же Мария Петровых. Она говорит: — Это что! Я могу доставать из воздуха лидийские розы. — И делает движение руками. На ее ладони сыпятся лидийские черные розы…

И тут А.А. просыпается окончательно. Звонит Марку Тарловскому, придирчиво расспрашивает его о летних днях 1914 года. — Тебе отец ничего не оставлял? — Нет, только перед войной говорил, что будет «мировой пожар»… Тогда звонит Марии Петровых: — Ты знаешь, что такое лидийские розы? — Нет, но что-то как будто помню. Они черные?..»

(Из эссе Кирилла Ковальджи «Об Арсении Тарковском»)

* * *

Сказать бы, слов своих не слыша,
Дыханья, дуновенья тише,
Беззвучно, как дымок под крышей
Иль тень его (по снегу тень
Скользит, но спящий снег не будит),
Сказать тебе, что счастье — будет,
Сказать в безмолвствующий день.

(Декабрь 1971)

Ссылки

1. Лиза Гуллер. «Мария Петровых».
2. Армен Ханбабян. «Кого помнят и любят» (В Армении вышла книга воспоминаний о Марии Петровых).
3. Стихотворения Марии Петровых можно прочитать, кроме «Стихии», здесь и здесь.
4. Стихи читает актриса Светлана Крючкова.
5. Инна Лиснянская. «Хвастунья» (монороман). «Знамя», 2006, №1 и №2.
Новая автобиографическая проза, названная автором «монороман». «Хвастунья», это увлекательное мемуарное повествование о московской писательской среде второй половины ХХ века. Очень интересные воспоминания. О Марии Петровых больше в первой части (там же ссылка на вторую часть).

* * *

Что делать! Душа у меня обнищала
И прочь ускользнула.
Я что-то кому-то наобещала
И всех обманула.
Но я не нарочно, а так уж случилось,
И жизнь на исходе.
Что делать! Душа от меня отлучилась
Гулять на свободе.
И где она бродит? Кого повстречала?
Чему удивилась?..
А мне без нее не припомнить начала,
Начало забылось.

Стихи читает Мария Петровых:

(Сост. Мария Ольшанская)