«О музах сохраняются предания…»

Пять сестер

О музах сохраняются предания,
но музыка, и живопись, и стих —
все эти наши радости недавние —
происходили явно не от них.

Мне пять сестер знакомы были издавна:
ни с чьим ни взгляд, ни вкус не схожи в них;
их жизнь передо мною перелистана,
как гордости и верности дневник.

Они прошли, безвкусью не покорствуя,
босыми меж провалов и меж ям,
не упрекая жизнь за корку черствую,
верны своим погибнувшим друзьям.

Я знал их с детства сильными и свежими:
глаза сияли, губы звали смех;
года прошли, — они остались прежними,
прекрасно непохожими на всех.

Я каждый день, проснувшись, долго думаю
при утреннем рассыпчатом огне,
как должен я любить тебя, звезду мою,
упавшую в объятия ко мне!

(Николай Асеев, 1956)

Первый пролог

В Интернете есть замечательно интересная работа (если убрать некоторые оценочные суждения) — Титарь В.П. «Пути развития художественного творчества на Слобожанщине в начале ХХ века» — но, к сожалению, без прямой ссылки (только doc-файл). Это неисчерпаемый источник самой разнообразной информации об истории моего родного города. Я же вынуждена ограничиться небольшим фрагментом, который будет своеобразным введением в тему, поясняющим и общий замысел этой публикации и смысл стихотворения Николая Асеева, которое ее открывает:

«Культурная среда Харькова в конце ХIХ начале ХХ века была по-европейски более свободная и легкая не только по сравнению с Киевом, но и с Москвой и Петербургом. Все было в Харькове мягче, теплее, ласковее. Костюмы более элегантные и модные. Для искусства весь этот более мягкий тон жизни был более выгоден. Здесь легче было появиться новому, люди внутренне были отзывчивее на все то, что украшало их жизнь. Может быть, в этом сказывался дух Слобожанщины с ее чувством свободы, красоты и любви к ближнему своему…

Одним из центров художественной жизни Харькова в 1910-1920-х гг. был дом Синяковых и их дача «Красная Поляна» вблизи города, где часто бывали молодые харьковские художники В. Ермилов, Б. Косарев, Д. Бурлюк, а также уже известные к тому времени представители футуризма в поэзии и искусстве — В. Хлебников, В. Маяковский, Н. Асеев, Б. Пастернак, Г. Петников».

Из воспоминаний Ксении Михайловны Синяковой (жены поэта Николая Асеева):

«В этот период пребывания в Харькове [речь идет о 1912 г.] Асеев познакомился с Григорием Петниковым. В это время в Харьков приехал Сергей Бобров. Таким образом, у них возник литературный кружок под названием «Лирика», а уже в Москве, в 1913 году, кружок этот вырос в литературное объединение «Центрифуга», возглавляемое Сергеем Бобровым. К «Центрифуге» примкнули Борис Пастернак, Божидар, К. Большаков и другие».

Следует добавить, что с большинством упомянутых поэтов сестры Синяковы были хорошо знакомы. А также с Маяковским, Каменским и другими. Знакомства эти завязались во время непродолжительного проживания сестер в Москве (1913–1914 гг.). Позже, с началом первой мировой войны, они вернулись в Харьков.

«Началась первая мировая война. Вся наша семья уехала на Украину. С нами поехал и Николай Асеев. К этому времени у него было много друзей — поэтов и литераторов, все с удовольствием приезжали на Украину в деревню Красная Поляна Харьковской губернии. Тогда к нам приезжали Велимир Хлебников, Борис Пастернак, Дмитрий Петровский и харьковские художники — Ермилов, Косарев, Агафонов и другие. Хлебников много писал о Красной Поляне, например «Синие оковы», «Три сестры» и другие стихи».


Живет в Харькове поэт и переводчик Владимир Яськов. Мы с ним даже немного знакомы. В «Журнальном зале» («Волга» 1999, №11) опубликовано его эссе «Хлебников. Косарев. Харьков» — запись интервью, взятого в два приёма 18—19 октября 1985 г. у известного харьковского художника Бориса Васильевича Косарева (1897—1994) накануне 100-летия со дня рождения Велимира Хлебникова. Борис Косарев лично знал не только Хлебникова, но также Бабеля, Ильфа, Катаева, Олешу и многих других, в том числе, и сестер Синяковых.

У эссе Владимира Яськова своя сложная судьба — об этом можно прочитать в предисловии к тексту. Там много интересных подробностей о Велимире Хлебникове и прекрасно составленная объемистая «Библиографическая справка», из которой можно почерпнуть много интересного о людях литературы и искусства, так или иначе связанных с Харьковом.


Я нашла в нем для себя два важных описания: внешности Нади Синяковой, что помогло мне разобраться с групповой фотографией сестер, и усадьбы в Красной Поляне под Харьковом, где, собственно, и происходили, большей частью, встречи сестер со знаменитыми поэтами и художниками, что явилось лишним подтверждением подлинности дома в его нынешнем виде.

Итак, Надежда Синякова: «Внешне она была не похожа на сестер: очень смуглая («такую смуглоту я потом видел в Одессе», — говорит Б.В.), южная, необыкновенно красиво и оригинально одевалась».


На фото — сестры Синяковы: Мария, Оксана, Надежда и Вера.


«Дом в Красной Поляне был большой, деревянный, стоящий как бы над двором: после того, как вы входили в ворота, надо было еще по широкой лестнице подниматься на террасу, где обычно собиралась вся семья и гости за завтраком, обедом, ужином и бесчисленными чаепитиями, следующими с такой частотой, что правильнее было бы сказать об одном сплошном чаепитии, прерываемом завтраком, обедом и ужином».

Гроза в воротах! на дворе!
Преображаясь и дурея,
Во тьме, в раскатах, в серебре,
Она бежит по галерее.

По лестнице. И на крыльцо.
Ступень, ступень, ступень. — Повязку!
У всех пяти зеркал лицо
Грозы, с себя сорвавшей маску.

Это отрывок из стихотворения Бориса Пастернака «Июльская гроза» (1915). Борис Пастернак провел под Харьковом, в селе Красная Поляна, июль 1915 года. Именно после поездки в Красную Поляну появились известные строки Пастернака: «Плакучий харьковский уезд, русалочьи начесы лени…» («Мельницы», 1915).

Сестры Синяковы в воспоминаниях и исследованиях

Упоминаний о харьковчанках — в разных контекстах и в связи с разными именами — так много, что мне придется прибегнуть к обильному цитированию из разных источников, выбирая самые интересные фрагменты и самые интересные ситуации.

Самый обстоятельный рассказ о сестрах представлен в статье «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма» (В.П. Титарь, А.Ф. Парамонов, Л.И. Фефелова). В сокращении эту статью можно прочитать на форуме «Клуб на Осинке». К сожалению, в Интернете полный текст существует только в формате doc. В статье тоже много цитат из «первоисточников», просто все собрано в одном месте и хорошо упорядочено. Поэтому разумно будет там, где это возможно, прибегать к первоисточникам.

Начнем с книги Пастернак Е.Б. «Борис Пастернак. Биография»:

«Приехали из Харькова и остановились в Замоскворечье сестры Синяковы. Николай Асеев, который жил то у Анисимова, то у Боброва, по пути к ним часто заходил к Пастернаку, засиживался, оставался ночевать.

В свою очередь у Синяковых стал бывать и Пастернак. Константин Локс вспоминал, что на Масляной неделе после долгого перерыва пришел к нему в Лебяжий переулок:

«На столе в крохотной комнатке лежало Евангелие. Заметив, что я бросил на него вопросительный взгляд, Борис вместо ответа начал мне рассказывать о сестрах Синяковых. То, что он рассказывал, и было ответом. Ему нравилась их «дикая» биография.

В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега…

Примерно этими строками можно передать его рассказ. Отсюда началась та стихия чувств, которая и создает музыку «Поверх барьеров». «Вся эта китайщина и японщина, — сказал он в заключение…»


Далее из книги Е.Б. Пастернака:

«Зимой вернулись в Москву сестры Синяковы. На этот раз они поселились у старшей сестры, певицы Зинаиды Мамоновой, в сравнительно дешевой квартире верхнего этажа огромного доходного дома Коровина (Тверской бульвар, № 9).

По воспоминаниям Константина Локса:

«Всю осень 14-го года я почти не видал Бориса. Но вот как-то вечером в конце декабря в коридоре послышались гулкие шаги, стук в дверь и в моей комнате появились Пастернак и Асеев. Они пришли «извлекать» меня из моего уединения. После недолгих расспросов, веселого смеха, который обозначал «наплевать на все», мы вместе отправились на Тверской бульвар, а там, пройдя через двор, вошли в один из подъездов дома Коровина, здесь проживали на пятом или шестом этаже сестры Синяковы. Позднее в «Поверх барьеров» об этом можно было прочитать следующие строки:

Какая горячая кровь у сумерек,
Когда на лампе колпак светло-синий!
Мне весело, ласка, — понятье о юморе
Есть, верь, и у висельников на осине.
Какая горячая, если растерянно,
Из дома Коровина на ветер вышед,
Запросишь у стужи высокой материи,
Что кровью горячею сумерек пышет…

В квартире Синяковых царствовало полное гостеприимство и собирался самый разнообразный народ, преимущественно литературная и артистическая богема. Были и какие-то весьма сомнительные персонажи, ни имен, ни занятий которых нельзя было узнать, но это всегда неизбежно в таких открытых местах. Сестры Синяковы, занимательные хохотуньи, любительницы разных выдумок, составляли особый центр притяжения для двух поэтов, а остальные, по-видимому, притягивались сюда радушием и, как мне кажется, главным образом, картами».


Игра, как это описано в «Охранной грамоте», начиналась с приходом Маяковского. Локс вспоминал, что Каменский, стоя в гостиной под рождественской елкой, сравнивал Маяковского с Долоховым и кричал, что у него раненое сердце.

Далее читаем:

«Итак, часть гостей играла в карты, другая сидела под елкой и забавлялась страшными рассказами, которые выдумывали сестры Синяковы. Часу во втором ужинали чем придется и расходились по домам. Картежники, впрочем, оставались дольше. В этот дом я ходил по вечерам, главным образом, из-за Бориса. Мы вместе выходили на улицу. Здесь на меня опрокидывался целый поток импровизаций о войне, мире, поэзии — дышалось свободнее, жизнь казалась не столь страшной, какой она была».

И еще оттуда же:

Артистическая богема Синяковых тревожила родителей Пастернака. Отец открыто протестовал против этой «клоаки», как он выражался. Беспокоясь тем, что сын ходит туда, мать лишалась сна, — Борис попадал «в положение бездушного урода в семье». Его желание познакомить Надежду Синякову с родителями встречало с их стороны «благородное негодование». Им казалось, что его чувство — ошибка и самообман.

Вспоминая мучительную невозможность объясниться с ними зимой 1915 года, Пастернак писал отцу в мае 1916-го:

«Несомненно было только увлечение впервые. Разве можно требовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой? Дай мне тот аппарат, который бы указывал градусы привязанности, и на шкале которого, в виде делений, стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т.д. — и я скажу тебе, измерив температуру этих состояний, самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решил свою жизнь как математическую задачу?»

В стихах 1915 года, вошедших в «Поверх барьеров», а так же отданных в футуристические сборники, натянутой струной звенит тема лирической тоски и тревоги. Таковы: «Весна, ты сырость рудника в висках…», «Тоска бешеная, бешеная…», «Полярная швея», «Как казначей последней из планет…», «Но почему», «Скрипка Паганини» и другие. Именно эти стихотворения, характеризуемые болезненным внутренним напряжением, Пастернак в 1928 году исключил из переиздания книги. Он счел их неуместными в новых исторических условиях существования поэзии, лишенной читательского подхвата и призвука, на которые они были рассчитаны.

Смелое до крайности изображение начала концерта в первой части и виртуозно исполняемой музыки в цитированной второй служит введением и фоном «Скрипки Паганини». Этот цикл посвящен Надежде Синяковой и развитию их отношений. В начале апреля 1915 года она заболела и уехала домой в Харьков. Заключительная часть стихотворения звучит как прощальный диалог:

   Она
Годы льдов простерлися
   Небом в отдаленьи,
Я ловлю, как горлицу,
   Воздух голой жменей,
Вслед за накидкой ваточной
   Все — долой, долой!
Нынче небес недостаточно,
   Как мне дышать золой!
………………
      Он
Я люблю, как дышу. И я знаю:
Две души стали в теле моем,
И любовь та душа иная,
Им несносно и тесно вдвоем…
………………
Я и старой лишиться рискую,
Если новой я рта не зажму.

Провожая Надежду Синякову, Пастернак, как часто делал в таких случаях, доехал с нею до первой остановки, до Тулы. Письма, писавшиеся ей вдогонку, через три года, — в апреле 1918-го, — стали сюжетной основой повести «Письма из Тулы».

Надежда Синякова не сохранила писем. Она уничтожила и свои письма к Пастернаку, которые мы ей вернули после его смерти. Осталось несколько выписок, свидетельствующих о том, каким трудным, критическим было это время для Пастернака.


Вскоре по приезде в Харьков:

«Ах Боричка, не уйти вам от искусства, так как невозможно уйти от своего глаза, как бы вы не хотели, и не решили бы, искусство с вами до конца вашей жизни. Боричка, ненаглядный мой, как мне много вам хочется сказать и не умею. Мне хочется вас перекрестить, я забыла на прощанье. Умоляю, напишите мне, крепко целую и обнимаю.
Ваша Надя».


11 апреля из Харькова, уезжая вместе с сестрой Марией в Красную Поляну:

«Благославляю на хорошие стихи, я знаю и верю, что ты напишешь хорошую книгу».


7 мая 1915:

«Ты сделаешь многое, я это так хорошо знаю, в тебе столько силы и самое лучшее ты сделаешь в будущем. Ты говоришь: прошел месяц и ничего не написал, — ведь целый день с мальчиком, милый, что же можно сделать, да как бы хороши условия ни были, все это невыносимо».


Просила:

«Пришли каких-нибудь старых стихов, помнишь, ты обещал, я буду так счастлива».


Напоминала обещание взять отпуск и приехать:

«Жду не дождусь тебя, мой дорогой, дни считаю, осталось уже месяц и три недели…
Твоя Надя».


В первых числах июля он взял трехнедельный отпуск и поехал в Красную Поляну. «Плакучий Харьковский уезд» отразился во многих стихотворениях, написанных там или вскоре после возвращения. Таковы в первую очередь «Мельницы», «Это мои, это мои, это мои непогоды…», «Последний день Помпеи».

Надежда Синякова провожала его в обратный путь до Харькова. Вернувшись в деревню, 23 июля она писала:

«Промчались эти три недели как видение, как сон чудный. Пишу из вашей чернильницы. Боже мой, ну как приятно, я ее непременно спрячу до того года. Повесила я над письменным столом наброски вашего лица, глаза смотрят на меня задумчиво печальные… кажется, что я пойду сейчас купаться; и вы стихи будете писать, мы на время расстанемся и скоро я приду к вам и принесу цветов».


В письме 17 августа чувствуется предвкушение скорой поездки в Москву:

«Здесь все такая же тишина и все без перемен и я рада, что дни идут так быстро и все ближе к свиданию. Как теперь приятно проезжать по полю, где помнишь, мы ночью заблудились».


Цикл летних стихотворений 1915 года заканчивается «Прощаньем» («Небо гадливо касалось холма…»), где слышатся откровенно жестокие ноты грустных воспоминаний душевно усталого человека:


Стало ли поздно, в полях со вчера?
Иль до бумажек сгорел накануне
Вянувший тысячесвечник петуний, —
Тушат. Прощай же. На месяц. Пора.

***

Немного истории семьи из статьи «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма»:

«… Членов многочисленного семейства Синяковых с середины 1920-х годов в Харькове не осталось. Одни перебрались в Москву, другие погибли.

7 января 1885 г. М.И. Синяков был повенчан с Александрой Павловной в Харьковской Крестовоздвиженской церкви (Мироносицкой).

Отец сестер Синяковых — Михаил Иванович Синяков родился в Ахтырке в 1850-х годах. В середине 1870-х годов он переехал в Харьков. Занимался ювелирным промыслом по изготовлению церковной утвари. Информации, опирающейся на более серьезные источники, чем воспоминания Косарева (один из старейших преподавателей Харьковского промышленно-художественного института Борис Васильевич Косарев), у нас пока нет.

В исповедных росписях Архангело-Михайловской церкви г. Харькова за 1910 и 1915 гг. значится: купец Михаил Иванович Синяков, вдовец по первому браку и его дети: Надежда, Мария, Ксения, Александра, Федор, Владимир, Борис, Виктор. В публикациях и документах указаны разные даты рождения сестер Синяковых, в том числе и в заполняемых ими анкетах. Точную дату рождения по этой причине устанавливать было трудно, отсюда и расхождения в датах у исследователей их жизни и творчества. Но благодаря найденному архивному документу, нами были установлены точные даты рождения четырех дочерей М.И. Синякова: Зинаиды, Надежды, Марии, Ксении. Точные даты рождения остальных детей еще предстоит нам узнать.

«Синяковых пять сестер, — пишет Л.Ю. Брик. — Каждая из них по-своему красива. Жили они раньше в Харькове, отец у них был черносотенец, а мать человек передовой и безбожница. Дочери бродили по лесу в хитонах, с распущенными волосами и своей независимостью и эксцентричностью смущали всю округу. В их доме родился футуризм. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Надю — Пастернак, в Марию — Бурлюк, на Оксане женился Асеев».

Мать сестер Синяковых умерла где-то между 1902 и 1910 гг.

Глядя на большую семью М.И. Синякова, невольно задаешься вопросами не только ее финансового обеспечения, но и вопросами воспитания детей. Как получилось, что у детей Михаила Ивановича, особенно у девочек, была такая огромная степень свободы? Махнул ли он рукой, глядя на их занятия, или так сильно любил своих девчонок, что позволял им шалости и увлечения?..

Надежда Михайловна Синякова родилась 17 января (по старому стилю) 1889 г. в г. Харькове, была крещена 17 февраля того же года в Христорождественской церкви. Закончила Харьковское музыкальное училище по классу пианино, где преподавал А. Шульц-Эвлер. С конца 1900-х годов она училась в Московской консерватории, была хорошей пианисткой. Примерно в 1912 г. вышла замуж за Василия Ивановича Пичету.

После окончания гимназии он учился в Харьковском университете на историко-филологическом факультете. После окончания университета (1912 г.) женится на Надежде Михайловне Синяковой, и они вдвоем переезжают в Москву: он — работать в Управлении земледелия и государственных имуществ, а она — учиться в Московской консерватории. Они снимали квартиру на Малой Полянке и, как мы уже писали, в это время к ним приезжали младшие сестры Синяковы — Мария и Ксения.

Надежда Синякова, жена В.И. Пичеты, была, как говорил Борис Косарев: «… прозаическая. Но это не значит: простая, — ничего подобного…»


Посылая 7 июня 1926 г. книгу «Поверх барьеров» Марине Цветаевой, которая о ней до того не знала, Пастернак писал: «О Барьерах. Не приходи в унынье. Со страницы, примерно 58-й, станут попадаться вещи поотраднее… Фиакры вместо извозчиков и малорусские жмени, оттого что Надя Синякова, которой это посвящено — из Харькова и так говорит. Куча всякого сору. Страшная техническая беспомощность при внутреннем напряжении — может быть большем, чем в следующих книгах.
Есть много людей, ошибочно считающих эту книжку моею лучшею. Это дичь и ересь, отчасти того же порядка что и ошибки твоей творческой философии, проскользнувшие в последних письмах».

В 1928 году Пастернак кардинально переработал книгу и 18 стихотворений, в основном из середины книги, которые он характеризовал Цветаевой как неудачные и которые были посвящены или связаны с Надеждой Синяковой, были выкинуты, а 11 появились в другой редакции. С тех пор книга Бориса Пастернака «Поверх барьеров» 1917 г. как целая не переиздавалась.

Надежда Михайловна прожила долгую жизнь и умерла в 1975 году».


Мария Михайловна родилась 11 ноября (по старому стилю) 1890 г., была крещена 2 декабря того же года в Преображенской церкви на Москалевке.

Каждое лето вся семья Синяковых выезжала на дачу в Красную Поляну. «Зеленые поля, нивы, лес, река в легком тумане, голубое небо — это моя живописная академия», — вспоминала Мария Синякова о своих детских годах, проведенных в Красной Поляне. В 1912–1914 гг. холсты Синяковой вместе с произведениями Н. Гончаровой, М. Ларионова, Д. Бурлюка, К. Малевича и А. Экстер экспонировались на выставках «Союза молодежи» в Петербурге. В 1914 г. Мария Синякова выходит замуж за художника Арсения Моисеевича Уречина и они вместе путешествуют по Центральной Азии, где М.М. Синякова изучает монгольскую икону и персидскую миниатюру.

Николай Асеев в 1930 году писал о ней: «Мария — женщина необычайно величественной и спокойной красоты, большого скептического ума и редкой талантливости…»

***

Титарь В.П. «Пути развития художественного творчества на Слобожанщине в начале ХХ века»:

«… Однако не только эти представители авангарда, а и живопись одной из сестер — Марии Михайловны Синяковой — была важным явлением культурной жизни Харькова дореволюционной поры. Обучение в местных студиях Агафонова и Грота, в Москве, в училище ваяния и зодчества (училась в одно время с Маяковским, Бурлюком, Ермиловым, Хлебниковым), путешествия по Германии и Средней Азии, увлечение творчеством Гогена и Матисса — все это усилило интерес молодой художницы к народному искусству. В ее звонких по цвету акварелям современные бытовые мотивы тесно переплетаются с образами славянской и восточной мифологии, а теплота семейных радостей и патриархальность дачной жизни наиболее просто проецируется в язычески одомашненный космос ее картин. Эта особенность художественного мировосприятия М. Синяковой сближает ее творчество с мифотворчеством В. Хлебникова.

Строчки В. Хлебникова часто кажутся поэтическим отображением той или иной акварели М. Синяковой:

Позови меня, лесную, 
Над травой тебе блесну я,
Из травы сниму копытце,
Зажгу в косах небеса я
И, могучая, босая,
Побегу к реке купаться.

Художник Мария Синякова, «с глазами большими Богородица», рисовала акварели, яркие, как украинский лубок, как буддистская икона или персидский ковер.

Только через 60 лет в 1991 г. на выставке «Украинский авангард. 1910–1930», проведенной в Загребе, зрители впервые увидели работы Марии Синяковой: «Ева», «Карусель», «Война» и другие, выполненные в 1910-х годах. Хорватские и французские специалисты авангардного искусства были в восторге. «Экзотика ее мотивов», «здесь сливаются космос и жизнь, история и современность» — так отзывались зрители об акварелях Синяковой.

В конце 20-х годов Мария Синякова переехала в Москву. Умерла в 1984 г. Харьковский период творчества Марии Синяковой, по ее словам, — «наилучший в жизни».

Художественная выставка «Перекрестки: Украинский модернизм, 1910–1930» (организатор Дмитрий Горбачев) экспонировалась в Чикаго и Нью-Йорке в 2006–2007 годах — более семидесяти в основном живописных работ двадцати одного художника, которые именно в те годы жили и творили на Украине, в том числе, и работа Марии Синяковой-Уречиной.

Второй пролог
«Похвальное слово Музам шестидесятых годов»

Тут я должна объяснить читателям, почему мне пришлось перескочить на полвека вперед и прибегнуть ко второму прологу. В конце марта этого года я задумала очередную историю от Марии О., посвященную очень необычному во всех отношениях художнику Анатолию Звереву. Поиск информации в Интернете привел меня в Независимый Бостонский альманах «Лебедь», где были опубликованы отрывки из воспоминаний Заны Плавинской, жены художника и друга А. Зверева Дмитрия Плавинского, под названием «Отражение», посвященных «русскому Ван Гогу». К тому времени я уже осознала бессмысленность своего первоначального замысла, потому что информации о Звереве в Интернете больше чем достаточно. Но зато меня заинтересовали два имени — Алены Басиловой, дочери Аллы Рустайкис, и Оксаны Асеевой, жены известного поэта-футуриста Николая Асеева. Так в «Историях от Марии О.» было положено начало «Семейным историям», первой из которых стала история Аллы Рустайкис, автора песни «Снегопад».

«Легендарная Бася заслуживает отдельной странички», — написала я тогда, но опять не получилось. Поэтому пусть будет этот пролог своеобразным вставным номером «о Музах», тем более что к воспоминаниям Плавинской мне придется еще раз обратиться далее по тексту — уже в связи с Оксаной Синяковой-Асеевой.


Два фрагмента из книги Заны Плавинской «Отражение»:

«Здесь к месту похвальное слово Музам шестидесятых годов. Бесчисленны их имена. Причудливы судьбы. Их великолепие складывалось из достоинств и пороков и было вечным источником вдохновения славных мужей нашей эпохи. Они, как водится, и вдохновляли, и доводили до безумия. Собутыльничали и разделяли ложе. Оберегая своих кумиров, жертвовали собой и были воспеты или растоптаны и покинуты. Они стирали бельишко и вели дневники. Занимались наукой и лечились от алкоголизма. Закладывали в ломбард бесфамильное серебро и печатали на ремингтонах. Промышляли проституцией, разводя рыбок и говорящих попугаев. Курили как сапожники и матерились как арестанты. Изменяли в любви и растили брошенных детей. Разбивали чужие семьи и мыли полы в лифтах, имея дипломы высшего образования. Работали банщицами и писали иконы. Посещали консерваторию и делали аборты от музыкантов. Преподавали химию и сопротивлялись старости. Кутались в лохмотья и обыгрывали мужчин в шахматы. Были корыстными женами и бескорыстными любовницами. Задыхались от ревности и умирали от любви. Как святыню, хранили прошлое и продавали за деньги интимные письма, стихи, им посвященные, и собственные портреты, исполненные кистью знаменитых возлюбленных.

Отказывались от материнского счастья и гордились былой красотой. Кичились загубленными жизнями и собирали бездомных собак. Скрывали правду, извращая все факты, навсегда хороня обидную для самолюбия истину, доводя до отчаяния честных биографов. И сами, подобно греческим гетерам, писали стихи и картины, играли в театре, постигали философию, теософию, хиромантию, черную магию и кулинарию.

Словом, они отличались и умом, и глупостью, неверностью и постоянством, щедростью, скупостью, заурядностью, ветреностью, невежеством, многознанием, страстью, холодностью, уродством и красотой и всем, чем извечно богата женщина, сотворенная из ребра Адама.

Таковы были Музы и лярвы наших дней».


«В короткой юбке, с летящими волосами, на бешеных скоростях мотоциклетки, Бася гоняла по Москве, и шлейф первых рокеров сопровождал ее всюду. Ей было 15 лет, когда бродильный элемент Эвтерпы ударил в гены, Муза явилась, и мир изменился. В голове, в ритме гонки, засвистели анапесты и хореи, на лету охватываясь рифмой, рождая диковинные метафоры. Она стала кумиром и романтическим символом СМОГа. В своем салоне на Садово-Каретной Алена была рафлезия — цветок богемы, похищающей сердца. От жены Губанова сходило с ума пол-Москвы. Ее стихи, кипящие темпераментом и артистизмом, покоряли даже упрямых консерваторов. А мэтры 1920-х — 1950-х годов: Крученых, Чуковский, Шкловский и Квятковский (открывший в ее стихах редчайший размер), а также и 1970-х: Светлов, Самойлов, Алешковский и Окуджава — покорились яркой новизне стиха — рукоплескали и пророчили…

Но даже стихотворчество не смогло вобрать в себя всю природную энергию. Живая сметливость, твердая рука и точный глаз обернулись многолетней забавой. Королева зеленого поля владела кием, шаром и лузой с блистательным мастерством. Она производила фурор в бильярдном павильоне сада Баумана, где когда-то прогуливался Чаадаев, «всегда мудрец, но иногда мечтатель»…

С эренбурговской трубкой, в вольтеровском кресле могучим гулом чеканила она свои ритмические стихи. Такой я увидела ее в случайных гостях в 1960 году. Ей было 17 лет. Мальчики лежали у ее ног, как венок сонетов…

Читает ли она стихи, говорит ли прозой, рождаются лексические панорамы, полные ослепительного огня страстей».

[Леонид Губанов (1946-1983) — поэт андерграунда, один из основателей неформального литературного объединения «СМОГ», в то время муж Алены Басиловой — М.О.]

Эдуард Лимонов «Книга мертвых»:

«Алена Басилова была дочерью двоюродной сестры сестричек Коган, известных миру как Лиля Брик и Эльза Триоле. Алена — дочь тяжеловесной дамы-драматургши, я впервые увидел мамочку в горкоме или профкоме драматургов — в подвале, где трубы были затянуты в плюш и бархат, — туда привел меня пьяненький поэт Сапгир. Ложно-классическая двоюродная сестра — величественная и монументальная — такой она мне показалась в первый раз. Позднее у них в квартире она показалась мне испуганной еврейской женщиной — впрочем, это было связано с Губановым, он приходил туда и третировал их, просовывая руку с ножом поверх цепочки (я бы ему так эту руку отделал! Но драматургиня, двоюродная сестра легендарных литературных дам с ним церемонилась), кричал у окон, швырял камнями и всячески выпендривался. Дома, где жила Басилова, уже нет, развалюха эта стояла на исчезнувшем ныне островке (там даже был сад со скамейками) прямо посередине Садового кольца в районе пересечения его с Каретным рядом. Они жили в коммуналке на втором этаже, где Басиловым принадлежали не то две, не то три комнаты.

Алена была, что называется, модная девочка. В стиле 60-х годов, в мини-юбках, длинноногая, длинноволосая, в высоких сапогах, с черным пуделем. В России такие девочки были тогда жуткая редкость. Зато они встречались в западных журналах, где обычно стояли рядом со знаменитыми людьми. Гений андеграунда, признанный таковым чуть ли не в семнадцать лет, Губанов, очевидно, посчитал, что имеет право на такую девочку. Алена Басилова жила с матерью, видно, Ленька был совсем невыносим, если у них ничего совместного не получилось. Я бывал у Алены в ее (она шла в ногу со временем, жила если не по Гринвичу, то по Сан-Франциско) комнате, где стены были окрашены в черный и чернильный цвета, пахло жжеными палочками, на низких матрасах лежали домашние — крашеные — покрывала в хиппи-стиле и такие же подушки. Кто-то ее наставлял и привозил тряпки. В общем, вполне Сан-Франциско, Ашбери-Хайтс, того же времени.

Ленька в 68—69 годах сходил в ее жизни на нет. Он еще иногда появлялся, пытался избить нового парня Алены — португальского дезертира Антонио. Но Антонио остался и прожил в ее комнате несколько лет. Он был вполне честный, наивный разъебай-парень, какими их изображают в их фильмах. По-моему, вполне посредственный. После этого у Алены появился Стас Микоян (он же Намин, музыкант, группа «Цветы») — внук Микояна. «Цветы» были а-ля хипповская группа, так что Алена нашла себе, что было ей ближе. Кажется, до Антонио, или после Антонио, у Алены был в любовниках Олег Целков, художник».

Мария Ольшанская

Ксения Михайловна Синякова-Асеева (Оксана)

Зана Плавинская, из книги «Отражение»:

«Старая вдова Асеева, дама советской элиты, стала моделью зверевских полотен. Москва увлеклась романом века Зверев–Асеева. Молодость Оксаны воспел Н. Асеев («За косы ее золотые, за плечи ее молодые»… и т.д.). Старость — Зверев. Оксана Синякова — реликт 1920-х годов — прославлена и Велимиром Хлебниковым. Одна пятая поэмы «Синие оковы» посвящена ей, так как она одна из пяти сестер Синяковых, красавица с золотыми косами.


И жемчуг северной Печоры
Таили ясных глаз озера…

Овдовевшая Оксана жила в Проезде МХАТа, в доме, обшитом мемориальными досками. Ее неотразимое обаяние не поддавалось времени, она зажгла в сердце Зверева самую безумную любовь. Он страдал, ревновал, устраивал грандиозные погромы в элитной квартире соратника Маяковского, вышвыривая тома всех советских классиков в окно. Срывал фотографии, испепеляя ненавистное имя мертвого соперника. Оксана Михайловна пугалась приступов зверевского гнева до шока, но когда осмеливалась запираться на ключ и не впускать его, он с мясом отрывал дубовую дверь добротной писательской квартиры и она летела в лестничный пролет. Пустота дверного проема завешивалась газетами на кнопках.

Его экспрессивные дебоши были публичны и артистичны, его не стесняли элитарные соседи Асеевой, и они не стеснялись вызывать милицию.

В таких ситуациях Оксана Михайловна волновалась чрезвычайно. Когда стражи порядка, два «дяди Федора», паковали буяна в лифт, вдова поэта провожала их с мольбой и слезами в глазах, заламывая руки:

«Товарищи милицьонэры, будьте с ним осторожней. Он великий русский художник, не делайте, пожалуйста, ему больно. Пожалуйста, берегите его руки!» Менты сочувственно улыбались милой старушке.

А он рисовал и рисовал ее лицо…

Время — беспощадный зодчий: юное прекрасное лицо терзает железными когтями, скручивает и рвет нежную розовую ткань кожи, кромсает белизну всех изгибов шхерами и фьордами скандинавских ландшафтов.

По мнению художницы Нины Ватолиной, «разрушение живой красоты ничуть не лучше уничтожения прекрасной картины».

Распад красоты в женственном рубище — трагический факт жизни. Но живописный гений и любовь возвращают молодость навечно; она никогда не увянет, в ее лице всегда будет шуметь ветер лиственной рощи. Влюбленный художник и возлюбленная модель — это возможность и предлог вечного союза и диалога. Зверев — Пигмалион, и Оксана — его Галатея. Цветные пятна, солнечные блики, выявление границы воздуха и лица — это повторение и сотворение красоты…

Его деспотизм редко встречал сопротивление, но однажды он нарвался на решительный отпор в доме поэтессы Аделины Адалис (в девичестве Эфрон). Зверев с компанией нагрянул к возлюбленной Брюсова выпить и закусить по-свойски, почитать стихи и поиграть на рояле. Но поэтесса денег не дала и выпить не предложила. А выпить было необходимо. И ничего не оставалось, как запугать и спровоцировать. Зверев был решителен, как Германн из «Пиковой дамы». Он распахнул окно и прыгнул на подоконник. «Старуха! Если денег не дашь, прыгну с десятого этажа! Будут судить!» Аделина перепугалась, позвонила Алене Басиловой и со слезами умоляла спасти от Зверева. Бася тотчас явилась. Зверев стоял в раме распахнутого окна на широком карнизе и, балансируя руками, пластично топтался на месте, извиваясь и откидываясь, изображая французского мима Марселя Марсо, идущего по проволоке против бешеного ветра. Собутыльники помирали со смеху. Старая поэтесса лежала в обмороке. Басю (борца с алкоголизмом) охватил праведный гнев, и с криком: «Прыгай, сволочь, сию минуту!» — она захлопнула окно. Мнительный Зверев опешил, струсив не на шутку. Он с воплем начал ломиться в комнату, барабаня по стеклу, но с благоразумной осторожностью, боясь его разбить и порезать руки. А Бася крепко держала раму и кричала: «Прыгай, сволочь, сейчас же!» Наконец с помощью соратников Звереву удалось проникнуть в комнату, сначала всунув ботинок между створками рамы. Оттолкнув Басю, он зайцем, в один прыжок оказался у двери и был таков.

Самое удивительное в этой истории — портрет Баси, нарисованный Зверевым вскоре после описанных событий. У нее двухэтажные глаза от непролитых слез. Портретов было несколько и один лучше другого, как ни странно, они общались, как ни в чем не бывало, сохраняя взаимную симпатию и суверенитет (незлопамятны оказались оба)».


Из книги Натальи Александровны Арской «Родные лица», глава «Писательский дом» (дом в Камергерском переулке, бывшем проезде Художественного театра):

«… Поэт Николай Николаевич Асеев и его жена Ксения Михайловна… жили в другом, втором подъезде. Я их тоже хорошо знала. Николай Николаевич, так же, как Багрицкий, страдал астмой. Играя во дворе, мы, дети, часто видели, как он с трудом поднимается по нашей крутой лестнице на площадку, задыхается и мучительно кашляет. Если ему было совсем плохо, он просил меня подняться к нему домой и позвать Ксению Михайловну. Испуганная Ксана быстро спускалась вниз и крепко его обнимала, как будто хотела перевести на себя его страдания…

В молодости Ксана была настоящей русской красавицей — с голубыми глазами, с длинными русыми косами…

И вот вокруг этого божества, спустя какое-то время после смерти Николая Николаевича, стали усиленно ходить слухи, что у нее роман, «любовь» с художником Анатолием Зверевым, который был в два раз моложе ее и к тому же беспробудный алкоголик. Так оно и было. Я хорошо помню историю появления у нее этого человека. Однажды зимой он проходил с компанией друзей по нашей улице, поскользнулся и подвернул ногу. Кто-то вспомнил, что по соседству, в писательском доме, живет «добрая душа» Ксения Михайловна Асеева, и пострадавшего привели к ней, заверив, что на следующий день его заберут. Скорее всего, это был трюк, чтобы пристроить у одинокой женщины бездомного художника. Через три дня Ксения Михайловна взвыла от его лексики и постоянного требования алкоголя. Бабушка, увидев его, пришла в ужас — на диване лежал грязный, заросший дикарь, размахивал руками и что-то выкрикивал.

Никто не собирался его забирать. Бедная Ксана не знала, как от него избавиться. Однажды он куда-то ненадолго вышел. Ксана попросила бабушку срочно к ней придти, и они целый день держали оборону, не открывая ему дверь. Он в бешенстве орал на весь коридор. Возмущенные соседи вызвали милицию, и его увезли в отделение, но вскоре он опять вернулся под дверь к Ксане, крича и плача, что не может без нее жить. Стыдясь соседей, Ксана пустила его в квартиру. Летом она увезла его на дачу. Там он меньше пил, много рисовал — натюрморты, женские портреты, Ксану, свои автопортреты, напоминавшие французских импрессионистов. В Москве он снова стал жить у нее…

Трудно сказать, какие у них были между собой отношения, но их совместная жизнь, естественно, вызывала у людей пересуды. Время от времени Ксана сообщала бабушке, что она его выгнала или он сам ушел — «исчез, испарился», только теперь она волновалась и переживала за него, говоря, что он очень талантливый человек, но сам себя губит. Он мог пропадать очень долго, потом возвращался, как ни в чем не бывало, обратно, и она с радостью принимала его, грязного и оборванного, заботясь о нем, как когда-то заботилась о больном Николае Николаевиче. Так продолжалось до последних дней Ксении Михайловны.

А к Звереву спустя десятилетия пришла слава. Его стали называть гениальным художником, русским Ван Гогом, виртуозным портретистом, символом свободного «неофициального искусства». Художник Роберт Фальк сказал о нем: «Каждый мазок кисти — сокровище. Художник подобного масштаба рождается раз в сто лет». Вот это, наверное, и увидела в нем Ксана, и, сознавая свою историческую миссию, терпела его выходки и обывательские сплетни. Теперь выставки Зверева проходят довольно часто (правда, в коммерческих, а, значит, дорогих и не всем доступных салонах), и на них всегда центральное место занимают солнечные портреты Ксении Михайловны Асеевой».

* * *

Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрека и без окрика
загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую, —
все нежней и все тесней, —
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.
В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
у ракитова куста.

Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты — всему была заказчица,
что в строке отозвалось.

(Николай Асеев, 1926)

Из статьи «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма»:

«Ксения Синякова родилась 26 августа (по старому стилю) 1892 г., была крещена 13 сентября того же года в Преображенской церкви на Москалевке в г. Харькове. До первой мировой войны жила в Харькове, училась, как и две старшие сестры — Зинаида и Надежда, в музыкальном училище. В 1911 г. познакомилась с приехавшим из Курска в Харьков для поступления в Харьковский университет Николаем Асеевым.

Ксения Михайловна рассказывала, как она познакомилась с Асеевым: «Войдя в гостиную, увидела какого-то незнакомого мне молодого человека. Он был в сером костюме, гладко причесан, бледный, голубоглазый. И такой вежливый, что мне показалось, будто бы он подошел ко мне почти на цыпочках! Я спросила его:

— Как вы сюда попали?

Он ответил, что приехал из Курска для поступления в Харьковский университет на филологический факультет. Случайно узнав, что в нашей семье очень любят искусство, он осмелился навестить нас. И добавил, что его зовут Николай Асеев».

После окончания музыкального училища в 1912 г. Ксения, или как ее звали Оксана, вместе с сестрой Марией едут в Москву: она — поступать в консерваторию, а Мария — в художественную студию Рерберга. Поселяются они на Малой Полянке у старшей, уже замужней, сестры Надежды Пичеты.

В феврале 1916 г. Асеев приехал в Красную Поляну к Синяковым и сделал предложение Оксане Михайловне.

«Я, давно его любя, тут же согласилась. Все произошло очень просто и быстро. Коля нанял телегу, и мы поехали. В деревне Кирсаново (по дороге к вокзалу) была старенькая деревянная церковка. Коля вызвал священника, который сказал: «Невеста чересчур молода, есть ли у вас разрешение от родителей на брак?» Я ответила, что родителей у меня нет. Умерли. — А опекун? Тоже нет. Но уговоренный нами священник все же нас обвенчал. Так я стала женой Николая Асеева», — писала Ксения Михайловна о своем замужестве.

Во время войны 1941-1945 гг. Асеевы жили вначале в Москве, а потом выехали в Чистополь. Асеев в июле 1941 г. еще был в Москве и в письме к Оксане Михайловне пишет:

«Милая моя, милая моя, милая моя Кутичка! Каждое утро я просыпаюсь с этими словами. Каждое утро я браню себя, зачем отпустил тебя без себя… Беспокоюсь за Маню и Надю. Почему никто мне не телеграфирует?.. Ах, если бы Маня и Надя были вместе. Я буду здесь стараться вам всем помочь… Ляленька моя, вечная моя дорогая. Я весь в тебе, весь около тебя, всей душой, всеми лапами. Только очень боюсь, не заболела ли ты. Гоню от себя плохие мысли. Только пишу о тебе стихи. Напишу и как будто поговорю с тобой…

Мне никогда себе не простить,
Как я мог тебя отпустить,
Как я мог доверить чужим
Скрыть тебя в этот жар, в этот дым!
Как мне стало смертельно жаль
Слать тебя в эту жесткую даль.
Думал: ведь стрелочники-то — свои?
Почвы — под рельсами — родные слои?
Где-то ведь есть впереди водоем,
Где мы напьемся с тобою вдвоем!
Ведь не душа, а земля суха!
О, дотеки до нее река,
Слез моих, слов моих, любви моей
Жар ее губ прохладить сумей.

Любовь моя, милая, это грустные стихи, и они, наверное, тебя расстроят. Но лучше поплакать сначала, чтобы улыбнуться в конце. Вот я надел твой халат, и ты меня будто обняла. И я хожу по комнате, слушая последние известия. Люблю тебя так, как никогда. Люблю тебя, люблю в тысячу раз больше, чем можно это написать…»

Николай Асеев умер в 1963 г. При этом он прожил с Оксаной Михайловной почти 50 лет. Оксана Синякова хорошо играла на фортепиано, неплохо пела и рисовала, но основным ее талантом была верность и забота, проявленная к Асееву. Она заботилась о нем, больным туберкулезом, поддерживала его во всех начинаниях в то столь трудное время…

Ксения Михайловна пережила всех своих сестер. Она умерла в 1985 г.»

Разное

Из статьи «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма»:

«Лиля Юрьевна Брик запамятовала или не хотела произносить, что в старшую сестру из Синяковых — Зинаиду, был влюблен Владимир Владимирович Маяковский.

Зинаида Михайловна Синякова-Мамонова родилась 4 октября (по старому стилю) 1886 г., была крещена 26 октября в Христорождественской церкви города Харькова. Училась в Харьковском музыкальном училище в классе известного пианиста А. Шульца-Эвлера, брала певческие уроки у С.Я. Лапинского. До 1910 г. переехала в Москву. Училась в Московской консерватории. Стала довольно известной оперной певицей. Была замужем за Мамоновым.

В 1912 г. Мария и Ксения Синяковы приехали из Харькова в Москву навестить свою старшую сестру Зинаиду и познакомились с Владимиром Маяковским.

Мария Синякова вспоминает:

«… Зина была старше нас, а мы уже как девочки были возле Зины, и я думаю, она тут сыграла главную роль. Она вообще его интересовала».

Мария Михайловна писала, что Маяковский ухаживал за сестрой Зинаидой, но это было небольшое увлечение, и все это было как-то неудачно. Зинаида Михайловна умерла во время войны в 1942 г.


Вера Синякова родилась в 1896 г., была крещена в Архангело-Михайловской церкви г. Харькова. Училась в музыкальном училище и художественной студии. Примерно в 1916 г. вышла замуж за Григория Николаевича Петникова.

Г.Н. Петников посвятил своей жене несколько стихотворений, но семейная жизнь с Верой Михайловной у них не удалась. Б.В. Косарев вспоминает такой эпизод: после одной из многочисленных размолвок в Красной Поляне, Вера куда-то исчезла, на вопрос Косарева: «Где Вера?» — Петников мрачно и многозначительно отвечал: «В бегах…» Там же Б.В. Косарев вспоминает и эпизод в Красной Поляне с шелковицей. Вера взобралась на шелковицу, а вслед за ней и Хлебников. На дереве он ее обнял и стал целовать, так, что оба свалились на землю. Петников видел, что Хлебников ухаживает за Верой, и от этого злился, обещал побить ее, на что в свою очередь обижался Хлебников. В 1924 г. Вера и Григорий Петниковы окончательно расстались.

В середине 20-х годов Вера Синякова вместе со своими сестрами переехала в Москву. Молодая, веселая хохотушка, она нравилась многим поэтам и художникам. В нее был влюблен Давид Бурлюк. Все приглашал ее в свою студию и рисовал ее портреты. Как вспоминала Мария Синякова: «Маяковский ухаживал за cестрой Верой… Но все как-то неудачно. И сколько я не знаю женщин, никакой удачи у него не было, то есть бывала физическая связь, а любви не было». Вера Синякова была одной из последних, с которыми Маяковский разговаривал перед своей смертью. Николай Асеев в своих «Воспоминаниях о Маяковском» пишет: «… В воскресенье 13 апреля 1930 г. я был на бегах. Сильно устал, вернулся голодный. Сестра жены Вера, остановившаяся в нашей комнате, — я жил тогда на Мясницкой, в доме № 21, — сообщила мне, что звонил Маяковский. Но, прибавила она, как-то странно разговаривал. Всегда с ней любезный и внимательный, он, против обыкновения, не поздоровавшись, спросил, дома ли я; и когда Вера ответила, что меня нет, он несколько времени молчал у трубки и потом, вздохнувши, сказал: «Ну что ж, значит ничего не поделаешь!» В этот день Маяковского не стало.

В середине 1930-х годов Вера Синякова вышла замуж за писателя Гехта Семена Григорьевича.

Вера Михайловна Синякова умерла в 1973 году».


Мария Синякова о В. Хлебникове:

«Он во всех был по очереди влюблен, и, кроме основных, он влюблялся и попутно, так что это была сплошная влюбленность. Но легкомыслие невероятное просто при этом было. Я хочу сказать, что если он увлекался одной, то это длилось очень недолго. Правда, не увлекался он только Надеждой почему-то».


О Хлебникове вспоминает Асеева (Синякова) Ксения Михайловна:

«И когда ему нужно было уезжать, мы ему готовили, конечно, корзиночку с провизией, потому что знали, что ему неоткуда взять, он голодный будет ехать, пирожков ему клали, что было, в общем. Он брал с благодарностью, потом доходил до поворота дороги, которую нам с дачи видно было, оставлял аккуратненько корзиночку на дороге и уходил. И так каждый раз. А плавал он замечательно, прямо как морж, нырял, долго под водой был. Очень хорошо плавал».


О письме Марины Цветаевой к сестрам Синяковым:

В Российском Государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) хранится письмо Марины Цветаевой — «Асееву Николаю Николаевичу. С одновременным обращением к сестрам Синяковым Надежде Михайловне, Марии Михайловне и Ксении Михайловне. Крайние даты: 31 августа 1941».

С этим письмом, написанным в эвакуации, связана история, которую трактуют по-разному разные участники и свидетели событий. Напомню, что 31 августа 1941 года Марина Цветаева покончила жизнь самоубийством, оставив три записки: тем, кто будет ее хоронить, Асеевым и сыну.

Из статьи «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма»:

«… В июле–августе 1941 г. четыре сестры Синяковых жили в эвакуации в Чистополе. И обо всех их заботился и пекся Н. Асеев. 25 августа 1941 г. Асеев приезжает в Чистополь, а 26 августа к нему из Елабуги приехала Марина Цветаева с просьбой о помощи перебраться ей с сыном в Чистополь. Вопрос при поддержке Н. Асеева был решен положительно. Вернувшись за сыном и вещами в Елабугу, Марина Цветаева 31 августа 1941 г. совершила самоубийство. 4 сентября к Асеевым приехал ее сын Георгий (Мур) Эфрон с письмом от матери:

«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи.
В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы.
Поручаю их Вам, берегите моего дорого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А меня простите — не вынесла.
М. Ц.
Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у Вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте».

По словам Мура, записанным в дневнике: «Асеев был совершенно потрясен известием о смерти Марины Цветаевой, сейчас же пошел вместе со мной в райком партии, где получил разрешение прописать меня на его площадь…»

Георгий Эфрон с 4 по 10 сентября жил у Асеевых, 10 сентября переехал в интернат для детей писателей, а 28 сентября уехал в Москву. Таким образом, Асеев и сестры Синяковы не выполнили последнюю волю Марины Цветаевой и это им вслед за ее дочерью Ариадной (Асей) Эфрон ставят в вину многие исследователи. Но на это были объективные причина, о которых как-то забывают. Во-первых, Мур не был тем мальчиком сиротой, которого можно было пригреть, приласкать, взять в сыновья, как того хотела Марина Цветаева. Да и Асеевым, всю жизнь проживших бездетными, вряд ли увлекала перспектива обзавестись на старости лет столь трудным великовозрастным и чужеродным пасынком. Ему было уже около 16 лет. Тем более и он сам не хотел жить с Асеевыми…

Друзья Цветаевой, особенно Пастернак и Асеев, винили в ее самоубийстве себя».


Из Комментария Олега Лекманова и Марии Рейкиной к книге Валентина Катаева «Алмазный мой венец»:

«… со своей красавицей женой Ладой — на самом деле — Ксенией Михайловной Асеевой (урожд. Синяковой) (1893–1985). Имя «Лада» попало в «АМВ» из ст-ния Н. Асеева «Русская сказка» (1927), обращенного к Ксении Синяковой (где оно, впрочем, именем не является): «Говорила моя забава, // моя лада, любовь и слава…»


Алексей Крученых, Стихи из машинописного собрания 1943 г. «Московские встречи». Из стихотворения «Встречи с художниками»:


В моей чертовой берлоге
на полу, на полках
в одном углу
гнездятся многие худоги…
Мария Синякова —
      могутные груды гравюр, уголь и пастель
      к первой поэме Владимира Облачного
      и к поэме о нем Николая Асеева,
      к сказкам Перро, сказаньям индусов…

Владимир Облачный — так назвал Маяковского Велимир Хлебников в статье «Ляля на тигре», 1916.

Из Интернет-издания «ХайВей»:

«… 8 января 1945 года, в Париже умер человек, имя которого вызывало у его современников восхищение и иронию, радостные восклицания и неприкрытую вражду. Умер, забытый и почитателями и доброжелателями, современниками и друзьями — композитор Федор Степанович Акименко. Харьковчане не найдут его имени ни на карте города, ни на мемориальной доске. Давно уже нет и домика на улице Речной, 5…
… Еще один примечательный концерт — 25 апреля 1910 г. Он состоялся он на ул. Гоголя в театре «Голубой глаз». Все первое отделение концерта артистка московской оперы Зинаида Мамонова (в девичестве Синякова) исполняла романсы Ф.С. Акименко. На сохранившейся программке чья-то рука записала бисы. Среди них — романс «Слышу ли голос твой…» Аккомпанировали на этом концерте сестры Ксения и Надежда Синяковы…»

Репортаж с места события

На сайте «Харьковский частный музей городской усадьбы» (Генеалогическое дерево Харьковской губернии) усадебное место семьи купца Михаила Ивановича Синякова указано по адресу Никитинский пер. №№ 22 и 24. 10-15 минут поиска в Интернете дали ориентировку на местности, и я пошла с фотоаппаратом на съемку. Отчет о проделанной работе будет немного позже. А пока обратимся к статье «Сестры Синяковы — харьковские музы футуризма» (В.П. Титарь, А.Ф. Парамонов, Л.И. Фефелова). Авторы хорошо поработали в Государственном архиве Харьковской области, библиотеке имени Короленко, Центральной Научной Библиотеке Харьковского университета им. В.Н. Каразина, и на сегодняшний день вряд ли кто обладает большей информацией. Ну и где же эти дома — №№ 22 и 24?..

Вот что они раскопали, роясь в архивах:


«В 1995 г., просматривая сборники «Весь Харьков» за 10 лет (1907-1917), в книге за 1910 г. мы нашли имя Синюкова Михаила Ивановича, проживающего по Никитинскому переулку, №22. Мы нашли этот дом, который неплохо сохранился до нашего времени и в котором сейчас располагается Харьковское областное пуско-наладочное управление.

В 1896 г. семья Синяковых проживает в I-й части г. Харькова в Михайловском приходе в собственном доме по адресу: Никитинский переулок, №22.

В Никитинском переулке М.И. Синяков первоначально купил земельные участки. Возможно, что там уже было какое-то строение, так как новый каменный дом на дворовом месте по Никитинскому, 22 он начал строить с весны 1898 года, а проект этого здания был утвержден в 1897 году. Сразу же следует остановиться на том, что у Синякова по Никитинскому переулку было два дома – №22 и №24, поэтому нередко встречаются люди, которые квартировали в одном из зданий, имевшем функции доходного дома. Кстати, дом №22 и до сегодняшнего времени представляет собой жилое здание. Год от года оценка возможной прибыли домовладений, а, следовательно, и земской сбор за него повышались, и в 1913 году М.И. Синяков продает дом и дворовое место по пер. Никитинскому, №22 мещанину Николаю Юлиусовичу Рыккерг. Сохранилось описание и схема этого домовладения за 1928 год, в нем указаны такие строения: «на усадьбе общей площадью 2255,2 кв. м находятся постройки: деревянный жилой дом под железом, общей жилой площадью 74,53 кв. м; деревянный жилой дом, обложенный кирпичом, крытый железом, общей жилой площадью 108,22 кв. м; каменный 2-х этажный жилой дом, крытый железом, общей жилой площадью 417,64 кв. м; деревянный крытый железом сарай и раскрытый без стропил кирпичный сарай». Сегодня бывшее домовладение М.И. Синякова сохранилось практически без изменений, если не считать разрушенных недавно деревянных служебных построек.

Другая судьба сложилась у домовладения М.И. Синякова по Никитинскому переулку, №24. Пока что даты его постройки мы не знаем, скорее всего здание было построено в начале XX века. Известно, что дом этот принадлежал до 1925 года Синякову, и в 1920-е годы получил №22 (сегодня это здание имеет №22-А). С 1925 года его занимает клуб латышских рабочих «Дарбс», после войны 1941-45 гг. — детский сад, позже — центр детского и юношеского творчества Червонозаводского района, а ныне арендуют швейный цех и областное пусконаладочное управление.

Для клуба «Дарбс» был также отдан в арендное пользование и бывший сад Бич-Лубенского, который числился по адресу: пер. Никитинский, 43 и примыкал к саду Синяковых. Объединенные сады Синякова и Бич-Лубенских сохранились и до сегодняшнего дня под названием парк «Строитель», расположенный за ДК Червонозаводского района. И сегодня этот уголок живой старины дореволюционного Харькова — одно из самых приятных и теплых мест для горожан.

* * *

Должна заметить, что вышеупомянутую статью харьковчан я прочитала позже съемки, и так у них все ладно складывалось — два дома, из которых один жилой и по-прежнему №22, а другой (№24) — дважды переименованный (ныне №22А) и легко определяемый по наличию в нем пуско-наладочного управления.

У меня же все получилось сложнее. Имея в наличии два номера домов и фотоаппарат, я быстренько увидела дом №22 — старинное на вид двухэтажное строение из красного кирпича, обезображенное пластиковыми окнами, машину, стоящую под окнами дома. В квартире первого этажа возле одного из окон стояла молодая девушка. А главное, в тихом спокойном переулке не чувствовалось присутствия дворовых собак. И я рискнула. Вытащила фотоаппарат и осторожно зашла в неогороженный двор. Справа за остатками забора — вросший в землю полуразрушенный погреб (у, какой старинный, подумалось), дальше по курсу длинное одноэтажное здание барачного типа, явно нежилое, с заложенными кирпичом или выбитыми рамами окон, а дальше (собаки все еще не было) — тыльная сторона двухэтажного «особняка», с очень интересным полукруглым черным ходом. А, была не была, и я щелкнула эту тыльную сторону, стараясь, чтобы в кадр не попало ничего лишнего. Грязь… запустение… отвратительный пластик окон… Неужели люди не понимают, насколько оскверняет он старую архитектуру? Ведь деревянные рамы не дешевле, если уж речь идет о престиже!

Идти дальше некуда, я возвращаюсь к фасаду и осторожно делаю несколько снимков — все же чужой дом, могу и без фотоаппарата остаться.

Из дома выходит армянка с маленькой девочкой, спрашивает: «И не надоело вам фотографировать?» Говорит с сильным акцентом, беззлобно. Я поняла ее правильно — видимо, не я первая пришла сюда полюбопытничать. «Это ведь исторический дом…» — начинаю вежливое вступление. — «Да ничего подобного, — перебивает женщина. — Никакой он не исторический — «сталинский», комнаты маленькие, и вечно воды нет». — «Ну как же? а купец, а сестры?» — «Да не жил здесь никакой купец, рядом жил, в №22А. Там комнаты огромные, раньше детский сад был, мы туда детей водили». — «Ой, а как бы посмотреть? Там нет собаки?» — «Да есть, обычно привязана, но сегодня выходной, может, так бегает». И женщина, как сумела, показала мимикой и жестами, что меня ожидает. Осмелев и освоившись, я делаю несколько снимков дома №22А, стараясь, чтобы не попала в кадр огромная лужа и канализационный люк — переулок не очень широкий, и отойти мне некуда. А за ним — дом №24, но уже новая башенка (этажей не считала). Везде плотно прилегают заборы, и увидеть, что там за башней, мне не удается.

Решаю зайти с тыла — по дороге заметила подворотню, ведущую куда-то вглубь неприбранного двора. В подворотне жилого духа не слышно, впереди какие-то хозяйственные постройки — сараи – не сараи, но… мрак, в общем. Навстречу выходит мужчина средних лет, говорит без акцента: «И что вы хотели?» — «Хотела старину посмотреть!» — «Ну-ну…» — протягивает мужчина. — «А что, там, наверное, собаки?» — «Да! Есть собака. Она…» — и мужчина жестами и мимикой показывает, что со мной будет, если сунусь дальше.

Покидаю подворотню в надежде, что дальше есть еще переулок, параллельный Никитинскому, ведь просто так я не уйду. На мое счастье, параллельный переулок приводит меня в парк, то есть, запущенный сквер с остатками деревьев, в котором гуляют люди. Более того, справа за металлической сеткой забора я вижу тыльную сторону «моего особняка» №22 — полукруглый черный ход. И никто не мешает! Сквозь сетку фотографирую часть двора дома №22А. А справа старое здание непонятного назначения из красного кирпича — сплошная стена и более высокая стрельчатая часть с заложенными кирпичом окнами. Может, это купеческие склады?.. На всякий случай фотографирую и их. Главное, что место — то самое! Историческое!

Возвращаясь к метро — уже другой, более короткой дорогой, щелкаю на память пару особняков, требующих ремонта, но все равно красивых, иду дальше и на последнем повороте вижу оконную раму, повисшую в воздухе, чудом удерживающуюся в проеме окна остатка разрушенного дома — маленького фрагмента «старины». Представляю, какой вид из этого окна в солнечную погоду. Мне не повезло — дождь не просто висел в воздухе, временами он накрапывал, и небо в окне было цвета светлого металла.

Последняя мысль перед выходом на проспект Гагарина (!) — спасибо коммунистам, что денег у них хватало на ВПК, космос и помощь братским народам. Жилые здания не рассчитаны на столетия. Не Колизей ведь, и не Пизанская башня, которая клонится-клонится, да не падает. Но я все еще могу увидеть свою любимую «старину» — явление не культуры, как это ни печально осознавать, а просто неразвитой экономики, когда у власти нет денег, и люди продолжают жить в этих разрушающихся особняках — прекрасных, но, увы, обреченных.


А вот и результат моего путешествия. Наведя курсор на маленькое изображение, получаем большое.


В дополнение к основной публикации можно прочитать статью Л.К. Алексеевой «Шаржи Марии Синяковой». Мы ее печатаем по журналу «Литературная учеба», книга вторая, 1990 г. вместе с иллюстрациями.

Мария О.