Пролог

Зима в этом году выдалась теплой, бессолнечной и слякотной. Город, по утрам придавленный сверху вязкой пеленой тумана, в которой тонули многоэтажки, медленно распрямлялся, тянулся ввысь серым нагромождением домов и деревьев, но ранние сумерки опять прижимали его к земле. У входа в метро теснились лотки со всякой всячиной, и уставшие к вечеру воскресенья продавщицы, женщины без возраста, лица и силуэта, одетые в бесформенные куртки и пальто, уже собирали свой товар в сумки. «Какая безысходность в этом ежедневном занятии пропитания ради, — подумалось, — люди бегут мимо, ныряя в метро, никто не останавливается, никто ничего не покупает…»

Так рождался сюжет для небольшого рассказа о художниках, музыке и поэзии как источнике образа, звука и слова — ведь она правит всем по праву «первородства».

Прошлогодняя зима была другая — яркая, морозная, с искрящимися под солнцем сугробами снега. И мы бежали от Благовещенского рынка к мосту через Лопань, любуясь куполами Свято-Покровского монастыря и Успенского собора на другом берегу. «Мы немного сократим дорогу, заодно я покажу тебе замечательный Классический переулок. Здесь по выходным дням продают букинистику, справа будет старинная крепостная стена, а повыше в одном из домов жил Врубель». Торопились в Харьковский художественный музей, поэтому и Врубель вспомнился. Не устояв перед морозом, нырнули в кофейню на Сумской, посидели в тепле и уюте, а там всего ничего до Совнаркомовской и музея.

Посетителей было немного. Мы ходили по залам, останавливались у некоторых картин, и мой друг кое-что комментировал. Иногда он увлекался, и к нам кто-то пристраивался, чтобы послушать рассказ. Иногда, наоборот, к нам подходили сотрудницы залов, намётанным глазом определяя «своих» посетителей. Служительницы, сидящие у входа, понравились моему другу более всего — это был тот Харьков, о котором я ему много рассказывала.

Мы уже собирались уходить, но вдруг он остановился, словно боковым зрением что-то увидел. Повернулся, подошёл к простенку и надолго замолчал, разглядывая одну из картин. Читаю на табличке — «П.А. Левченко. Вдохновение». Женщина в полумраке комнаты играет на рояле.

Нам рассказали в зале всё, что смогли. И показали то, что было. А мой друг слушал и смотрел на картину. Потом мы шли к метро, и эти 15-20 минут дороги занял его изумительный монолог, посвященный провинциальной России и провинциальному художнику. Fin de siècle, «конец века» в истории европейской культуры, Серебряный век в России. У моего друга есть изумляющая меня способность выпадать из настоящего в прошлое, органично и естественно существовать там, общаться с литераторами, художниками, музыкантами, собирать их вместе, даже если они никогда не встречались. Поэтому «чеховские мотивы» в творчестве Петра Левченко плавно перетекали в рассказ об эпохе, а литературные герои Чехова становились не менее реальными, чем цари и царедворцы. Матильда Сытова, жена художника, обретала биографию. А я остро сожалела об отсутствии диктофона. Замечательный поэтический экспромт, рождённый интуицией, развеялся в воздухе Сумской, оставшись незаписанным.

Дома мы прочитали о Петре Левченко в Интернете и договорились опять сходить в музей — еще раз взглянуть на полотно и поговорить с кем-нибудь из искусствоведов. Нам даже разрешили сфотографировать картину. Служительница в зале занавешивала окно, помогала чем могла, но хорошего снимка не получилось — мешали блики и отражения. Не вышло и с визитом к искусствоведу. Женщина вдруг перешла на украинский язык, не обращая внимания на предупреждение, что друг мой по-украински не понимает. Правда, сказать ей больше, чем мы сами успели узнать, она и по-русски не смогла бы.

Поэтому рассказ о художнике будет основан на информации, позаимствованной у других авторов.

Глухомань

1

«На сломе XIX и XX веков Пётр Левченко создает ряд картин, в которых замысел и эмоциональное напряжение воплощены органично и выразительно. Одна из его самых удачных работ — «Глухомань». Художник рисует сельскую местность, как говорят, забытую Богом. На косогоре несколько покосившихся изб под тяжёлыми шапками снега. Кривая, раскисшая в оттепель улица утыкается в глухой угол. Художник пишет потемневшие деревья на пригорке, покосившиеся заборы, вязкую дорогу. В центре композиции теплыми акцентами переданы свет в окне, красный пояс извозчика, едущего на лошади. Это делает картину обжитой, согретой присутствием человека. Передано ощущение сонного, неторопливого бытия.

В полотне «Вечер. Слякоть» мастерски изображён поздний вечер на окраине украинского села. В лужах одиноко отражается окошко. Минуя последние избы, куда-то направляется человек. Его силуэт едва намечен, но ощутимо передана походка. Вокруг — густой мрак. Только где-то далеко теплится свет.

Чувства и настроения, воплощенные в этих произведениях, созвучны настроениям, выраженным Михаилом Коцюбинским в финале первой части повести «Fata morgana»:

«Идут дожди. Холодные осенние туманы клубятся вверху и опускают на землю мокрые косы. Плывет в серой безвестности тоска, плывет безнадежность и тихо всхлипывает печаль. Плачут голые деревья, плачут соломенные крыши, умывается слезами убогая земля и не знает, когда улыбнется. Серые дни сменяют темные ночи. Где небо? Где солнце?»

Пейзаж безнадежности, гнетущего настроения — это символ тоскливой жизни, образ крайне неустроенного мира. В беспросветности существовать невозможно. Она или убивает, или заставляет отчаянно стремиться к небу, к солнцу.

Вместе с тем его произведения несут в себе большую эмоциональную силу. Их трудно передать словами. Недаром на вопрос: «Что вы, Пётр Алексеевич, сейчас пишете?» — Левченко ответил, что он пишет не село, не дорогу и не двор, а радость, грусть, тревогу, покой, то есть чисто человеческие состояния, душевные переживания.

В эти годы он творил «для себя». В поездках увлекался не роскошными кварталами, а бедными окраинами Неаполя и Парижа.

Внешние проявления движения в произведениях этих лет сменяет внутренняя динамика. Едва намеченная фигура женщины за чтением книги, за роялем или на кухне, голубая стена в тени, старая рассохшаяся бочка под водосточной трубой, трухлявые бревна под навесом, оставленные гостем в прихожей вещи живут своей внутренней жизнью и говорят глубокими красками, утончёнными оттенками цветов. Краски, свет, воздух несут сильный эмоциональный заряд. Солнце у него золотистое, тёплое и ласковое. Лучи — рассеянные, тени — рефлексирующие.

Внимание к переливам красок — это проявление интереса художника к взаимодействию вещей материального мира, стремление познать и понять роль человека в нем, выразить сложность человеческой натуры, ее духовную утонченность. Живописная красота воспринимается как утверждение ценности жизни.

Одним из самых музыкальных произведений украинской живописи считается «Вдохновение». Будучи с детства музыкантом, Левченко понимал силу вдохновения, когда человек в игре выражает свое настроение, создавая атмосферу приподнятости, чистоты и радости. Уголок комнаты, женщина за роялем. Вечереет. На тепло освещенной стене — мягкий силуэт музикантши. Руки едва касаются клавиш. Все воспроизведено точно и ясно: плавность линий и красок, волны света и цвета, которые концентрируются в центре картины, а далее расходятся и гаснут на краях. Художник писал эту картину с натуры. Ему позировала жена. Он сохранил черты портретного сходства, но поднял образ до уровня типичности, до поэзии, присущей выдающимся произведениям живописи» (отрывок из статьи о творчестве П.А. Левченко).

2

«Любил одиночество, может быть поэтому в пейзажах Левченко человек — не частый гость. Даже улицу шумного, многолюдного Парижа умудрился изобразить почти пустынной. Чаще встречаем на его полотнах одинокого путешественника, бредущего неизвестно куда, в даль, как не раз это делал сам художник. Ищет себе прибежище в украинской глухомани. Первые пейзажи художника — сплошной минор.

Как красивы его интерьеры с портретами Матильды. Этот интимный мир переполнен признаками тонкой духовности.

Наверное, ярче всего это заметно в интерьере «У самовара»: кухня, у самовара, освещенного угасающими лучами солнца, будто в полузабытье, сидит девушка. Сложив руки, она отдыхает, возможно, впервые за целый суматошный день.

В Киеве Левченко с женой поселились на Большой Житомирской улице, неподалеку от Софиевского собора. Именно здесь родилась задумка картины «София»^*): маленький задворок у величественного древнего сооружения. Золотые купола — и неприметная прозаичная жизнь в тени истории» (из статьи Паолы Утевской и Дмитрия Горбачова «Дрожащие огни печальных деревень»).

Примечание:

^*) На самом деле картина называется «Задворки Софиевского собора в Киеве» (1890-е годы). Её фрагмент мы использовали в эссе Михаила Ковсана «Святая Татьяна, или Благодаря кому не вымирают кентавры» (Памяти Татьяны Евгеньевны Янковской (Тумановой).

3

«Пётр Левченко родился в Харькове и там он впервые начал изучать рисование под руководством Дмитрия Безперчего, который обратил внимание на выдающиеся способности Левченко.

Живя потом в Киеве, Левченко обязательно каждое лето выезжал на Левобережье, на село, и бесконечно рисовал с натуры. Сёла, местечки со своими задворками, со своими истрёпанными соломенными крышами, с полуразрушенными покосившимися заборами и т. д., избы, мельницы, церкви, типичные для глухих украинских городов, кривая улица с лужами и т. и. — вот излюбленные темы этюдов Левченко. А ветряные мельницы с их живописно изогнутыми крыльями среди полей — в чьих произведениях они воспеты с большей любовью и лучше, чем у этого художника?

В его рисунках, в основном небольшого размера, большей частью просто в этюдах, так живо схваченных, всегда столько жизни, солнца, столько тепла и воздуха, что невольно ощущается, кроме выдающегося таланта, еще и какая-то особенная, чувствительная натура художника. Возможно, что здесь сказалась и большая любовь к музыке, глубокое понимание и мастерство, которые Левченко со всей своей страстью проявлял в этой высокой области искусства. Эта страсть к музыке отразилась в его художественных работах, в его украинских пейзажах, в которых он тоже слышал своеобразную музыку. Даже зимние пейзажи Левченко имеют какой-то особый приятный теплый характер.

Если Левченко не имел возможности писать этюды где-то среди природы, то он рисовал или свою комнату, или даже только один угол комнаты, или просто nature-morte и хотя тема тогда бывала ограничена, все же и в этих его рисунках проявляется то чутье художника, которые делают их прекрасными и высоко-поэтическими. Когда зимой Левченко не мог работать вне дома, то он хоть из окна рисовал сельскую улицу, засыпанную снегом или утонувшую в грязи в оттепель, или какие-то задворки где-то в городе, заметенные снегом, с печальным, но приятным небом, особенно когда на землю опускается первый сумрак вечера.

А живя в Киеве, Левченко особенно любил рисовать из окна большого дома своей тещи сад у Золотых Ворот с фонтаном, который он писал в разные времена года и при разном освещении. С какой глубиной и мастерством сделаны эти рисунки, каким теплом они проникнуты!

В последние десятилетия жизни Левченко словно замкнулся в себе. Жил с женой в захолустном городке Змиеве на Слобожанщине и отдавал всё своё время рисованию, музыке и чтению» (из статьи М. Павленко, Киев, 1926 г.)

«Свободный художник»

«В публикации представлен архивный документ, автором которого является родная сестра известного украинского художника-пейзажиста П. Левченко. В нём — малоизвестные факты жизненного пути художника. Занимаясь изучением творчества слобожанского художника, уроженца Харькова Петра Алексеевича Левченко (1856-1917), в частности его путивльского периода, я столкнулся со значительным количеством проблем. Среди них — небольшое количество архивных материалов, отсутствие переписки и документально подтвержденной биографии художника, отсутствие полного каталога его произведений. Все это чрезвычайно затрудняет исследовательский процесс. Поэтому появление любых новых материалов о жизни и деятельности этого художника является неординарным явлением в искусствоведении. К таким материалам и относятся воспоминания о художнике из архива Харьковского художественного музея.

Отмечу, что Харьковский частный музей городской усадьбы выпустил в 2010 г. набор из 12 открыток с репродукциями произведений живописи П. Левченко, которые впервые были напечатаны в начале ХХ ст. в Российской империи и за рубежом. Оригиналы открыток находятся в собрании известного харьковского коллекционера В. П. Титаря. На них изображены как известные произведения художника («Глухомань», «Мельница»), так и малоизвестные («Старая груша», «Окно»). Ценность подобного издания очевидна, ведь благодаря открыткам мы узнаем о произведениях П. Левченко, которые могли «выпасть» из поля зрения исследователей. Вместе с тем, они дают представление об уже известных работах художника, которые знакомили широкую общественность с его индивидуальной манерой и стилем. Для коллекционера эти открытки были интересными и тем, что они давали представление о характере подписи П. Левченко.

Автором воспоминаний «Свободный художник» является родная сестра П. Левченко — Вера Алексеевна (1866 — ?). Текст воспоминаний украинскому искусствоведу, исследователю творчества П. Левченко, главному хранителю Харьковского художественного музея Николаю Никитичу Безхутрому (1919—1995) в середине 70-х годов прислал в Харьков ее сын — Владимир Васильевич Гольцгоф (1907 — после 1975), который жил в то время в Париже.

В письме к М. Безхутрому из Парижа от 11 мая 1975 года В. Гольцгоф замечал: «Мне очень приятно, что моего дядю высоко ценят как художника и — хотя мои прямые воспоминания очень детские — мне кажется, что его можно, и должно, также ценить и как человека /…/ Мне было 10 лет когда он умер (от рака, в январе 1917 г.). Несмотря на это, я кое-что помню, а много другого мне рассказывала моя мать. Она была лет на 15 моложе него (он был старшим, а она — предпоследней; в семье было 10 детей) /…/ По счастью именно мне (нас было 5 сыновей — я — самый младший), моя покойная мать оставила свои записки, начиная с детства» (копия письма сохраняется в архиве Харьковского художественного музея).

Публикация воспоминаний В. Левченко осуществлена по копии, хранящейся в архиве Харьковского художественного музея: Ф. № 20, оп. № 1, дело. 1, ед. хр. 1, л. 1-6. Печатается по современному правописанию с сохранением всех лексических и стилистических особенностей языка автора. В квадратных скобках — реконструированный текст. Полностью текст печатается впервые».

(Побожий С. И. «Страсть к поездкам по деревням Малороссии». Воспоминания о Петре Левченко как материал к биографии художника).

* * *

Это был мой брат Петр Алекс.[еевич] Левченко. Он был старший сын у моих родителей, и потому был очень балован. Состояние моих родителей в то время было хорошее и ему все позволялось. Когда мы жили на даче, то он ходил на охоту, катался верхом, жил на воле, в городе тоже все его капризы исполнялись и даже для него готовили вкусные скоромные блюда в великом посту, тогда как все остальные постились. Он водился с уличн.[ыми] мальчиками, ходил на ходулях, играл с огнем и чуть не сделал у нас пожара. Но иногда бросал свои шалости, садился за книгу и его уже трудно было оторвать от чтения (любим.[ый] автор был Ж. Верн). Любил рисовать и у меня даже сохранились его дет.[ские] рисунки. Все это я знаю по рассказам, т.к. я была на 10 лет моложе его и не помню его детск.[их] лет. Пришло время и его отдали в гимназию. Учеба шла плохо и он едва дотянул до 5 кл.[асса], т. к. не одолел греческий язык. По рисованию же он делал большие успехи и когда посылали ученич.[еские] рисунки в Петерб.[ургскую] академию, то он получил медаль¹⁾. В это время он начал учиться музыке и это искусство сделалось для него главным. Он так увлекался музыкой, что занимался по 8 час. кажд.[ый] день.

Уроки брал у Слатина, директора Харьк.[овского] муз.[ыкального] училища, кот.[орое] тогда еще не было преобразовано в консерваторию²⁾. Но вдруг у него повредилась левая рука и он уже не смог так много заниматься музыкой. Тогда он опять вернулся к рисованию и живописи. Сначала брал уроки у Шрейдера, [неразборчиво] потом поступил в Пет.[ербургскую] академию художеств³⁾. Отец ему посылал 40 руб.[лей] в месяц, но т.к. их он быстро тратил, то до конца месяца ему не хватало. Поселился он с другим [студентом] художником на мансарде или просто на чердаке и жили они впроголодь. Я помню его рассказы о его сожителях, напр.[имер] о Данилевском кот.[орый] был впослед.[ствии] доктором в Харьк.[ове] и имел свою водолечебницу, о Глобе, художнике, кот.[орый] сделался директором Строгановс.[кого] Училища⁴⁾. Особенно он нас насмешил когда рассказывал о [неразборчиво], которая называла худ.[ожника] Глобу «чортовой оглоблей»… Уже недолго ему оставалось до окончания академии, но он вдруг бросил ее. Потому что тяготился разными правилами и сделался действительно «свободным художником». Стал давать уроки, рисовал в журналах и продавал картины и этюды. В это время скончался наш отец, дела стали плохие, посылать деньги мы ему уже не могли. Его приятель Глоба предложил ему уроки в Строг.[ановском] училище и он с пол-года там работал. Но потом не выдержал. Он занимался только со способным, а на других он не обращал внимания, потому в классе подымался шум, беспорядок и он сам понял, что это занятие не по нем…

Ему удалось получить от какого-то мецената сумму на поездку за границу и он воспользовался, побывал в Париже, пожил в Экс-Лебене и потом по возвращении вернулся к нам в Харьков⁵⁾. Здесь он часто бывал в доме своих кузенов, у них была прислуга – простая девушка, но очень красивая. Петя влюбился и… женился. (Он вообще влюблялся часто и однажды, когда ему было 19 лет он явился к отцу и заявил: «Или я женюсь (на одн.[ой] фабрич.[ной] девушке) или застрелюсь!» Тогда отец ему ответил: «Ну иди стреляйся!» И он пошел но не застрелился…) На этот раз его уговорить не удалось. Родилась девочка, к кот.[орой ] он был почти равнодушен. Скоро они с женой разошлись, жена потом опять работала, а он почувствовал себя свободным. А девочку взяла воспитывать наша старшая сестра, кот.[орая] отличалась всегда добротой…

В молодости он был очень веселый, остроумный, общительный; кроме 2-х искусств он еще имел большой талант как рассказчик и имитатор. В обществе его все обожали, он имел всегда большой успех. У нас часто гостили его приятели, художники или музыканты. Я помню когда гостил Ткаченко (кот.[орый] потом стал известным), потом Данилевский⁶⁾. (Они играли в мяч, причем употребляли вместо мяча арбуз с бахчи). Т. к. Петр хорошо играл на рояле, его часто приглашали артисты в свои турне. Его все любили и называли очаровательным, при этом он был не дурен собой. Он посылал свои картины в Петерб.[ург] и его приняли в Общество художников Передвижной выставки. Он был пейзажист и любимые его этюды были Малороссийские. Однажды в Киеве, куда он часто ездил он был в одном доме на вечере и познакомился с одной артисткой, оперной певицей (у меня сохранился ее портрет в роли Микаэло). Ее красота и пение его покорили… (Романс, кот.[орый] она пела начинался словами «Все для тебя!»). И с этого начался у них роман. Она бросила своего мужа — инженера; роман их был с большими осложнениями… И они сошлись. Ее звали Матильда, мы все ее полюбили и когда я уже жила своим домом, она часто у нас гостила. Мои дети тоже их полюбили и называли их «дядя Петя» и тетя «Матильда». В этот период у них была какая-то страсть к поездкам по деревням Малороссии. Однажды П.[етр] сидел со [шкатулкой] под громадным зонтиком и писал какой-то этюд с натуры⁷⁾ . Около него собралась кучка мальчиков и мужиков, и зашел разговор о политике и один мужик высказался что надо всех панов резать! Тогда П.[етр] спросил: значит и меня резать? — «И вас зарижимо!» сказал он… Прожили они вместе с женой только 8 лет. П.[етр] умер в 17-м году перед революцией. Бедная Матильда очень страдала и все его картины и этюды сохранила. Кое-что сохранилось и у меня. Одна картина его попала в галер.[ею] Третьякова.

Благодаря П.[етру] я встречалась с некот.[орыми] художниками, напр. [имер] Васильковский (тоже малор[оссийским] ), Ткаченко, Первухин и др.⁸⁾. Когда в Харьков приезжала передв.[ижная] выставка она устраивалась в Двор. [янском] собрании. Распорядитель, очень симпатичный человек был наш знакомый и мы, сестры и приятели художников, ходили туда почти каждый день, наслаждались картинами и проводили там время. Я никогда не забуду эти чудные картины: Репина, Васнецова, Поленова и др.[угих]⁹⁾. П.[етр] скончался от рака в госпитале своего бывшего приятеля доктора К. Данилевского.

Примечания:

¹⁾ На выставке ученических сочинений 1873 г. в Санкт-Петербурге П. Левченко был награжден серебряной медалью.

²⁾ Слатин Илья Ильич (1845-1931) — музыкальный деятель, пианист, педагог. Основал в 1871 г. Харьковское отделение Русского музыкального общества и музыкальные классы при нем, которые в 1883 г. были преобразованы в музыкальное училище.

³⁾ Шрейдер Егор Егорович (1844-1922) — живописец, пейзажист. С 1870 г. жил в Харькове.

⁴⁾ Глоба Николай Васильевич (1859 — ?) — живописец. Преподавал в Строгановском училище в Москве (1896-1917). В эти же годы — директор этого училища.

⁵⁾ Экс-ле-Бен (Aix les Bains) — город во Франции близ озера Бурже у подножия отрогов Савойских Альп. Известен минеральными источниками.

⁶⁾ Ткаченко Михаил Степанович (1860-1916) — живописец, пейзажист. Жил в Париже, но часто посещал Харьковщину.

⁷⁾ Очевидно, автор воспоминаний под «шкатулкой» (если это слово правильно прочитано), подразумевала небольшой по размерам ящик с красками.

⁸⁾ Васильковский Сергей Иванович (1854-1917) — живописец, пейзажист. С 1888 г. жил в Харькове. Первухин Константин Константинович (1863-1915) — живописец.

⁹⁾ Репин Илья Ефимович (1844-1930) — живописец. Васнецов Виктор Михайлович (1848-1926) — живописец. Поленов Василий Дмитриевич (1844-1927) — живописец, пейзажист.

Немного географии

Где жили в Харькове Пётр и Матильда, неизвестно. Может, и в одном из домов отца, купца Алексея Ивановича Левченко (Левченкова, как иногда писали).

«Левченков Алексей Иванович — владелец Венского магазина в Харькове на Николаевской площади в доме Сергеева.

Сергеев Александр Сергеевич — Харьковский купец 1-й гильдии. Харьковский городской голова. В 1853 г. ушел в отставку. Каменный трехэтажный дом с мансардой на Николаевской площади, погреба для продажи вин. Владелец шести лавок для торговли железными товарами». По другим источникам, Венский магазин находился возле Николаевской церкви в доме Кузина.

Нет теперь ни этого дома, ни церкви. Еще до войны при прокладке трамвая (поворот с нынешней площади Конституции на Пушкинскую) церковь снесли, а с послевоенных времен на этом месте высится жилой дом с аптекой.

На Генеалогическом форуме ВГД я нашла в Списках священников Харьковской епархии, взятых из Адрес-календарей (впервые были напечатаны в 1877 году) нужную мне фамилию:

Левченко Алексей Иванович Харьковский у. 1-й бл.-чин. окр. Харьков г. Петро-Павловская 1877 церк.стар. 2-й гильдии купец, Журавлевская ул., соб.д. 95 и Немецкая ул., соб.д. 12.

Из истории Петро-Павловского храма (ул. Шевченко, 121):

«Решение о строительстве храма появилось у жителей Журавлевки в 60-х годах 19 века, что было связано с быстрым ростом города и включением территории последней в состав города. Скорей всего мысль о создании храма принадлежит прихожанам, которые впоследствии возглавили строительный комитет и принимали активное участие в устроении храма. Ими были харьковские купцы … Алексей Иванович Левченко …»

Улица Шевченко ранее называлась Журавлёвской. А.И. Левченко был церковным старостой храма. И жил совсем недалеко. И есть дом по этому адресу — улица Шевченко 95. Неужели сохранился? Нужно взглянуть.

Улица Пушкинская (Немецкая) № 12. Ныне по этому адресу расположена Хоральная синагога, построенная в 1914 г. по проекту архитектора из Петербурга Гевирца. Ранее на ее месте располагалась усадьба дворян Зарудных, а с 1867 г по 1906 г — 1-я еврейская молельня. Был ли здесь еще дом, не имеющий отношения к еврейской общине? Видимых следов не осталось.

А.И. Левченко был гласным Харьковской городской думы (1875-1878 и 1879-1882). Об этом я прочитала в «Истории города Харькова за 250 лет его существования» профессора Дмитрия Багалия, впервые изданной в 1912 году.

А Пётр Алексеевич Левченко (11.07.1856—27.01.1917) похоронен на Харьковском кладбище №13, и в 1976 году на его могиле была установлена стела из розового гранита с эпитафией. Предполагаю, что первоначально его похоронили на Первом кладбище, снесенном где-то в начале 70-х ради устройства на этом месте Молодёжного парка. В студенческие годы я ходила через это кладбище к месту сбора первомайских демонстраций.

Здесь и на этом сайте вы можете посмотреть другие картины Петра Левченко и получить более полное представление о его творчестве в разные периоды.

Михаил Врубель

О Врубеле я вспомнила по дороге в музей, поднимаясь к улице Сумской по Классическому переулку. Не напрасно мы тогда сократили дорогу к «Вдохновению» Петра Левченко.

Что заставляло, да и теперь заставляет бежать из моего города? Неужто невыносимая провинциальность одного из крупнейших центров Империи, а затем Союза? «Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря» (И. Бродский). Но читали и будут читать сумрачного Чехова, а минорные картины Левченко эмоционально притягивают даже записных искусствоведов.

Харьков, очутившись на задворках Украины, многое потерял, но чудом сохранил в неприкосновенности свои дворики и проулочки, свою неповторимость и оригинальность, свой всегдашний провинциализм, который любящему оку не помеха. Но нужно понять и тех, кто не смог здесь прижиться, особенно людей творческих, которым провинциальный город связывал руки и сковывал уста.

Вот что пишет Т. Бахмет в статье «Между Демоном и Христом: Михаил Врубель в поисках правды и совершенства. Харьков». Полностью ее можно прочитать, воспользовавшись ссылками на часть первую и часть вторую:

«…В августе 1883 г. семья Врубелей перебралась в Харьков, т.к. отец художника, Александр Михайлович, получил назначение на должность председателя Харьковского окружного военного суда. Михаил Александрович жил в это время в Киеве, и, получив письмо от родных, писал о том, как они устроились, сестре Анне в Казань: «…Квартира хороша, на хорошем месте, в бельэтаже, без сада; припасы очень дешевы, мебелью обзаводиться с выплатою…» Позже он будет получать письма из этого дома на Немецкой, 63. Дом на Пушкинской, бывшей Немецкой, цел, недавно отремонтирован. Он и в самом деле с бельэтажем, такие надстройки делали харьковские купцы, стремившиеся жить широко и удобно. Именно сюда Врубель будет приезжать из Киева, проведывая отца, младших братьев и сестер.

Из письма Александра Михайловича Врубеля к дочери Анне в Оренбург, Харьков, 6 ноября 1884 г.:

« …Рисунка своего, хоть бы какого-нибудь, не привёз — и здесь ничего рисовать не желал…»

С начала июля до 5 августа 1888 г. Врубель снова гостил у отца в Харькове, закончив с эскизами для Владимирского собора (в Киеве).

Пребывание сына дома вновь принесло Александру Михайловичу разочарование. В письме к дочери от 9 августа 1888 г. он огорченно напишет: «Миша уехал 5 августа… В течение целого месяца он не нарисовал ни одной картинки. Начал было «Демона», но потом соскоблил и стал писать «Кармен»… но далеко не окончил. Затем оканчивал две другие картинки (всё тех же дуэтисток), но тоже далеко не окончил…»

Он отмечает, что сын томится, страшно ленив, привык к «dolce far niente», «…и способен вдохновляться сюжетами весьма фривольного свойства… например, «Шато», «Дуэтистками»

Более всего отец желал видеть сына в Харькове, недалеко от семьи, обеспеченным и уважаемым человеком. Как мы уже знаем, и сам Михаил Александрович в минуты безденежья и беспросветного отчаяния склонялся к этому. Однако пребывание в провинции, каковой был тогда губернский Харьков, без заказов, без доходов — для Врубеля было равносильно смерти.

Отец его был переведен в Казань, через год, в 1890-м — в Одессу. Казалось, что Харьков будет навсегда вычеркнут из маршрутов художника…

В 1896 г., после поездки в Рим, Врубель создавал декорации для Частной оперы Мамонтова. Здесь он встретил женщину своей жизни — певицу Надежду Ивановну Забелу. Художник сразу же попросил руки Надежды Ивановны и получил ее согласие.

28 июля они поженились и уехали в Швейцарию, в Люцерн. А в сентябре молодые приехали… в Харьков, куда Надежда Ивановна была ангажирована на весь оперный сезон. Здесь, в Харькове, томясь без дела, Михаил Александрович стал работать над театральными костюмами своей жены.

Родители, перебравшиеся к этому времени в Севастополь, волновались, как устроилось молодое семейство. Получив, наконец, весточку от сына, 10 октября отец пишет Анне: «Письмо Миши как-то теплее, чем всё предыдущие…» Из этого же письма узнаем и о том, где жили Михаил Александрович и Надежда Ивановна во время своего контракта с Харьковской оперой: «Квартира Миши из трех меблированных комнат с хорошим столом в Классическом переулке дом №6 в нескольких шагах от театра. Плата 150 рублей серебром в месяц. Миша ею пока доволен…»

Вскоре, несмотря на выгоды продолжения контракта в Харькове, Врубели вдруг, не дождавшись окончания сезона, уехали в Москву: Надежду Ивановну пригласил С. Мамонтов. Это была интересная работа и солидное материальное обеспечение для обоих супругов, поэтому Врубели не колебались ни минуты…»

Идеальный харьковчанин

К Харьковскому украинскому литературному музею мы с поэтом Ильёй Риссенбергом приближались с разных сторон. Он шёл от синагоги (Пушкинская, 12 — знакомый адрес!), а я от метро по той же улице. Что-то заставило меня остановиться и взглянуть направо. Не ошиблась… Пушкинская, 63 (бывшая Немецкая), знакомый адрес. Дом и в самом деле с бельэтажем. Очень красивый мини-отель с рестораном «Блюз» на первом этаже.

Поворачиваю налево, на улицу Фрунзе. Если бы пошла дальше, потом с горки — вниз, на улицу Шевченко, бывшую Журавлёвскую, наверняка бы вышла к дому №95, увидев слева от него храм Петра и Павла (знакомые адреса!). Но мне нужно в музей, на творческий вечер Ильи Риссенберга.

Коротаю время, разглядывая зал, его экспозицию. По периметру стен широкая кайма, образованная крошечными портретами из старых газет. С потолка свисают на нитях старые фотографии. Подхожу к стене, удивляюсь кажущейся произвольности композиции. Батька Махно, Петлюра, над ними Железный Феликс, слева один из украинских политических деятелей Вячеслав Липинский. Николай Михновский, один из теоретиков украинского национализма, возможно, тоже присутствует. Столько самых разных лиц, врагов и друзей, расстрелянных и расстреливавших. Осип Мандельштам… Видимо, все они жили или бывали в Харькове — люди самых разных национальностей, политических убеждений и профессиональных занятий.

Я сижу в состоянии странного внутреннего напряжения, словно пронизываемая со всех сторон слабым электрическим током. Это мой город, которого я не знаю. Оказывается, прожила-то я в одной его части, русской, а есть и другие части. Вспоминаю, что старую, нагорную часть Харькова, с крепостью и монастырём, обнимают с двух сторон две реки, соединяясь неподалеку в одно течение. Как это символично.

Над Лопанью жил Врубель, а у Харьков-реки жил Левченко. А есть еще и крошечные речушки. Одна такая — Немышля — вызывает в памяти имя Эдуарда Лимонова, которого угнетала наша провинциальность и в конце концов вытолкнула.

Сложно принадлежать к какой-то одной культуре, коль ты живёшь в Харькове. Наверное, попадает творческий человек в это разнонаправленное поле и умолкает, теряется, рвется туда, где «свои», страшится недореализованности. Может быть, в этом проблема, а не в провинциальности?

Но вернемся к «идеальному харьковчанину» Илье Риссенбергу. Представьте себе еврея с внешностью пророка, который в украинском литературном музее на русском языке излагает перед публикой свои мысли, на первый взгляд, странные, глубину которых осознаешь спустя некоторое время, будто нить распутываешь и сплетаешь из нее уже собственное мироощущение.

А еще он читает такие же странные, как и его «речение», стихи, написанные на им же придуманном языке, в основе которого русский — с вплетением украинских, ивритских, старославянских слов и собственных неологизмов, с трудом поддающихся расшифровке. Эта вязь слов очень музыкальна. Слушая переливы звуков, иногда забываешь о смысле, а смысл своих стихов Риссенберг не любит разъяснять, отговариваясь значимостью триады «автор-текст-читатель» и необходимостью недоговоренности.

Кстати, еще одно интересное наблюдение. Харьков не имеет собственного музыкального лица. Наверное, тоже в силу своей истории. У Ленинграда (Петербурга), Москвы, Киева есть свои музыкальные «визитные карточки». А у Харькова — нет. Хотя мой город всегда умел ценить и воспринимать музыку и дал миру многих известных музыкантов в разных жанрах. А вот объединяющего музыкального символа как не было, так и нет.

Перечитывая книгу Ильи Риссенберга «Третий из двух» (знаковое название в контексте нашей публикации) я обратила внимание, что многие его стихи просто ложатся на русскую народную музыку. Представила себе, как интересно могло бы выстроиться произведение, в котором тексты, исполненные философской глубины, с такой необычной лексикой, звучали бы в исполнении русского камерного хора.

«Блики на воде, а внизу — глубина», — так сказал писатель Александр Любинский о поэзии Риссенберга. Блики — и есть удивительная фонетика, перетекание звуков, рождение ритма из слова, задающего музыкальную интонацию. Для этого и нужны, наверное, слова из разных языков.

Есть реальное место в нашем городе — иллюстрация к высказыванию Ал. Любинского. Неподалеку от улицы Шевченко, на другой стороне реки — мостки, сплетенные над водой ветви деревьев, создающие блики, и чернота воды, её пугающая глубина. Нет более точного образа для поэзии Риссенберга.

А для него самого — дерево с мощными корнями, выросшее за стеной Свято-Покровского монастыря, накрепко погружённое в харьковскую землю, — за пределами этой древней опоры харьковского православия (см. эссе Ал. Любинского «Из жизни одного стихотворения», посвящённое творчеству Ильи Риссенберга).

Для «идеального харьковчанина» Риссенберга не существует провинции — он вне этой проблематики. Весь окружающий мир — источник его удивительных поэтических образов. В полиэтническом, поликультурном Харькове он естественен, как никто другой.

Живи он в другом городе или другой стране, он и там бы придумал свой собственный язык, приближающий его к «идеальному стихотворению»: дискуссия в литературных кругах, начатая кем-то из российских поэтов, будоражит его воображение, и он, «живущий для неба и земли», пытается решить свою философскую задачу.

Кто знает — может быть, Харьков для этого — лучшее место?

Список основных публикаций Марии Ольшанской в нашем журнале на её персональной странице.