Пражская весна-1968

И все так же, не проще,
Век наш пробует нас:
Можешь выйти на площадь?
Смеешь выйти на площадь?
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!

Где стоят по квадрату
В ожиданье полки —
От Синода к Сенату,
Как четыре строки!

(Александр Галич,
23 августа 1968 г.)

Вспоминаем историю

* * *

А дело было в августе,
с пяти сторон светало:
под «Ах, майн либер Августин» —
берлинские войска,
московские — под «Яблочко»,
венгерские — под Листа
(двенадцать лет назад у них
раздавлена столица).

А вот болгары — подо что?
Что им под ногу подошло?
«Прощание славянки»?
И шли полки за рядом ряд,
и просыпался Пражский Град,
во сне услышав танки.

(Наталья Горбаневская)

В ночь на 21 августа 1968 г. около семи тысяч танков и триста тысяч солдат и офицеров вооруженных сил Советского Союза, ГДР, Венгрии, Болгарии и Польши «без объявления войны» перешли границы суверенной Чехословакии.

Сорок лет назад, в воскресенье, 25 августа 1968 года, через 4 дня после ввода войск Варшавского договора в Чехословакию, на Красной площади в Москве, у собора Василия Блаженного, возле Лобного места — исторического места казни противников царизма — восемь человек развернули лозунги: «At’ zije svobodne a nezavisle Ceskoslovensko!» («Да здравствует свободная и независимая Чехословакия»), «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!», «Свободу Дубчеку!» Протест длился всего лишь несколько минут и закончился арестом его участников.

Владимир Дремлюга был осужден на 3 года лишения свободы, Вадим Делоне — на 2 года 10 месяцев. Павел Литвинов, Лариса Богораз и Константин Бабицкий получили только ссылку — соответственно 5, 4 и 3 года (все они ранее не были судимы и у них были на иждивении несовершеннолетние дети). Еще двое — Виктор Файнберг и Наталья Горбаневская — были признаны «невменяемыми». Их вскоре подвергли принудительному психиатрическому лечению. Татьяне Баевой удалось избежать ареста.

Сейчас в обществе по-разному оценивают личности и «деяния» диссидентов, инакомыслящих, борцов с системой. Есть для этого субъективные и объективные причины. А пока представляем участников — пусть выскажутся они сами и их друзья, единомышленники, а также люди, причастные к судебному процессу 1968 года.


Лариса Иосифовна Богораз (8.08.1929, Харьков, Украина — 6.04.2004, Москва).

В 1950, окончив филологический факультет Харьковского университета, Богораз вышла замуж за Юлия Даниэля и переехала в Москву; до 1961 работала преподавателем русского языка в школах Калужской области, а затем Москвы. В 1961-1964 — аспирант сектора математической и структурной лингвистики Института русского языка АН СССР; работала в области фонологии. В 1964-1965 жила в Новосибирске, преподавала общую лингвистику на филфаке Новосибирского университета. В 1965 защитила кандидатскую диссертацию (в 1978 решением ВАКа была лишена ученой степени; в 1990 ВАК пересмотрел свое решение и вернул ей степень кандидата филологических наук).

«Нас, подсудимых, было пятеро совершенно разных людей: очень молодой, красивый, с поэтической внешностью Вадим Делоне; крупный, фигурой напоминающий Пьера Безухова, аристократически вальяжный Павел Литвинов; энергичный, живой, мужественный Володя Дремлюга; тонкий, интеллигентный Костя Бабицкий; и я - одна среди них женщина. Мы с Костей — самые старшие, обоим было тогда по 39 лет. Держались мы все по-разному, говорили разно, не пытаясь повторить друг друга, друг другу подыграть. Каждый из нас был самим собой - ну, немножко лучше чем есть, чем обычно, но то и естественно, момент был необычный, возвышающий».


Наталья Евгеньевна Горбаневская, поэтесса, журналист, редактор. Родилась в Москве в 1936 г. Окончила филологический факультет Ленинградского университета.

«Сама демонстрация как акт протеста и участие в ней каждого из нас были основаны на индивидуальном нравственном порыве, на чувстве личной ответственности — не побоюсь громкого слова — за историю. За историю нашей страны. За то, чтобы в ней сохранились не только газетные полосы с фотографиями митингов всенародного одобрения братской помощи. За то, чтобы прозвучал — пусть одинокий — голос протеста… Самое поразительное, что этой нашей свободы мы достигли, пережили ее, испытали в то короткое время, что пробыли на Красной площади».


А на тридцать третьем году
Я попала, но не в беду,
А в историю.
Как смешно,
Прорубить ни дверь,
Ни окно
Только форточку.
Да еще так старательно
За-ре-ше-чен-ну-ю.
Что гряда облаков
Сквозь нее
Как звено оков…

Виктор Файнберг, 1931 года рождения, до окончания университета работал слесарем на заводе. В 1968 г. он окончил английское отделение филологического факультета Ленинградского университета, на «отлично» защитил дипломную работу по Сэлинджеру, летом 1968 г. до самой демонстрации работал экскурсоводом во дворце-музее в Павловске.


«Три года продолжалась битва за его освобождение… Виктора доставили под конвоем в институт Сербского; врачи, под белыми халатами которых угадывались погоны, перелистывая бумаги «излеченного», спросили его с утвердительной интонацией, чтоб понял, какого ответа от него ждут: он, конечно, не разделяет своих прежних заблуждений, ведь со времени событий в Чехословакии три года прошло?

Худенький, невысокий, в чем душа держится Виктор Файнберг понял, что погиб. Лгать он не умел. Совершенно. Ответил, тяжко вздохнув, внутренне прощаясь со свободой: «Со времени чешских событий действительно прошло только три года. А со времени подавления венгерского восстания двенадцать лет. А со дня вторжения Николая I в Молдавию и Валахию сто двенадцать лет. Но от этого все эти вторжения не перестали быть разбоем и оккупацией…» Виктора было приказано упрятать в самую глухую психушку и «погасить личность» … (Григорий Свирский)


Павел Михайлович Литвинов (1940 г.р.) — выпускник физического факультета МГУ. Преподавал в Московском химико-технологическом институте.

«Я был глубоко убежден в правоте своих действий и как советский гражданин был обязан протестовать против грубой ошибки, совершенной правительством».

«Когда Галич пел: «Смеешь выйти на площадь», я чувствовал, что это обращено прямо ко мне. Никогда этого не забуду».

«Спокойный, методичный, не теряющий самообладания. Недаром он внук дипломата, сын инженера, сам физик. Более спокойного человека я в жизни не видел… Он не трибун, не оратор, не глубокий теоретик. Но он прекрасный организатор, великолепный, стойкий человек, прямой и честный. Говоря словами Золя: «Превосходный человеческий тип!» (Анатолий Краснов-Левитин).


Владимир Александрович Дремлюга (р. 1940, Саратов) — рабочий.


«Всю мою жизнь я прожил, как раб. Свободным я чувствовал себя пять минут 25-го августа на Красной площади» .

«Не знаю, принято ли брать к последнему слову эпиграф, но если принято, то я взял бы эпиграфом слова Анатоля Франса из «Суждений господина Жерома Куаньяра»:

«Неужели вы думаете прельстить меня обманчивой химерой этого правительства, состоящего из честных людей, которые возводят такие укрепления вокруг свободы, что вряд ли ею можно будет пользоваться».

«Интересный тип. Парень, который всегда мне напоминал типы из повестей Горького. Пожалуй, в какой-то мере и самого Горького. Из очень простой семьи. Безотцовщина. Романтик. Сидеть на месте никогда не мог. Вел бурную жизнь. Менял профессии, города. Привязался к Якиру. Талантливый. Энергичный. Упорный. Верный друг. И в опасности. И в беде. Такой не подведет. Положиться на него можно. На процессе вел себя превосходно. Во время последнего слова, когда судья стал прерывать, заявил, что в знак протеста против этого и предыдущих политических процессов от последнего слова отказывается. Если говорить о народе, то более народного типа, чем Дремлюга, и сыскать нельзя» (Анатолий Краснов-Левитин).


Вадим Николаевич Делоне родился 22 декабря 1947 г. в Москве. Учился в Московском государственном педагогическом институте, за участие в правозащитном движении 1966 г. был исключен. В 1967 г. был осужден на 1 год (условно).

«Его легко было знать, он был весь, как на ладони, открыт, чист, всегда верен себе. Жила в нем печаль и такое редкое сознанье и своей, и общей вины за зло, разлитое по всему миру». «В детской улыбке Вадима отражалась жива душа — вот отчего было так легко любить его» (Зинаида Шаховская).

«Принимая решение по дороге на Красную площадь, я знал, что не совершу незаконных действий, но понимал, был уверен, что против меня будет возбуждено уголовное дело. И то, что я был ранее осужден, не могло побудить меня отказаться от протеста…

Я понимал, что за пять минут свободы на Красной площади я могу расплатиться годами лишения свободы…»

Пускай грехи мне не простят — 
К тому предлогов слишком много, 
Но если я просил у Бога, 
То за других, не за себя…

«Я убежден, что критика отдельных действий правительства не только допустима и законна, но и необходима. Все мы знаем, к чему привело отсутствие критики правительства в период сталинизма… Текст лозунга, который я держал в руках: «За вашу и нашу свободу!» — выражает мое глубокое личное убеждение… Я призываю суд не к снисхождению, а к сдержанности».


Константин Иосифович Бабицкий, (1929, Москва — 1993, там же)

Константин Бабицкий был ученым широкого профиля. Его работы в области словообразования, синтаксиса и семантики восхищали специалистов.

«Матерью, советской школой, великой русской литературой я воспитан в горячей любви и уважении ко всем трудящимся, к закону, к нашей родине, к нашему народу и народам всего земного шара. Я прошу вас, граждане судьи, видеть во мне и моих товарищах не врагов советской власти и социализма, а людей, взгляды которых в чем-то отличаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину, свой народ и потому имеют право на уважение и терпимость... Я полагаю, что вы здесь не только решаете судьбу нескольких человек на ближайшие несколько лет, но так или иначе — пусть отдаленно — влияете на судьбу всего человечества».

* * *

Вадим Делоне, Виктор Файнберг и Наталия Горбаневская после выхода на свободу из лагерей и спецпсихбольниц эмигрировали во Францию. Владимир Дремлюга живет в США.

На Западе Вадим Делоне опубликовал книгу стихов и прозу «Портреты в колючей раме», удостоенную литературной премии имени Даля. Вадим Делоне умер 13 июня 1983 года, похоронен во Франции.


«По протесту Прокуратуры РСФСР приговор Московского городского суда от 11 октября 1968 года по делу Богораз-Брухман, Делоне, Дремлюги, Бабицкого, Литвинова постановлением Президиума Верховного суда СССР от 6 июня 1990 года отменен, а дело в отношении всех подсудимых прекращено за отсутствием состава преступления.

Прокурор Управления по надзору за исполнением законов о государственной безопасности, ст.советник юстиции А.Н.Пахмутов. 19 июня 1990 года».


Комментарии

Отрывки из книги Юрия Финкельштейна «Вспоминайте меня…»:

«Я не берусь сейчас судить о том, что произошло, мне — и не только мне — многое неясно, о многом я могу только догадываться… Я держался прилично в основном тем, что вы были более или менее благополучны. Сейчас из-под ног почти что выбита почва. Что делать, дружок, я ведь случайно и по недоразумению зачислен в бойцы…» (фрагмент письма Юлия Даниэля из мордовского лагеря сыну Саше — Мария О.)
«Безумная жена Даниэля! Оставила сына, плюнула на арестованного мужа и сама прямо напросилась в тюрьму» (из дневниковой записи К.И. Чуковского 1октября 19б8г.)
Даже Анатолий Марченко, который в те дни кочевал из Бутырки в суд и обратно, на сей раз подвергаясь преследованию за «нарушение паспортного режима», не мог однозначно оценить акцию близких ему людей — Лары Богораз, Павла Литвинова, Наташи Горбаневской, Кости Бабицкого (еще троих он почти не знал). Вот фрагменты из его книги «Живи как все»: «сначала меня это сообщение ошеломило», «…мое отношение вначале было двойственным», «…они, видимо, не могли смириться с позором своей страны, переживали его, как свой собственный позор…», «этот поступок был как бы итоговой чертой развития каждого из вышедших на площадь».
Надо ли доказывать, что намерения часто не совпадают с результатом, а потому судить о них по результату далеко не всегда корректно? Но какова итоговая оценка События, данная самими участниками с учетом всех факторов и обстоятельств? Таковой у Лары и других я не обнаружил. Много позже за них это сделали последователи, прямого отношения к делу не имевшие. Что же было на самом деле? Эмоциональный всплеск или сознательный бунт? Подвиг ради славы или попытка разжечь пламя? Пожалуй, было все это вместе взятое, и едва ли сами участники объективно героического акта знали тогда, что главное, что второстепенное. Сейчас, после кончины долго и тяжко болевшей Лары Богораз, в России не осталось никого из вышедших на Лобное место: кто умер, кто уехал в далекие края…

Из письма Анатолия Якобсона «При свете совести. Демонстрация 1968 года в защиту Чехословакии»:

Лев Толстой писал: «…Рассуждения о том, что может произойти вообще для мира от такого или иного нашего поступка, не могут служить руководством наших поступков и нашей деятельности. Человеку дано другое руководство, и руководство несомненное — руководство его совести, следуя которому, он, несомненно, знает, что делает то, что должен». Отсюда — нравственный принцип и руководство к действию: «Не могу молчать».

Андрей Рождественский:

А что касается событий в Чехословакии, то был такой эпизод. В ИОФАНе (Институт общей физики РАН) я помню Николая Борисовича Делоне. НБ похвалил, как я сдавал экзамен ему. Как-то тогда сложилось — и курс у НБ неплохой был, и манера артистическая. Я думаю, что некоторые французские предки Делоне были артистами в труппе Мольера. Во всяком случае, мольеровские нотки у НБ были явно налицо. С НБ мы подружились, ну, или относились друг к другу с симпатией. И вот однажды пробирался я по хоздвору среди куч мусора в ИОФАНовский подвал и на маленьком плоском пятачке посреди необъятного двора сталкиваюсь нос к носу с НБ. Я в ту пору уже на Красногорском заводе работал над автоматизированным астрокосмическим комплексом. Вот НБ меня и спрашивает — а почему я, собственно, где-то в Красногорске, а не в ИОФАНе. Я недоумевающе смотрю на НБ — ну что же Вы такой непонятливый? — и менторски протягиваю: «Знаете ли, Николай Борисович, жизнь такая сложная штука». НБ вдруг внутренне встрепенулся весь, внимательно посмотрел и отвечает: «А Вы совершенно правы, Андрей», — и мы попрощались и разошлись. Потом я узнал, что сын НБ выходил в 68 году на Красную площадь и протестовал против ввода танков в Чехословакию, был поэтом, потом уехал во Францию, на родину предков, где и скончался. Видимо, действительно, жизнь сложная штука …

За 12 лет до «Пражской весны» была Венгрия. А жили мы тогда в маленьком городишке, недалеко от польской границы. Мне запомнилось, как однажды мы проснулись ночью от странного гула и содрогания пола. Потом говорили, что ночью через городок шли танки. Детская память не сохранила подробностей. Было очень тревожно — не от событий, далеких от моего тогдашнего понимания, а от этого ночного содрогания земли.

А потом наступил август 1968 года, и спустя неделю — занятия в институте. На пересечении улиц продавали газированную воду. Мы часто там останавливались, но я запомнила, как горько плакала продавщица. Видимо, у нее сын служил в армии, и она наверняка, если бы знала, была бы на стороне демонстрантов. Тогда я впервые сознательно столкнулась с локальной войной, которая для некоторых была личной трагедией, а не сообщением в газетах и по телевидению.

А спустя 25 лет я попала в вихрь политических событий в нашем городе и увидела диссидентов воочию — и Ларису Богораз, и Сергея Ковалева, и харьковчан Генриха Алтуняна, Владислава Недобору, Владимира Пономарева (о них писал в своей книге «В подполье можно встретить только крыс» генерал Петр Григоренко), и многих других.

Лариса Богораз приезжала к нам довольно часто. Однажды она приехала зимой, когда в городе почти не работало отопление. Тогда я увидела ее впервые, и она меня поразила. Я не скажу, что это был пиетет перед легендарной личностью, хотя, наверняка, не без этого. Просто она излучала какую-то внутреннюю энергетику, чувствовалась неординарность ее характера, натуры, привычек. Она сидела в гостиничном холле — в грубошерстной теплой кофте, в куртке, наброшенной на плечи, и курила свои любимые папиросы.

Просматривая материалы, относящиеся к событиям сорокалетней давности, я наткнулась на сообщение о ее поездке в Нижний Новгород в 1999 году:

«Но даже если красные придут со своей гарантированной пайкой, то Лариса Богораз в Америку не уедет, потому что она «любит «Беломор», а в Америке «Беломора» нет». И поясняет уже всерьез, что не сможет жить ни в какой другой стране, кроме своей родины».

Конечно, я сразу же вспомнила случай в гостинице. И «Беломор». А также своего случайного собеседника на конференции, куда приезжала Лариса Богораз — тоже диссидента и политзаключенного. Мы с ним долго говорили, и он захотел что-то подарить мне на память об этой беседе. Мы подошли к книжному прилавку, чтобы я сама выбрала себе подарок. Этим подарком стала книга Вадима Делоне «Портреты в колючей раме», изданная в Омске в 1993 году — со стихами в конце. Некоторые из них вы можете прочитать в нашей юбилейной публикации.


Диссидент Кронид Любарский в письме из Мордовского лагеря (1974 г.) писал:

Недавно в какой-то из книг мне попались слова Линкольна из его послания Конгрессу 1862 года:
«Мы не можем уйти от истории. Мы останемся в памяти людей независимо от того, хотим мы этого или нет. Личное значение или ничтожность каждого из нас никогда никого не смогут выручить. Мы проходим проверку огнем, и пламя его осветит все наши дела, благородные и бесчестные, для всех последующих поколений».

Стихи Вадима Делоне

Концерт Мендельсона

За окном бесконечно и сонно
Дождь осенний шумел монотонно.
Ветер выл и врывался со стоном
В звуки скрипки, в концерт Мендельсона.

Мне давно не бывало так больно,
И давно не сидел я бессонно,
Так устало и так безвольно,
Так ушедши в концерт Мендельсона.
Пробежав в проводах телефона, 
Голос боль мою выдал невольно, 
Ты спросила меня беспокойно — 
Что случилось с тобой, что такое?

Я б ответить не мог односложно, 
Будь ты даже тем самым стоном, 
Что звучал среди ночи тревожно 
Скрипкой страстною Мендельсона.
(Москва, 1965)

* * *

А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни, хрипя, расстаются с прибоем. 
Вот так же и мы расстаемся с судьбою. 
Нам каждое утро, как пуля в висок, 
И день протяженностью в лагерный срок,
Когда и к словам о любви равнодушен, 
Когда словно окрик в ночи одинок,
Как будто убитых забытые души, — 
Тогда и вина не спасает глоток. 
А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни о берег неистово бьются — 
Так рвутся стихи, так себе признаются,
Что судоргой строк не достигнут итог. 
А камни с шуршаньем ложатся в песок.
Так с болью срывают гитарные струны,
Так разом бросают все то, что берег, 
И в путь отбывают, как падают с ног, 
Поднявшись по трапу, как будто по трупам. 
А камни навеки ложатся в песок,
В себе сохраняя дыханье прибоя — 
Так мы сохраняем еще за душою 
Шуршание слов и сумятицу строк…
Но зыбок песок, словно памяти срок.
(Вена, 1976)
* * *
Я огорошен звездным небом, 
Как откровением лица — 
Такая грусть, такая небыль 
И неразменность до конца.

И лишь дрожащую улыбку 
Пошлет на землю через гладь 
Звезда, упавшая затылком, 
И жалко, некому поднять.

Я огорошен, я доверчив. 
Так чудно ясность воспринять, 
А этот мир — он так заверчен, 
Что до истоков не достать.

Я будто тронутый немного
С рожденья Господа рукой, 
Землею мучусь, как тревогой, 
Болезнью болен лучевой.

Ударясь в грязь, не плакать слезно. 
Что одинок — к чему пенять.
Да что там, падают и звезды,
И тоже некому поднять.
                    (Москва. 1967)

* * *
Давали Баха. Скрипку, не хорал… 
А зал сгибался, Баха принимая,
И звук людские души колыхал, 
Как ветер колыхает листья мая.

Звук разрушал привычных мыслей фарс, 
Вел за собой огромный зал сурово.
Давали Баха, как последний шанс 
Уверовать в бессмертие земного.

Давали Баха… Маленький скрипач,
Возможно, был в душе и безразличен
К своей игре, но в зале вызвал плач. 
Давали Баха, как урок величья.

Давали Баха. В тот же самый день
Давали залп, за ним еще давали 
По хижинам вьетнамских деревень, 
И лагерные пайки нам давали.

Но девочка письмо мне в лагерь шлет,
Мол, был концерт, 
мол, ты бы просто ахнул.
Не все еще потеряно, не все — 
Пускай не мне, дают же все-тки Баха!

* * *

                                 В. Максимову

Вся душа в пограничных ребристых столбах, 
Даже страха в ней нет, я тоскую о страхе, 
Как тоскует отверженный Богом монах, 
Как отпетый разбойник тоскует о плахе.

Вся душа перечеркнута, как черновик, 
Да такой черновик, что нельзя разобраться 
То ли дом на песке, то ли храм на крови, 
То ли эхо шагов по тюремному плацу… 
                                   (Париж, 1978)

Итоговая оценка События

«Что же было на самом деле?» —спрашивал Юрий Финкельштейн в своей книге. Теперь, в условиях разномыслия, ответов может быть множество.

«Мой сын ходил в старой залатанной школьной форме Еще он спрашивал, почему все наши знакомые либо каторжники, либо сумасшедшие. Я отвечала, что, видимо, потому, что среди каторжников и сумасшедших очень много очень интересных людей» (Председатель Московской хельсинкской группы Людмила Алексеева).

«Каторжники, сумасшедшие, евреи, продавшиеся, интеллектуалы…» — но что главное, во всех ответах будет подразумеваться наличие группы, спаянной той или иной общностью.

«Нас, подсудимых, было пятеро совершенно разных людей», — рассказывала Лариса Богораз, но я ее «не слышала». Не слышала до тех пор, пока случайно не прочитала о песне на стихи Юлия Даниэля «Цыганки», музыку к которым в разное время написали Константин Бабицкий и Юлий Ким. А в статье Леонида Лозовского «Якутское лето 1972», посвященной Анатолию Якобсону («В 72-м году мы с друзьями задумали сколотить строительную бригаду, чтобы дать возможность немного подзаработать хорошим людям…»), нашла и нужную мне запись песни в исполнении К. Бабицкого. Слушая «Цыганок», я вдруг начала понимать мотивы События и слова Ларисы Богораз. Ученый, лингвист, работы которого упоминаются не реже, чем участие в демонстрации на Красной площади — и шабашник в Якутии, проживший долгие годы вдали от столицы и науки. Просто «другой», как «другими» были остальные — не группа, а каждый был «самим собой».

И тогда совершенно другую цитату увидела я в книге «Свобода. Равенство. Права человека» — Москва, 1997, составленной Ларисой Богораз с комментариями Александра Даниэля (сына Юлия и Ларисы).

Аврелий Августин (Августин Блаженный, 354–430), христианский теолог и церковный деятель, родоначальник христианской философии истории.

Вся оригинальность и вся непреходящая ценность Августина для истории европейского сознания (и для нас) состоит в открытии уникальной, неповторимой человеческой личности; причем всюду она рассматривается в ее отношении к Абсолютной Личности Творца. Взгляд на мир сквозь призму этого отношения есть важнейшая специфика умонастроения Августина, а в значительной мере — и всей западной духовности. Именно поэтому теория личности есть кульминация всех построений Августина.
Моральная свобода есть реализация нравственного долга в следовании добру: человек должен стать тем, кем он может быть. Смысл добра задан нравственным законом, или Божественными заповедями.
В рамках этой теории идея о нравственном законе сама по себе является достаточным мотивом для исполнения долга (А.Столяров. «Аврелий Августин. Жизнь, учение и его судьбы»).

Этой песней, давшей мне некоторое понимание, я и хочу закончить рассказ, посвященный 40-летию демонстрации.

Ее можно послушать прямо сейчас и скачать по этой ссылке.

Цыганки

Сердце с долгом, сердце с долгом разлучается, 
Сердце бедное у зависти в руках. 
Только гляну, как цыганки закачаются 
На высоких, сбитых набок, каблуках. 

Вы откуда, вы откуда, птицы смуглые, 
Из какой же вы неведомой дали? 
И откуда вас кибитки, лодки утлые, 
До московских тротуаров донесли? 

Отвечают мне цыганки, юбки пестрые: 
«Вольной волей весь наш век мы держим путь, 
Если хочешь — мы твоими станем сестрами, 
Только все, что было-не было, забудь!» 

Отвечаю я цыганкам: «Мне-то по сердцу 
Вольной воли заповедные пути. 
Но не кинуться, не двинуться, не броситься, 
Видно, крепко я привязан — не уйти!» 

И плывут, идут, звенят и не кончаются 
Речи смутные, как небо в облаках. 
И идут, звеня, цыганки, и качаются 
На высоких, сбитых набок, каблуках. 

Сердце с долгом, сердце с долгом разлучается, 
Сердце бедное у зависти в руках. 
Только гляну, как цыганки закачаются 
На высоких, сбитых набок, каблуках.