Из биографии
«Кирсанов Семен Исаакович, русский поэт. Родился 5 (18) сентября 1906 в Одессе в семье портного. Учился в одесской гимназии, затем на филологическом факультете Одесского института народного образования. Печатался с 1922 года в одесском журнале «Юголеф» (был ответственным секретарем журнала). В 1924-м познакомился с В.В. Маяковским, стал его горячим последователем».
Остальное — в статье «Дорога по радуге» из одесской газеты «Порто-Франко» (№36, 15.09.2006), посвященной 100-летию со дня рождения своего земляка (факты биографии, отрывки воспоминаний, рецензий, стихов).
У тебя такие глаза…
У тебя такие глаза,
будто в каждом по два зрачка,
как у самых новых машин.
По ночам из шоссе в шоссе
пролетают машины,
шумя,
двумя парами фар.
У тебя двойные глаза,
их хватило б на два лица,
и сияет весь океан
от помноженных на два глаз.
Понимаешь,
твои глаза —
двух земных полушарий карта,
ты когда закрываешь их —
погружается в ночь Экватор,
а когда их прошу открыть я —
в них
два Полюса голубых
в миг
Открытия.
Я бел, любимая…
Я бел,
любимая.
Я — мел,
который морем был
и рыб и птиц имел
и побелел.
Я меловой период.
В глубине
есть отпечатки раковин на мне.
Моя ладонь, и та
лишь оттиск допотопного листа.
А ты — начало.
Ты полет стрекоз.
Ты всплеск летучих рыб.
Ты небо первых гроз.
Ты только что начавшаяся жизнь.
Ты радуга,
ты первая из призм.
Ты только что открытые глаза.
Ты водопад из золота волос.
Ты вылет первых ос.
А я — глубинный мел, в моей душе былых стрекоз, и рыб, и птиц клише. Рукой веселой камни разгребя, на белом мне — прочти: «Любил тебя».
Люси Кирсанова:
В 2007 году в Одессе крошечным тиражом в 100 экземпляров вышла книга «Кирсанов до Кирсанова» — первая публикация юношеских стихов Семена Кирсанова (С. И. Кортчика), написанных в Одессе с 1916 до 1922 года. При создании Одесского Литературного музея вдова писателя, Людмила Михайловна Кирсанова, передала их на хранение.
Люси упоминают в своих воспоминаниях Олеся Николаева, Константин Кедров и Эдуард Володарский. О сестрах Лукиных — Наде и Люсе — можно почитать на сайте их подруги, Ольги Лежневой. Но там только фотографии.
Людмила Михайловна Кирсанова родилась в 1935 году, умерла в 2007 году и похоронена вместе с мужем на Новодевичьем кладбище. Там же похоронен и их сын, Алексей Кирсанов (1960–1996), о котором в Интернете нет никаких сведений.
Кроме того, Лукина Людмила Михайловна числится в списке выпускников и студентов кафедры Геокриологии геологического факультета МГУ (выпускница 1959 года). На сайте Ольги Лежневой она указана как мерзлотовед Лукина (Кирсанова) Людмила.
«Известные» вспоминают «полузабытых»…
«Поневоле припомнишь Станислава Ежи Леца,
сказавшего, что правда не отличается от лжи ничем,
кроме того, что не является ею» (Вадим Перельмутер)
Из воспоминаний поэта Петра Вегина о Владимире Высоцком:
«В Москву приехал Стенли Кюнитц — американский поэт. И Вознесенский, как в те годы нередко бывало, устроил большой сбор. Возле самого его дома (насмешка судьбы: поэт-модернист жил в сталинском высотном доме!) я встретил Кирсанова с его фантастической красоты женой Люсей, или, как он называл ее, Люси.
… Я смотрел на Кирсанова, который сидел напротив меня и вполне картинно гладил руку своей златотканой Люси. Володя спел первый припев…
Кирсанов выпустил, почти отбросил серебряные пальцы своей возлюбленной жены и весь превратился во внимание. Гордая посадка его головы превратилась в обыкновенную вытянутую от любопытства шею.
Володя допел, резко снял гитару и встал. Все зашумели, Стенли Кюнитц, которому переводчица все время торопливо шептала на ухо, заулыбался американской улыбкой… И в этом восторженном гвалте раздался голос Кирсанова: «Послушайте, минуточку, Володя… Господа… Вы поняли что-нибудь? Вы поняли, что этому можно научиться только у Кирсанова? Володя!..»
Но Володя был уже у двери — до начала спектакля оставались минуты. Кирсанов в поисках единомышленника ринулся ко мне, по-детски заговариваясь и повторяя: «Стыд — спит, вдруг — труп. Тот — вот… Вы чувствуете, вы понимаете?! Дело не в словах, не только в них, но ритм, конструкция… это же ранний Кирсанов… Вы понимаете? Люси, это замечательно!»
Люси уже воспользовалась ослабленным контролем и успела принять, и, пронзая Кирсанова беспощадным изумрудом своего взгляда, коротко отрезала: «Семен, литературоведение — вещь опасная, даже на почве Кирсанова. Замолчи…»
Я шла к нему четыре года…
В доме моего детства была небольшого формата книга — что-то вроде литературного альманаха. В нем я впервые прочитала новеллу Анри Барбюса «Нежность» и увидела странное стихотворение, написанное в виде ромба. Новелла осталась в верхних слоях памяти, а вот странное стихотворение опустилось глубоко вниз, чтобы всплыть четыре года назад, когда меня опять захватила и опутала сетями русская поэзия. Но кто написал его? Может, Солоухин, любитель сонетов? Почему-то именно сонет вспомнился. Но не было у Солоухина этого стихотворения. И где искать? Перебирая имена на сайте «Стихии», я совершенно неожиданно увидела и стихотворение, и имя автора — Семен Кирсанов. Почитала немного, восхитилась, но все закончилось тогда собиранием коллекции «странных стихов» — странных по рифмам, странных по конструкции.
Очень непросто давалась мне эта публикация. И стихи вроде бы несомненно прекрасные, а вот не было той ниточки, при помощи которой клубочек распутывается. Концепция не вырисовывалась до тех пор, пока не услышала стихи в звуке. И вы их услышите тоже. Не вырисовывалась, пока не увидела «кирсановских дождей» — долгих, летних, разных… Не вырисовывалась, пока я не «пресытилась» небрежным упоминанием имени поэта в разных литературных статьях, и моя душа запротестовала. Не литераторам я верю — музыкантам, их чуткому слуху, их пониманию. В отличие от литераторов, музыканты Семена Кирсанова любили. Рок-музыка, эстрада, серьезная камерная музыка — все приемлет поэзию Кирсанова, везде органично сплавляются строки и звуки. Музыка меня и держала все это время, когда я читала то одни, то другие литературные пассажи.
В Сети можно найти романсы Микаэла Таривердиева из вокального цикла на стихи Семена Кирсанова: «Твои рисунки», «И за белой скатертью», «Приезжай» в исполнении певицы из Санкт-Петербурга Виктории Евдотьевой (сопрано) и пианиста Алексея Гориболя.
В марте 1980 в фестивале «Весенние ритмы» (Тбилиси) приняла участие арт-рок-группа «Диалог», представив сюиту «Под одним небом» на стихи Семена Кирсанова. «Диалог» занял третье место, а Ким Брейтбург был отмечен как лучший вокалист. Позже, в 1986 году, «Диалог» записал рок-оперу на стихи Кирсанова «Однажды завтра».
«В фильме «Человек идет за солнцем», совершившем революцию в стилистике советского кинематографа, новаторским оказался и авангардный текст Семена Кирсанова, и музыкальный язык молодого композитора Микаэла Таривердиева. «У тебя такие глаза» стало не песней, а удивительно тонким монологом, созданным при помощи голоса Майи и микрофона», — писали в прессе об удивительной певице Майе Кристалинской.
Песню из фильма (режиссер Михаил Калик, 1961) можно скачать на персональной странице певицы в «Красной книге российской эстрады».
А знаменитая песня Леонида Утесова «Есть город, который я вижу во сне»! Ее называют гимном Одессы. Ну и, наконец, «Эти летние дожди» в исполнении Аллы Пугачевой.
Безлюбовного равнодушья не приемля, делала я эту работу, по крохам собирая воспоминания и отзывы. Хотя если задаться целью, то можно собрать весь четырехтомник Кирсанова — по стихотворению, по строфе, по строке. У читателей свои предпочтения.
Ад
Иду
в аду.
Дороги -
в берлоги,
топи, ущелья
мзды, отмщенья.
Врыты в трясины
по шеи в терцинах,
губы резинно раздвинув,
одни умирают от жажды,
кровью опившись однажды.
Ужасны порезы, раны, увечья,
в трещинах жижица человечья.
Кричат, окалечась, увечные тени:
уймите, зажмите нам кровотеченье,
мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
к вам, на земле, мы приходим и снимся.
Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
Огненный ветер любовников кружит и вертит,
по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?
Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
О, пытки моей беспощадная ежедневность!
Слежу, осужденный на вечную ревность.
Ревную, лететь обреченный вплотную,
вдыхать их духи, внимать поцелую.
Безжалостный к грешнику ветер
за ними волчком меня вертит
и тащит к их темному ложу,
и трет меня об их кожу,
прикосновенья — ожоги!
Нет обратной дороги
в кружащемся рое.
Ревнуй! Эти двое
наказаны тоже.
Больно, боже!
Мука, мука!
Где ход
назад?
Вот
ад.
Tabula rasa
Владимир Кирсанов, сын:
«Моя мать была человеком сильного характера, очень высоких представлений о совести и порядочности. Она, конечно, отца держала в руках и направляла. После ее смерти он оказался в вакууме.
В свое время отец эпатировал так же, как Маяковский. Он вообще был человеком очень эпатажным, он вызывающе одевался, очень дешево, но очень броско. Он был человеком, выступавшим против дорогих вещей, он не любил вообще никаких украшений. Моя мачеха страдала, что он ей не покупает вообще каких-то дорогих украшений, шуб, хотя человек он был довольно богатый. Вместо этого он купил ей машину. Эпатаж такого рода. С точки зрения тогдашней Москвы, когда все ходили в черном, мой папа, конечно, выглядел белой вороной, потому что он ходил в каком-нибудь пестреньком бобрике. Сейчас бы на это дело и внимания не обратили, а тогда все очень возмущались. Главный эпатаж, конечно, был творческий… Он обожал Пастернака. Вот уж точно могу сказать, что впервые я услышал стихи Пастернака из уст своего отца.
Война для него началась трагически, потому что за несколько месяцев до войны он наконец-то женился. Женился на молодой очень красивой женщине. Они поехали в свадебное путешествие в Ригу, а тут началась война. Они стали возвращаться в Москву и взяли билеты на поезд. Они приехали в Москву, папа тут же, естественно, пошел на фронт. На эту тему он написал, на мой взгляд, совершенно замечательную поэму, которую он назвал «Эдем». Дело в том, что имя его новой жены было Раиса — Рая — Эдем».
(По материалам программы «Циркач стиха! Семен Кирсанов» на телеканале «Культура»)
Четыре сонета
1 Сад, где б я жил, — я б расцветил тобой, дом, где б я спал, — тобою бы обставил, созвездия б сиять тобой заставил и листьям дал бы дальний голос твой. Твою походку вделал бы в прибой и в крылья птиц твои б ладони вправил, и в небо я б лицо твое оправил, когда бы правил звездною судьбой. И жил бы тут, где всюду ты и ты: ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты, прибой и с неба машущая птица, где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет», — сомненья нет, что это может сбыться, и все-таки — моей мечты сонет 2 не сбудется. Осенний, голый сад с ней очень мало общего имеет, и воздух голосом ее не веет, и звезды неба ею не блестят, и листья ее слов не шелестят, и море шагу сделать не посмеет, крыло воронье у трубы чернеет, и с неба клочья тусклые висят. Тут осень мне пустынная дана, где дом, и куст, и море — не она, где сделалось утратой расставанье, где даже нет следа от слова «ты», царапинки ее существованья, и все-таки — сонет моей мечты 3 опять звенит. Возможно, что не тут, а где-нибудь — она в спокойной дреме, ее слова, ее дыханье в доме, и к ней руками — фикусы растут, Она живет. Ее с обедом ждут. Приходит в дом. И нет лица знакомей. Рука лежит на лермонтовском томе, глаза, как прежде карие, живут. Тут знает тишь о голосе твоем, и всякий день тебя встречает дом, не дом — так лес, не лес — так вроде луга. С тобою часто ходит вдоль полей — не я — так он, не он — твоя подруга, и все-таки — сонет мечты моей 4 лишь вымысел. Найди я правду в нем, я б кинул все — и жизнь и славу эту, и странником я б зашагал по свету, обшарить каждый луг, и лес, и дом. Прошел бы я по снегу босиком, без шапки по тропическому лету, у окон ждать от сумерек к рассвету, под солнцем, градом, снегом и дождем. И если есть похожий дом такой, я к старости б достал его рукой: «Узнай меня, любимая, по стуку!..» Пусть мне ответят: «В доме ее нет!» К дверям прижму иссеченную руку и допишу моей мечты сонет. (1938)
Из книги Руты Максовны Марьяш «Калейдоскоп моей памяти». Глава седьмая. «Это была наша жизнь»:
«Традиционным местом отдыха, модным курортом, особенно вскоре после войны, было Рижское взморье. Туда всегда был велик наплыв отдыхающих. Рижское взморье изначально, еще в девятнадцатом веке, создавалось как российский курорт и оставалось таковым до конца века двадцатого. Мои родители после войны из года в год отдыхали летом в Дубулты, в Доме творчества писателей…
В Доме творчества бывало много известных писателей, окруженных ореолом славы. Помню постоянно шутившего Николая Асеева и его рыжеволосую жену Оксану; Семена Кирсанова в еще непривычных тогда шортах…
Особое любопытство вызывали у меня в то время элегантные, холеные жены писателей. … Несомненно, красоткой была ловкая спортивная Рая — жена Кирсанова».
«Я пережил свою трагедию. Моя бывшая жена, Раиса Кирсанова, известная теннисистка и литературный переводчик, с которой мы прожили долгие годы, погибла в автомобильной аварии», — рассказывал Георгий Зубков, один из самых известных и заслуженных журналистов-международников. Он стоял у истоков радиостанции «Маяк», участвовал в разработке и запуске телепрограммы «Время».
Кирсанова Раиса Дмитриевна (23.8.1923–14.6.1986) упоминается в энциклопедии «Теннис в России».
«Представьте Кирсанова, сидящего в ЦДЛ (там, где до сих пор видна сделанная им надпись: «Съев блюдо из восьми миног, / не мни, что съеден осьминог»). Господин в английском костюме, в запонках, которые редко на ком увидишь. Еще бы, он был «выездняк», а мы — «невыездные»! Он всегда воспринимался как центр, вокруг которого копошилась литературная челядь». (Константин Кедров, «Литературный дневник»)
При всех
И вы не смейтесь, что я не Торквато Тассо и не Джон Мильтон, я исполнитель кувырканий и выкрутасов, пока не прогнали метлой с окурками и обертками. Жил, как бедный циркач, всю жизнь качавшийся в попугайском кольце, у меня был нарисован смех на плач синими треугольниками на лице и панталоны с оборками. С рук — на ноги, с ног — на руки, а вокруг — сколько помню себя — заколдованный бархатный круг горизонта, ливень льют на меня, аплодисменты и смех, я без зонта, продрогший и мокрый при всех.
Поет Татьяна Алешина (Санкт-Петербург)
Татьяна Алешина — петербургский композитор, исполнитель. Музыкальный руководитель Санкт-Петербургского государственного Театра марионеток им. Деммени. Лауреат Высшей театральной премии Санкт-Петербурга «Золотой Софит» в номинации «Лучшая музыка к спектаклю». Член Союза театральных деятелей России.
Музыка Татьяны Алешиной звучит почти в сорока спектаклях Театра марионеток им. Деммени и других театров России. Но театральная музыка — только часть творчества композитора. Много лет Татьяна сотрудничает с московским Театром музыки и поэзии п/р Е. Камбуровой. Ведет концертную деятельность как исполнитель сольных музыкально-поэтических программ в жанре современной камерной песни. В репертуаре Т. Алешиной песни, романсы и вокальные циклы на стихи русских и зарубежных поэтов, песни на собственные стихи. Вышли в свет 5 сольных музыкальных альбомов.
С 1993 года вместе с Николаем Якимовым, Еленой Фроловой и Александром Деревягиным Т. Алешина входит в Творческий Союз «АЗиЯ».
Варлам Шаламов в главе «Двадцатые годы» «Новой книги: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела» (М.: Эксмо, 2004) писал:
«Кирсанов — крошечный, крикливый — выступал на каждом литературном вечере, даже если его и не приглашали. Публике нравилась его неисчерпаемая энергия, а главное — великолепное чтение. Читать Кирсанов готов был без конца. Читал он настолько здорово, что чуть не всякое прочтенное им стихотворение казалось замечательным — до тех пор, пока не удавалось прочесть его, взять в руки. Тогда впечатление менялось. Кирсанов недаром был крайним сторонником «звучащей поэзии» — большим, чем его старшие товарищи Маяковский и Асеев. С широковещательными речами Кирсанов по молодости лет еще не выступал. Чтение стихов — и ничего больше. Но на всех сценах и авансценах протискивалась его энергичная фигурка, слышался звонкий голос, что его обижают, что ему Уткин и Жаров не дают читать стихи, что у него стихи — хорошие, пусть только разрешат ему прочесть, и он себя покажет. Обычно прочесть ему разрешали — для слушателей это было неожиданным и приятным сюрпризом…
Эстрадную популярность в Москве Кирсанов завоевал себе быстро. Когда Полонский на одном из диспутов сказал: «Какой-то Кирсанов», Виктор Шкловский заметил, что «если Полонский не знает Кирсанова, то это факт биографии Полонского, а не Кирсанова».
Семен Кирсанов: «Однажды завтра»
Однажды завтра со мной случилось удивительное явление. У букиниста попалась мне книжка — один переплет, без заглавия, без автора. Из нее были вырваны все страницы, и осталось только одно оглавление. Вот оно:
Нечто вроде меня 9
Никто сказать не может 11
Я жив 13
Нет так нет 15
Бесконечно 16
Только не смейся 17
Богатейшая в мире 18
Давно не дитя 20
Делать нечего 22
Будущему «я» 23
Чтобы яблоки были 25
В одном из снов 26
Нашелся! 28
При всех 30
Прощайте 31
Однажды завтра 32
Вот и все: одно оглавление и после названий — цифры страниц. А страниц — ни листка. Сколько я ни искал, как ни рылся в читальных каталогах, как ни шарил в экслибрисах — нет такой на всем земном шаре! Кто-то выбросил, умерла никому не известная книга. Вникни: книга ж была! Загляни-ка поглубже в туманную память, вытащи, выложи — было же имя на титульном, первом листе. Был же он, этот «вроде меня», среди ночи, вставал и во тьме одиночества зажигал над страницей свечу. Что же я шепчу, в неизвестности плавая? Разве я слышал такие заглавия:
Нечто вроде меня?
Нет так нет?
Бесконечно?
Чтобы яблоки были
В одном из снов?
Нашелся?
Однажды завтра?
Ничего моя память не помнит — о ком это? Весь день я ходил по комнатам, разговаривал сам с собой, читал их, как шифр, — шиворот-навыворот, стирал, ретушировал, опускал серебряный бром. Не их, не появляются, не проявляются даже бромистым серебром. Исчезли бесследные… А может быть, это первые строки? А может, последние? А может, слова между строк? И надо взять листок и проставить слова в многоточиях? Ну конечно! Загадка проста ведь. Надо просто представить его самого, комнату, стол, одинокость, тоску. Заложить в кибернетику воображения, оживить и пустить в обращение… Так пятнадцать дней я вкладывал в себя по пустому листку с последней строкою.
И получилось такое.
Июньская баллада
День еще не самый длинный,
длинный день в году,
как кувшин
из белой глины,
свет стоит в саду.
А в кувшин
из белой глины
вставлена сирень
в день еще не самый длинный,
длинный
летний
день.
На реке поют сирены, и весь день в саду держит лиру куст сирени, как Орфей в аду. Ад заслушался, он замер, ад присел на пень, спит с открытыми глазами Эвридики тень.
День кончается не скоро, вьется рой в саду с комариной Терпсихорой, как балет на льду. А в кувшин из белой глины сыплется сирень в день еще не самый длинный, длинный летний день.
Под одним небом
Под одним небом на Земном Шаре мы с тобой жили, где в лучах солнца облака плыли и дожди лили, где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах, где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах. На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были, и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили. Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье, чернотой трещин — жизнь на два мира, мир на две части? И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом, разделив стены, что росли рядом, грозовым небом… Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром, а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром… Но на двух глыбах тоже жить можно, и живут люди, лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде — там в лучах солнца облака плыли и дожди лили, под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.
Из воспоминаний Павла Валентиновича Катаева «Вова»:
Пишу воспоминания о своем покойном друге…
Даже если бы я ничего не смог вспомнить, ни одной конкретной детали, все равно, впечатления жизни, помимо меня, создают в воображении образ Володи Кирсанова, моего старого друга и товарища.
Легенда гласит. Когда жена Семена Исааковича Кирсанова Клава забеременела, врачи поставили ее перед страшным выбором - или жизнь будущего ребенка, или ее собственная жизнь. Клава болела туберкулезом и была большая вероятность того, что роды ее погубят.
Пятьдесят на пятьдесят.
И тут в семье Катаевых на свет появилась моя сестра. Увидев в детской коляске гукающего и жмурящегося на солнышко грудного младенца, Клава твердо решила рожать. И через несколько месяцев на свет Божий явился мальчик Вова.
Увы, рождение ребенка стоило его матери жизни…
А основой его поэтических и художнических опытов, конечно же, была атмосфера отчего дома, где на стенах висели рисунки Пикассо и Сикейроса, где, как о близких людях говорилось о Маяковском, Бурлюке, Неруде, Арагоне.
Кстати, вот еще одна высокая литературная сплетня, легенда: Маяковский был влюблен в Клаву, но та предпочла Кирсанова.
Павел Катаев
31 января 2009 года
Москва
[«Лиля Брик сказала о нем: «Его не любила ни одна женщина». Ей, конечно, лучше было знать — о поэтах, которых не любили женщины» (из статьи
В. Перельмутера «Не преодолевший формализм» (поэзия Семена Кирсанова)]
* * *
Дверь. С обеих сторон — люди. Он и она. Двое. И почти касаясь друг друга грудью, Разделенные дверью только, Как мембраной, дрожащей и тонкой, В то, что можно открыть, не веря, Полагаясь на чью-то милость, Разделенные только дверью. Чуть толкнуть — и она б открылась…
Строки в скобках
Жил-был — я.
(Стоит ли об этом?)
Шторм бил в мол.
(Молод был и мил…)
В порт плыл флот.
(С выигрышным билетом
жил-был я.)
Помнится, что жил.
Зной, дождь, гром.
(Мокрые бульвары…)
Ночь. Свет глаз.
(Локон у плеча…)
Шли всю ночь.
(Листья обрывали…)
«Мы», «ты», «я»
нежно лепеча.
Знал соль слез
(Пустоту постели…)
Ночь без сна
(Сердце без тепла) —
гас, как газ,
город опустелый.
(Взгляд без глаз,
окна без стекла).
Где ж тот снег?
(Как скользили лыжи!)
Где ж тот пляж?
(С золотым песком!)
Где тот лес?
(С шепотом — «поближе».)
Где тот дождь?
(«Вместе, босиком!»)
Встань. Сбрось сон.
(Не смотри, не надо…)
Сон не жизнь.
(Снилось и забыл).
Сон как мох
в древних колоннадах.
(Жил-был я…)
Вспомнилось, что жил.
Стихотворение читает Boris Vetrov. Музыка: Rene Aubry
Из статьи Алексея Петрова «Градский рядом»:
«Вскоре появился диск — пластинка Тухманова «Как прекрасен мир». Сегодня ее называют первым «концептуальным» альбомом нашей эстрады. Две песни исполнил Александр Градский. «Жил-был я»… Это был, несомненно, хит, который, словно заснеженная вершина горы, возвышался над остальным музыкальным материалом диска. Купить эту пластинку было непросто, особенно у нас, в провинции. Долгое время я попросту игнорировал остальные песни альбома, сразу ставил «Жил-был я»…
В журнале «Песни радио и кино» напечатали текст и ноты этой песни. Стихи Семена Кирсанова. Какой такой Кирсанов? В школе не проходили… Видать, не прост этот Кирсанов. «Взгляд без глаз, окна без стекла…» В этих строчках мне чудились отголоски прозы Уэллса и Саймака.
С пацанами-одноклассниками иногда собирались у кого-нибудь на «флэте», слушали диски. Спорили.
— Между прочим, у Кирсанова это стихотворение называется совсем не так, не «Жил-был я», — сказал наш начитанный очкарик Женька Дорошенко, долговязый сын хормейстерши из заводского клуба.
— А как же?
— «Строки в скобках»!
— Ну дела! Почему?
— У него там половина текста — в скобках. «Жил-был я…» И в скобках: «Стоит ли об этом?» Дальше: «Шторм бил в мол». И опять в скобках: «Молод был и мил».
— Зачем такие выкрутасы?
— Подсознание… — загадочно ответил Женька. — Мы ведь говорим одно, а думаем другое… И кстати: Градский немного изменил текст. Нет там никаких «нежилых стен»!
— А что же там?
— А вот что: «Знал соль слез (Пустоту постели…)»
— Откуда знаешь, что там так написано?
— У мамашки четырехтомник Кирсанова. Весь вечер я искал это стихотворение, а оно — под другим названием.
— Ух ты! Неужели это Градский изменил?
— Ну, или какой-нибудь редактор на фирме «Мелодия». Кирсанов ведь «про это дело» намекает… Такой текст не пропустили бы на диск: цензура.
— Зря не пропустили. Смотрите: «стены — опустелый» — не рифма, а «постели — опустелый» — рифма.
Вот так в наши сердца однажды постучалась поэзия. Не Пушкин с Лермонтовым — Кирсанов».
Безлюбовного равнодушья не приемля…
… Я хочу представить вам статью Вадима Перельмутера «Не преодолевший формализм» (поэзия Семена Кирсанова), опубликованную в журнале «Арион», 2006, №1. Полный текст можно прочитать по ссылке.
«… Тщетно искал я в посмертном четырехтомнике Кирсанова одно из последних и, на мой взгляд, лучших его сочинений. Все прочие вещи из объемистой «огоньковской» публикации, где было помещено это стихотворение, в собрание сочинений вошли. «Долгий дождь» миновал его стороной. Такого рода случайностей в судьбе поэта не бывает. Быть может, и остался «Дождь» отдельным, чтобы не затеряться в полувековой кирсановской звонкописи.
Посмертная книга избранного озаглавлена «Циркач стиха». Так он назвал себя, говоря о «номере поэзии», исполняемом высоко под куполом, «на проволоке строки», ни с кем не в ногу.
Он был легок. Представить себе Кирсанова размышляющим — на людях — о поэзии у меня воображения не хватает. Он понимал поэзию, потому что любил ее. И был в любви щедр…
Но я не пишу очерк творчества Семена Кирсанова. Я просто читаю стихи. Не те, что были, но те, что остались. По крайней мере — для меня…
Всего-то семь лет — между радужным «Максом-Емельяном» и свинцово-серым «Долгим дождем». История болезни — от балагана до трагедии, писаных одной рукой…
Болезнь поразила самое броское, незащищенное, уязвимое в этом поэте — горло. Но ничего не смогла поделать с голосом…
В середине декабря семьдесят второго мы прощались с Кирсановым в фойе ЦДЛ. И сквозь складчатые холсты, коими, заодно с зеркалами, были задрапированы динамики, вдруг прорезался этот голос — и острая зыбь прошла по коже от последнего, что было написано, высказано Кирсановым. От его «Реквиема».
… Смерти больше нет!..
Нет — потому что она — лишь миг, отчерк от живого, переход на ту сторону, однократный, уже случившийся. Пять минут назад».
Долгий дождь
Через душную Одессу, полумертвый порт, молодую догарессу старый дож ведет… Через дымную завесу (где разбитый дот) в тыл, к расстрелянному лесу, мокрый Додж идет, парень держит пулемет, дождь идет, дорога к лесу. Молодую догарессу старый дож ведет… Он прижал к лицу ладони, мокрые от слез. Донна Лючия — в короне солнечных волос! По разбитым бомбой рельсам пулковских высот в гимнастерке догаресса через дождь идет…
Боже, свадебное ложе тот же эшафот! Додж идет. В Палаццо Дожей хлещет пулемет. Парни в вымокшей одеже Додж ведут на дот. В золотой собор на мессу молодую догарессу старый дож ведет. Это с ними или с нами долгий дождь идет беспорядочными снами войн и непогод… С Моста вздохов по дороге, оскользясь об лед, поседевший, одинокий, старый дож идет. (1971)
В первом выпуске журнала в рубрике «Истории от Марии О.» я повторила свою публикацию «И только двое нас теперь…» (тема одиночества в русской поэзии и прозе — отрывок из романа Михаила Бутова «Свобода» и стихотворение Иосифа Бродского «Муха»). Да кто предполагал такое совпадение? Сижу, размышляю о «Долгом дожде» Кирсанова, вообще о дождях в его поэзии, о том, как расходится с ними образ «циркача стиха», об одиночестве, которое, как мне кажется, сопутствовало поэту. И вот, набрав строку стихотворения в «Яндексе», получаю…
Отрывок из романа Михаил Бутова «Свобода»:
«Когда я ходил в первый класс, самыми дорогими вещами у нас в доме были холодильник и проигрыватель «Концертный» — обтянутый коричневым дерматином чемоданчик с динамиком в крышке. Крутили на нем Седьмую симфонию Шостаковича (вряд ли мне хватило терпения прослушать ее хоть раз всю от начала до конца, но знаменитый инфернальный марш, сцену нашествия, я любил и часто мычал); крутили Эллу Фитцджеральд (немецкая серия «Джаз-портрет»), какую-то классическую испанскую гитаристку, а также пару номеров «Кругозора» — журнала квадратного формата, со сквозной дыркой по центру и гибкими, как резина, прозрачными грампластинками между страниц — канувшее в Лету исключительно отечественное изобретение. И еще диск промежуточного размера, в две трети лонгплея, где читал свои стихи поэт Кирсанов. Я и сейчас способен повторить отдельные строки. «В тыл, к расстрелянному лесу, где разбитый дот, молодую догарессу старый дож ведет…» Было там, кстати, и охотничье: «Разбросал свой мозг — лось». На снегу. И стихотворение «Смерти больше нет» — хотя вроде бы следовало из предыдущего, что это чистой воды вранье…»
«… Рассказывают, что на каком-то своем юбилейном, кажется, вечере старый уже поэт Семен Кирсанов, выйдя для заключительного слова, сказал: «В сущности, дело поэта заключается в том, чтобы заявить: вот центр мира! — и он ткнул пальцем куда-то в дощатую эстраду возле себя. — И твердить это, несмотря ни на что, всю жизнь… Конечно, центр мира от этого не переползет. Но что-то — сдвинется!» (Журнал «Арион», 2002, №3)
«… А Шкловский сделал излюбленный жест тростью вверх: «Надо опираться стопой стиха не в землю, а в небо!» (Из мемуаров Константина Кедрова)
Черновик
Это было написано начерно, а потом уже переиначено (поре-и, пере-на, пере-че, пере-но…) — перечеркнуто и, как пятно, сведено; это было — как мучаться начато, за мгновенье — как судорогой сведено, а потом переписано заново, начисто и к чему-то неглавному сведено. Это было написано начерно, где все больше, чем начисто, значило. Черновик — это словно знакомство случайное, неоткрытое слово на «нео», когда вдруг начинается необычайное: нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы, неожиданность встречи перед дверьми незнакомых — Джульетты с Ромео. Вдруг — кончается будничность! Начинается будущность новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч, вдруг губам возвращается нежность и речь, сердцу — биться способность как новая область вдруг открывшейся жизни самой, вдруг не нужно по делу, не нужно домой, вдруг конец отмиранию и остыванию, нужно только, любви покоряясь самой, удивляться всеобщему существованию и держать и сжимать эту встречу в руках, все дела посторонние выронив… Это было написано все на листках, рваных, разных размеров, откуда-то вырванных. Отчего же так гладко в чистовике, так подогнано все и подобрано, так уложено ровно в остывшей строке, после правки и чтенья подробного? И когда я заканчивал буквы стирать для полнейшего правдоподобия — начинал, начинал, начинал он терять все свое, все мое, все особое, умирала моя черновая тетрадь, умирала небрежная правда помарок, мир, который был так неожидан и ярок и который увидеть сумели бы вы, в этом сам я повинен, в словах не пришедших, это было как встреча двух — мимо прошедших, как любовь, отвернувшаяся от любви.
Поет Татьяна Алешина (Санкт-Петербург)
Из статьи Сергея Мнацаканяна «Поэзия большого стиля» («Смертельное сальто-мортале»), опублиеованной в «Литературной газете», №33, 2006:
«Одна из недавних книжек Семена Кирсанова называлась «Циркач стиха». Это не совсем правильное название для книги такого поэта. Все-таки Семена Кирсанова трудно назвать циркачом. А вот прилепилось к нему это легкомысленное — циркач, версификатор, ну и подобные обидные определения. Правда «лепили» определения критики, а читатели почему-то сметали книги Кирсанова с прилавков… Поэт не был обижен властью, много издавался, при жизни успел выпустить четырехтомное собрание сочинений. Но такой книги, как в «Новой библиотеке поэта», у него при жизни не выходило.
А Семен Исаакович был трепетным поэтом, писал о любви, о смерти, о безвозвратном… «Твоя поэма» — вся сгусток боли, «Следы на песке» — собрание, может быть, самых красивых верлибров в русской поэзии ХХ века:
Я запутался в кольцах слов, я запутался в солнцах снов, я иду из кольца в кольцо твоих букв круглолицых.
… Когда-то Семену Кирсанову меня представил Петя Вегин, работавший в те времена ответственным секретарем творческого объединения поэтов Москвы. Это мимолетное — памятное! — знакомство произошло в пестром зале ЦДЛ осенью 1971 года. Поэт кого-то ждал. На столе под рукой стоял пакет со слоеными пирожками, которыми славился писательский ресторан. Семен Исаакович запомнился мне своей роскошной седой курчавой шевелюрой. Был он невысокого роста, доброжелательный, очень довольный своим положением советского классика. Может быть, за это многие его и не любили — за успех, за то, что доволен жизнью. А ведь он постоянно находился под ударом как поэт-формалист, как поэт авангарда, что в те давние времена начальство не жаловало… Когда-то мальчиком он пришел учиться поэзии к Маяковскому. Почему-то он показался мне очень старым. А ведь ему тогда только исполнилось шестьдесят пять лет. Чуть больше чем через год его не стало».
Сон во сне
1
Кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И я умер.
2
Я умер.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И кричал я всю ночь.
3
— Я умер! —
кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел…
Поет Татьяна Алешина (Санкт-Петербург)
* * *
Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Больше нет.
Больше нет.
Нет. Нет.
Нет.
Смерти больше нет.
Есть рассветный воздух.
Узкая заря.
Есть роса на розах.
Струйки янтаря
на коре сосновой.
Камень на песке.
Есть начало новой
клетки в лепестке.
Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Будет жарким полдень,
сено — чтоб уснуть.
Солнцем будет пройден
половинный путь.
Будет из волокон
скручен узелок, —
лопнет белый кокон,
вспыхнет василек.
Смерти больше нет.
Смерти больше нет!
Родился кузнечик
пять минут назад —
странный человечек,
зелен и носат:
У него, как зуммер,
песенка своя,
оттого что я
пять минут как умер…
Смерти больше нет!
Смерти больше нет!
Больше нет!
Нет!
Дождь
Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист, вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист. И глядит луч из седых туч в зеркала луж — как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж. О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить, все кусты ждут — дай ветвям жить, дай цветам пить. Приложи к ним, световой луч, миллион линз, загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь. Загляни, луч, и в мою глубь, объясни — как смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак? Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром, и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.
Стихотворение читает Boris Vetrov. Музыка: Secret Garden
Вот так я увидела поэзию Семена Кирсанова и его самого, призвав себе в помощники Татьяну Алешину и Бориса Ветрова:
«Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам. Тоскливый скрипач смычком обрабатывает на плачущей скрипке глухое анданте: «На паре крыл (и мне бы! и мне бы!) корабль отплыл в открытое небо…» Как мог таким я скрытным стать и спрятать от себя боль и бездумно спать?.. Будто будет жизнь, как та, где давно уже я не был…»
Может, кто-то видит иначе.
Мария Ольшанская
