Без героя
(роман в письмах — версия 2)

Я

Даниил нагрянул совершенно неожиданно прямо ко мне в издательство — без предварительного звонка, без долгих разговоров по телефону, что вот «и нужно бы, и тема интересная намечается в связи с визитом в ваш город очередной делегации высоких правительственных чиновников какой-то восточной страны, а времени ни на что не хватает, хотя интересы Родины требуют от журналиста-международника держать руку на пульсе, если дело идет о ближайших соседях по постсоветскому пространству, но и осень, а также зима и весна — не лучшее время для поездок южнее границы между нашими теперь уже разными странами». Летом мой замечательный друг, один из корифеев российской международной журналистики, специализирующийся по Востоку, был более мобилен, поскольку всегда выдавалась возможность сэкономить время и пару-тройку дней провести в «пока еще вашем», как он любил пошутить, Крыму.

Поэтому я очень удивилась, увидев его, промокшего под ноябрьским дождем, в своем кабинете.

Данька был на удивление молчалив, на мое традиционное: «Ба, какие гости к нам, и без охраны!» даже не улыбнулся, от предложения «хлебнуть коньячка для предупреждения ринитов, бронхитов и других неприятных осенних диагнозов» отказался и непривычно хмуро, хоть и привычно требовательно буркнул: «Собирайся, едем к тебе, нужно поговорить. Я приехал один, завтра обратно, желательно утром. Так что на все про все день и ночь».

И мы поехали ко мне домой, прихватив по дороге несколько пакетов еды, «чтобы не бегать туда-сюда, а спокойно поговорить, не суетясь и не отвлекаясь на демонстрацию твоих никудышных кулинарных способностей».

Есть такое понятие — «карьерный дипломат». Даниил был «карьерным журналистом». Уже лет двадцать его имя появляется на страницах самых влиятельных газет и журналов не только в России, но и в других странах. Он разносторонне образован, обладает множеством талантов и достоинств. Еще в советские времена его интересовала настоящая, правдивая история России, которую он изучал не только по открытым источникам. Статьи Даниила были написаны просто блестяще — и язык, и стиль, и манера изложения, свойственная только ему. А в реальной жизни, свободной от профессиональных занятий и связанной с ними публичности, мой друг — необыкновенно мягкий, чувствительный, воспитанный человек, интереснейший собеседник, любитель и любимец женщин, который, тем не менее, еще с университетской скамьи «так давно и безнадежно женат» — по его собственному выражению — что эта «консерватория» проникла в плоть и кровь и никогда не даст шанса никакой, самой-самой распрекрасной барышне ее поколебать.

Тут нужно отметить, что я в свое время тоже отдала дань журналистике, писала, правда, не аналитические статьи, а очерки о литературе и искусстве, увлекаясь разнообразными, связанными с этими сферами, психологическими аспектами. Потом произошли некоторые события в моей жизни — и личные, и в контексте общей политической ситуации и развала Союза, после которых я перестала что-либо писать сама и теперь, будучи в своем издательстве одним из редакторов, читаю написанное другими.

И вот эта удивительная личность, совершенный, на мой взгляд, образчик длительной эволюции мужской породы, сидел в кресле с едва пригубленной рюмкой коньяка в руке и рассказывал историю о событиях августа-октября 1991 года.

Он положил на журнальный столик несколько отксерокопированных листиков и сказал, что это письма одной женщины, написанные в том самом давнем 91-м, что он вначале расскажет мне об этой истории, потом покажет и прокомментирует эти самые письма, а потом я должна помочь разобраться ему и в ситуации, и в нем самом, потому что он потерял уверенность в своих человеческих качествах, мучается виной за прошлое, а уже ведь и о душе нужно думать, о том моменте, когда на весы будет положена вся его жизнь.

И Даня начал рассказывать, непривычно путаясь в словах, перескакивая с одного на другое, теряя логику изложения, уходя в себя и надолго замолкая.

О том, что он делал в дни путча, почти по минутам, о чем думал, что говорил и писал, я знала уже много лет. У него было сложное отношение к этим событиям, изначально сложное, потому что острый ум аналитика не позволял ему поддаваться всеобщей эйфории, когда на карту было поставлено само существование страны. Россиянин, москвич во многих поколениях, знаток глубинной истории своей Родины, он до сих пор не мог, на уровне подсознания, принять развал Союза — хотя, как профессионал, он, конечно, понимал неизбежность такого исхода. Но его рассказ был о другом — о том, что буквально через два-три дня после подавления путча ему в кабинет среди других принесли странное письмо, брошенное в ящик для писем там, внизу, в вестибюле редакции журнала, в котором он тогда работал.

Даниил не помнил ни точной даты, ни точного содержания того первого письма. Как он сказал, письмо было от женщины, тоже журналистки, для которой он был уже много лет неоспоримым авторитетом и учителем. Она сумбурно выражала радость по поводу победы, не сомневалась, что рухнул не только режим, а и весь «колосс на глиняных ногах», то есть Союз (тут Данька недовольно поморщился даже сейчас). А в конце письма было совершенно «безумное» предложение то ли дружбы, то ли «духовного общения» в письмах. В крупных редакциях уже стояли персональные компьютеры, и была уже электронная почта, пусть не такая распространенная и привычная, как сейчас, но все это уже было, а поскольку в конце письма, написанного по старинке, даже не на пишущей машинке, стоял адрес почты, Даниил, поддавшись непонятному побуждению, ответил.

Так началась переписка, имевшая четкие временные границы — где-то с 25 августа по 1 ноября 1991 года. А потом женщина исчезла, намекнув в последнем письме о возможности подобного исхода.

— Я не могу назвать ее большой интеллектуалкой, — продолжал Данька. — То в одном письме, то в другом я наблюдал видимые пробелы в образовании. Но стиль, эта сумасшедшая искренность и эмоциональность… Мать, ты же меня знаешь столько лет, а тогда… Тогда я еще гусарствовал вовсю. И тут началось какое-то взаимное помешательство. Я не просто поддался на ее слова, как мальчишка. Спустя пару недель уже было непонятно, кто из нас больше заинтересован в этой странной переписке. Удивительно, но нам не приходило в голову просто встретиться — ведь жили мы в одном мегаполисе, а работали и вовсе недалеко друг от друга, в историческом центре нашей столицы. Мы писали друг другу сумасшедшие письма, как будто нас разделяли тысячи километров. Правда, в шутку она как-то описала нашу встречу в потенциальном сценарии фильма, а потом еще раз, уже не в шутку, но это потом… Да, еще одно. Она ведь не коренная москвичка, а твоя соотечественница. Правда, в каком она жила городе и куда уехала из Москвы, я не знаю, но первая наша размолвка случилась именно на почве межнациональных разногласий, когда она прочитала одну из моих статей вскоре после победы — или поражения, тут у каждого свой взгляд был. Она обвинила меня во всех смертных грехах, в пособничестве коммунистическому режиму, в нелюбви к ее исторической родине… В общем, я тоже очень обиделся и даже перестал отвечать на ее письма… Знаешь, мать, ведь она не только этим приводила меня в отчаяние, а и своим непониманием, что развал Союза — не такое уж большое благо, что многие, очень многие люди пострадают, что такая поспешность обернется множеством человеческих трагедий.

Еще парочку недель она меня просто не воспринимала как человека реального, со всеми достоинствами и недостатками. Вот ты, мать, сколько бы ни называла меня «звездой», но подняв голову в ночное небо, не станешь же ты серьезно искать меня там, вверху? А она именно этим и занималась, поиском меня там, среди звезд, а не здесь, среди живых людей.

Она, такая смелая в своем первом письме ко мне, вдруг по непонятной мне самому причине начала отвергать именно меня реального, предпочитая светлый образ Учителя (Сэнсэя), который сложился у нее в голове до нашего знакомства.

А потом, потом началось наше взаимное помешательство, вплоть до 11 октября, когда она получила не ей адресованное письмо. Мать, устаю я здорово, и тогда уставал, такие события разворачивались. У меня ведь нет от тебя секретов — «консерватория-консерваторией», а кушать хочется всегда. И была у меня пассия тогда — для тела, мать, для тела, мы же с тобой и сейчас еще о-го-го, а тогда я вообще мальчишкой себя чувствовал, да и был им, если разобраться. Я даже не помню, что там она получила, чепуху, наверное, но эта чепуха и обернулась нашей ссорой затяжной, а потом и исчезновением героини моего странного «романа по переписке». Придя в себя через неделю-другую, она опомнилась и даже бросилась извиняться, дуреха, но что-то в ней самой сломалось, прочитаешь потом ее последнее письмо.

Мне вначале странным показалось ее исчезновение, потому что после развода с мужем она осталась в Москве, хотела, чтобы дочь у нас школу закончила, даже несмотря на то, что после вашей «самостийности» ее здорово на родину потянуло, но… долг есть долг, и она собиралась дать ребенку образование в хорошей московской школе. Но все же уехала.

Не знаю, то ли из-за меня, то ли по другой причине, — ведь связь оборвалась навсегда.

Я начал потихоньку забывать ее, не сразу, конечно, сразу обидно было… А в конце августа, 25 числа, я получил на работе странную открытку без подписи, с забавным щенком. Кто-то бросил в мой личный ящик для корреспонденции. И опять ее вспомнил…

Мать! Этих открыток было 13 штук, последнюю я получил в прошлом году. И все, представляешь? — со щенком и без подписи, и все 25 августа. Когда пришла вторая открытка, я связал концы с концами. Понял, что это она мне привет посылает, только вот откуда? Из какого города? А в этом году я получил вместо открытки письмо от ее подруги… Представляешь, как все обернулось: бежала через дорогу и попала под колеса машины… И что теперь делать, как жить? Знаешь, мать, ведь что-то сломалось во мне после этого известия о ее смерти. Радость пропала и уверенность в себе. Вот любила же она меня тогда, в 1991-м, я ведь чувствовал, и что? Может, нужно было тогда наплевать на «консерваторию» и на пассий своих и встретиться с ней? Что прошло мимо меня, мать, можешь ты мне объяснить? Кто прошел?.. Теперь я думаю, а любили ли меня те, другие женщины, включая жену собственную? Третий месяц как потерянный хожу, только о ней думаю, 1991-й вспоминаю, видеть никого не могу, и усталость от жизни впервые почувствовал… Давай, мать, выпьем за любовь единственную, может, есть она, а потом ты письма прочитаешь, спросишь что, если не поймешь, а я полежу у тебя тут на диване, еще подумаю…

Потом я читала письма, пояснений не требовались, все было понятно без пояснений. Даня так и уснул на диване, прикрытый пледом, а я сидела и думала о той давней истории и о «единственной любви»…

Она

2 сентября 1991 г.

Я не знаю, сколько надо выкурить сигарет, чтоб не смотреть тупо на пустой лист, не зная, с чего начать. Меня ждет сегодня позор на работе, и что я должна объяснять? Что «плачет девочка у подъезда»?

Я вчера открыла почту и тупо смотрела на одно и то же последнее письмо. А рядом — страница по работе, в которую смотрела невидящими глазами, не имея сил сосредоточиться. Ну, зачем тебя занесло ко мне в почту? И все потому, что я вначале делаю, а потом думаю, что сделала, зачем не поставила защиту на адрес. Я ночью искала, как же звали того офицера из «41-го», но повесть испарилась с книжного шкафа. Не Даниил ли? А то и вправду, только на крышу и… Это я тяну время, не обращай внимания. Нет, какие непослушные пальцы…

Ну помоги решить задачу для какого-то класса, когда условий несколько, и ответов несколько к каждому условию, и только один ответ ясен как Божий день, и это самое печальное. Данька, ну будь же ты счастлив, потому что иначе что делать? Какой же ты дурак, про себя я даже не говорю, это беспредельная дурь. Опять тяну паузу, как советовал Джулии Ламберт ее первый режиссер: «Если взяла паузу, тяни ее, сколько сможешь!».

И некому сказать: «Мисс Ламберт, Ваш выход!». А ты мне не помогаешь, потому что не советчик, а «антисоветчик»…

А у меня в метро то улыбка, то слезы, не заметить нельзя, как мне кажется. Может, к психотерапевту пора? У нас один в свободное время офис сторожит, но ему самому помощь нужна, на мой взгляд. Дань, меня опять в сторону заносит. Ты все знаешь, Сэнсэй. У Анри Барбюса есть новелла «Нежность» (и моно-опера). Там по сюжету женщина должна оставить мужчину для его же пользы в самый разгар любви. А чтобы он спокойнее перенес разлуку, она на протяжении 20 лет писала ему редкие письма. Но, читая последнее письмо, он увидел дату… Вспомнил, Данечка, или мимо твоей романтичной натуры прошло? Не думаю. Я опять тяну паузу. Можно, я отвлекусь еще слегка?

Так вот, задачка для ума. Есть два имени, которые что-то для меня значат.

Сэнсэй — мне кажется, что это и я сама, лучшее, что во мне есть. Это моя радость, душа, мне созвучная, мой рай на земле. Слушай, а, может, и вправду все «под» а не «над»? У меня плохо с религией. Меня вчера в первой половине дня трясло странной дрожью, и руки, как лед… Сэнсэй меня причаровал… И тем, что вспомнил «41-й»… Правда, романтично?

Данька, у меня опять озноб нервный, потому что потому… Я не думала тогда, что ты так отреагируешь. Как же орут в офисе, я сама любитель поговорить, но это просто беспредел… Я тогда уже заигралась, но сама не совсем понимала, думала, что контролирую ситуацию, а ситуация контролировала меня. Когда я прочитала то письмо от Даниила, все стало просто невыносимо. Первая реакция моя была эгоистична донельзя. Что я делаю по жизни практически без исключений — это не оставляю после себя выжженной пустыни. А тут кто-то мог уйти, ничего не поняв, обидевшись, и даже, более того, возненавидев. Это потому, что Сэнсэй понял бы сразу, а Даниила понесло под откос. Какой же ты ребенок еще! Я испугалась за тебя ужасно, ведь ты для меня как лицо реальное — «терра инкогнита». Я бы тогда, может быть, всю страну на ноги поставила, лишь бы знать, что ты меня простишь. Дурак он и есть дурак, хоть и продвинутый во многих областях. А самолет уже влетал прямо в абсолютный ноль. Но это уже мои проблемы.

Даня, я вместо того, чтобы «разрулить» ситуацию, опять все запутываю. А все потому, что это я только дома решительная и на явку с повинной готова. Дома я привела себя в порядок, посмотрела в зеркало, разве что не перекрестилась, но у меня с религией проблемы. Правда, с тобой я поняла что-то и о христианской любви. Тут опять хоть эссе пиши, или новеллу вставную. По дороге в метро мне паллиатив в голову пришел. Явку с повинной на части разделить. Вначале — общие положения, а потом — суть. Выводы тебе пришлось бы дописывать.

Да, так что я об эссе о любви?

Данечка, я опять покурить выйду… Боже, как меня колотит второй день. И руки ледяные.

Помнишь, я говорила, что любовь для меня не в мужчине, а в самой любви, во мне самой? Это уже вставной номер пошел. Знаешь, когда любовь — грешная? А это когда она в тебе начинается и тобой же заканчивается. А партнер твой — всего лишь объект. При этом не обязательно даже, чтоб он сам об этом знал. Главное — что тебе хорошо. Тогда ты в себе лелеешь свой сад, ты и любишь, и ненавидишь, сама себе создаешь проблемы и сама их решаешь. Комфортно, безответственно, хорошо. Отвечают тебе, ну и ладушки, не отвечают — и то хлеб. А если отвечают, то пусть сами о себе заботятся. Эгоизм, в общем. Вот таким именно образом я влюбилась в Сэнсэя — комфортно, даже не думая о конкретном лице и не зная его. Правда, интеллектом этот Сэнсэй явно меня превосходит, запиши себе в огромный плюс. Кстати, и тогдашняя наша размолвка случилась именно из-за моего эгоизма. В общем, заигралась на свою голову.

А вот когда я получила то письмо от Даньки, я поняла, впервые в жизни, что не объект передо мной, а живой человек, и что ему плохо по моей вине. Вот это и есть христианская компонента, делающая любовь безгрешной, потому что начинаешь думать о другом, а не только о себе. Вот так впервые в моей жизни все сошлось, но… Или пойти опять покурить, а, Сэнсэй? Почему нельзя быть только с тобой, Сэнсэй? Но что с Данькой делать? Никаких вставных номеров не хватит, чтоб или как в прорубь с головой, или трусливо сбежать в последнюю минуту. Помоги мне, Сэнсэй! Ведь мы с тобой так легко понимали друг друга.

Пойду еще покурю, пока руки слегка потеплели (отвлеклась на вставки).

Слушай, Данька, может, на этом и остановимся? Я тебе почти все сказала. Об остальном можешь сам догадаться. Может, просто дружить будем? Вот откуда ты, интересно, знаешь о том, что до твоего рождения случились? Ты меня простишь? Я никогда в тебя стрелять не собиралась.

Будь счастлив, Данька, не выдумывай ничего плохого. Не исчезай, Сэнсэй!

6 сентября 1991 г.

Эй, привет! У меня ведь опять пальцы мимо клавиш.

И это не мудрено — во-первых, ты видишь, я не знаю еще, к кому обращаюсь. Я подумаю об этом потом. Просто то, что годится для Сэнсэя, не годится для реально существующего Даньки-дурака — может, потому что я боюсь его до озноба и боюсь за него до такой степени, что у меня сердце заходится. И из-за этого Даньки-дурака у меня все время слезы на подходе, а утром это просто катастрофа. Я не знала, что, если сдерживать эти злые слезы, то они потом под глазами остаются. …Ладно, не надо о печальном…

Нет, забираю себе Сэнсэя. Приходи, Сэнсэй, я тебя подожду.

Вот, опять и слезы близко. Пойду покурю, вот именно так и вчерашний день проходил, когда мое поведение просто обескураживало коллег, хотя слез они так и не увидели, а увидело только зеркало утреннее во всей их неприглядности. Странно, мне казалось, что моя жизнь заполнена до предела, а вчера вдруг я поняла, что по-настоящему ничего это не стоит, исключая дочь. А важным до желания немедленно умереть оказалось именно то, над чем я всю жизнь смеялась. И представить себя в этой ситуации касалось Абсурдом абсолютным. Господи, неужели ты так меня наказал за гордыню? Но тогда это слишком жестоко. Я не помню, выше я написала, что, уснув в 21.00, проснулась в 1.30, правда, в нормальном настроении. Пила кофе пару раз, курила, но уснуть больше не смогла.

Данечка, я тебе письмо писала очень долго. И почему ты не Сэнсэй? Ну, зачем ты мне? Ты мне только боль причиняешь. У меня опять слезы рядом. Если меня не выгонят с работы, будет чудо. Придется завтра прийти. Но это не страшно, я раньше вообще практически каждый день работала, включая выходные и праздники.

Мы с Сэнсэем будто в одном времени живем, поэтому и легко все, а с тобой — как в разных галактиках. Нет, просто дурь какая-то. Я не могу вас в одно соединить. Когда я думаю о Сэнсэе — чувствую себя маленькой девочкой, глядящей снизу с распахнутыми от восхищения глазами. Если бы я встретила такого человека в жизни, я была бы самой счастливой, я бы все сделала, чтобы получить его. Я вижу имя в журнале и умираю от блаженства. Мне так хорошо и спокойно. Это просто дурдом по мне плачет, да, Данька? А ты для меня — маленький мальчик, с которым мы разошлись во времени. Ты вызываешь у меня печаль и слезы, а он — радость и улыбку. С ним мы — одно целое, а с тобой — одни конфликтные ситуации. Нет, я серьезно…

25 сентября 1991 г.

Господи. Почему мне нельзя завязать тебе глаза, дурак? Я не исправлю ни одного слова, я не пишу тебе черновиков.

Это безумие наяву. А я ведь человек даже жесткий. У меня эмоции глубоко спрятаны, нет их, мне казалось, а тут такой взрыв, прощальный фейерверк. Спасибо тебе, я счастлива. Не знаю, в каком направлении дальше двигаться.

Вчера у меня был, пожалуй, апогей антиэмоций. Я опять ничего не поняла и назвала радость горем. Ты знаешь, если холодным взглядом эстета (а мне нравится красота во всех проявлениях) оценивать жизнь и долго сортировать все, включая эмоции, на пригодное, малопригодное и совсем непригодное, то это может где-то ударить бумерангом, и тем больнее, чем самоувереннее сортировать, полагаясь на свое в этом исключительное право. Так вот о сортировке эмоций. Кое-что ты уже раньше читал (про опыт первый и единственный). Из этого опыта я сделала два вывода, и оба сомнительные. Я получила свой опыт, посчитала его исчерпанным (зачем тиражирование, если была ситуация, близкая к идеальной). После этого из интереса проверила теорию в пределах разумной дистанции и самонадеянно решила, что о мужчинах знаю все. Тут опять стоит вспомнить Фрейда и сублимацию. Столько всего интересного в жизни, что некогда было отвлекаться на мужчин. Но была музыка, книги, фильмы, было сильное эмоциональное воздействие, все равно в основе имеющее отношения между мужчинами и женщинами.

Воспринимая все это с холодной отстраненностью (меня это не касается), высмеивая чужие романы (далее по тексту моего предыдущего письма), я сделала ложный вывод, что ситуация — под контролем и будет всегда под контролем. Но когда сортируешь содержимое письменного стола, ненужное уходит в корзину для мусора, а когда сортируешь эмоции, они все равно внутри остаются, пусть глубоко лежащими, добровольно отвергнутыми. И вот тут догнало то, чего не могло быть, — произошел эмоциональный взрыв, такой явный, такой реальный, и я пала под обломками своей самоуверенности прямо под ноги… а кому? Сэнсэю или реальному Даниилу? Поэтому все смешалось не в доме Облонских, а в моей голове — вся эта явь с вымыслом. Отсюда — и слова о божьем наказании, и все другое, о чем ты уже читал.

В общем, проснулась я сегодня утром, позже солнышко появилось (у меня все окна — на северо-восток), и образумила меня мать-природа! И поняла я, что Бог меня не наказал, а одарил, да так, как другим и не мечталось. И оказывается, что и здесь все предопределено, что должна я была испытать это колдовское наваждение только сейчас, на взлете, когда сошлось все — и ужас августа, и победа, и надежды, и гордость за страну.

И поняла я, Данька, что Бог наградил меня на вершине эмоционального взрыва (см. выше) последним благом. А я думала, что он меня так наказал. Нет, я от этого состояния не откажусь. Не отдам и руки ледяные, и все остальное по тексту.

Я сегодня глянула на себя в зеркало и, наконец-то, пришла в себя. Глаза у меня были спокойные и веселые, с чем-то там внутри, что так и фонтанировало. И цвет лица в норме после утренней прогулки, и походка, и настроение, и на платформе метро я незаметно, буквально мысленно, потанцевала…

1 октября 1991 г.

Мне не страшно без страховки, без репетиций, сразу набело жить, когда не знаешь, что тебя ждет через пять минут. Я правду жизни люблю, в этом моя свобода выбора, что хочу на самой высокой точке всегда быть, там, где опасно и вниз сорваться можно. Но это и есть жизнь, без правил, без установленных канонов, такая, какой она и должна быть, во всяком случае, для меня.

Это просто сложилось за эти дни, соединилось в голове и просто требует выхода.

В одном из первых твоих писем ко мне была фраза: «Кто бы меня Данечкой назвал…». Вот это меня забрало. В этой фразе жизнь была, не игра, это меня очень резко подтолкнуло к тебе…

Так вот, кто бы тебя не только Данечкой называл — кто бы о тебе думал на ночь, и это всегда последняя мысль, кто просыпался бы с первой мыслью о Данечке, как он там, как ночь провел, как настроение, как чувствует себя, хорошо ли ему, не обидел ли кто? Разница в том, согреты ли эти мысли улыбкой или омыты слезами. Но это маленькая разница, Даня, как для жизни, так и для того, кто хочет жить без игры, по-честному. Может, кому и не понравится так жить — хлопотно, уязвимо. А я иначе не могу, иначе бы уже умерла внутренне, сгорела, перестала бы дышать, а, значит, жить. Все, довольно и этого. Читай.

11 октября 1991 г., 3.00

Разбудил ошибочный телефонный звонок, а дальше я просто начала обычное дело — думать о тебе.

…Иди ко мне, коханый мой, иди, как есть, только пусть на тебе будет свитер или футболка, а под ними — ничего больше. Подойди, обними меня покрепче за плечи, можешь просто стоять, ничего не делать, можешь, что хочешь, но лучше бы ты спокойно стоял и рукам моим не мешал. Просто стой и жди, ты же впервые подошел ко мне, просто обними, закрой глаза и привыкай ко мне, а я — к тебе… Погладь меня, Данечка, а я тебя обниму под свитером…

1 ноября 1991 г.

Данечка, родной мой!

Это письмо у меня частично утром сложилось, поскольку вчера вообще думала, что не смогу написать ничего, пустота сплошная внутри.

Данечка, мне раньше комфортно было, если в офисе пусто, я могла сосредоточиться и писать для тебя «в ритме сердца» все, что хочу. А вчера, когда за спиной один человек, притом, свои делом занятый, у меня — необъяснимый приступ отчаяния, словно эмоционально я просто умерла, не могу найти явно, реально, остро, как было раньше, ничего внутри себя.

Это так странно было, просто пугающе странно, потом прошло. Ночью я спала, как убитая, а утром все в голове вроде бы встало на свои места, поняла, что пугаться нечего, даже психологически сама себе объяснить могу, что происходит.

Родной мой, сегодня утром, дома еще, мне подумалось, что это опустошение внутри меня — это расплата за то, что я тебя обидела, но ты вернулся, такая цена, которой я должны была оплатить твое возвращение. Тут я и «Русалочку» андерсеновскую вспомнила. Ты назвал когда-то сказку «Аленький цветочек» — самой прекрасной сказкой о любви. «Русалочка», на мой взгляд, — самая печальная о ней же. Я послала вчера тебе письмом большой фрагмент из этой сказки, с полным финалом, тоже в качестве своеобразного прощания на тот случай, если уже не возвращаться. Данечка, меня вчера просто испугало, что та безудержная радость, которой были наполнено время до ссоры, ушла.

Данечка, сейчас, в 12.00, я думаю, что это не расплата, это я просто эмоционально не преодолела шок. Во мне еще живет этот страх потери, и это на сегодня — самое острое чувство, забивающее все остальное. Я ведь и работать в полную силу еще не пыталась, так только, необходимое делала, чтоб пробелов особых не было. Правда, когда пыталась все же что-то делать, то, как и раньше, мыслями уходила в другие сферы (благо, одно одному не мешает — я могу так), и так же на клавиши плохо нажимала, по знакомой причине, и все было хорошо. Но это — когда практически без включения сознания. А когда возвращалась в реальность — один ужас беспредельный над всем остальным властвовал.

Все, Данечка, здесь остановлюсь, дальше уже утренняя маршрутка, потому что здесь просто Фатум какой-то необъяснимый начался. Водитель сказал, что авария на мосту, милиция пропускает транспорт медленно, поэтому в объезд поедем.

А уже на выезде увидела и место аварии — автомобиль перевернутый (на крыше стоял) и чье-то тело прикрытое рядом, одно, по-моему, издалека смотрели. Вот и подумала я тогда, Данечка, что жизнь от таких случайностей зависит, а мы думаем, что от всего застрахованы, можем жить, как будто сто лет еще впереди. Ведь по этому спуску крутому я ездила столько раз, когда он снегом и льдом покрыт был. Задумывалась, конечно, а вдруг когда… И вот сегодня, 1 ноября, когда осень и солнце с утра — судьба кого-то настигла на этом спуске. Тут я, Данечка, и решила для себя, что в каких формах ни сложатся наши отношения, я на все соглашусь, лишь бы ты был со мной, потому что иначе нельзя, потому что слишком все неразрывным сделалось, чтоб о тонкостях думать.

Все, хороший мой, я вроде бы ничего не упустила из моего сегодняшнего состояния. Просто ты для меня — самый близкий человек на свете и не вздумай уйти никуда. И будь осторожнее.

И снова Я

Ах, Данька-Данька-Данечка!
Может, стоит достать мне старую шкатулочку, спрятанную подальше от глаз, да и показать тебе тоже кое-что?

25 августа 1991 года

Сейчас прочитал Ваше сегодняшнее письмо. Оно лишь укрепило мое мнение:

1) Вы искренни редко как;

2) Вы глубоко несчастны;

3) Вы могли бы быть блестящим публицистом, но эмоции у Вас все же сильнее аналитики, чтобы быть ученым.

3 сентября 1991 года

…Убит! Наконец-то! Лечу налегке,
Последние силы жгу!
Но что это, что?! Я в глубоком пике
И выйти никак не могу!..

Вот что, девушка, беги-ка ты от меня куда подальше. Беги прочь, со всех ног беги, пока не взорвался бензобак. Начиная с этой субботы, буду работать почти каждый день. Если понадоблюсь, пиши. Д.

4 сентября 1991 года

…Только что закончил читать твое письмо.

Пытался продраться вотвояси. Неужели правда то, что я понял: ты делишь меня на компоненты? Твое «не исчезай, Сэнсэй» я отнес непосредственно к человеку, который сейчас стучит по клавишам. Еще раз: хочешь верь, хочешь не верь, но я всегда, всегда абсолютно один и тот же! И снова, и снова. Перечитываю твое письмо снизу вверх, так почему-то получается. Но это неважно. Я не могу быть для тебя «терра инкогнита как лицо реальное», дура ты стоеросовая, потому что Сэнсэй — это тоже я, если ты хоть что-то о нас знаешь! И ничего не понял бы Сэнсэй, если «Даниила понесло под откос», не надейся!

Знаешь, чего тебе не хватает? Некоторой усталости от жизни…

8 сентября 1991 года

…Ты думаешь, ты себя унижаешь? Я вижу только то, что ты возвышаешь меня. Господь не наказал тебя, а одарил, и это прекрасно. Он одарил тебя уникальной возможностью быть самой собой, не думая при этом ни о чем постороннем…

9 сентября 1991 года

… «Я не знаю тебя, но, тем не менее, я не люблю врать, поэтому все, что писала раньше — чистая правда».

Ты не знаешь меня?! Какого черта ты тогда морочишь мне голову?! Ты не знаешь меня?! Что же ты пишешь мне тогда все, что пишешь? Ты не знаешь меня? А вот мне плевать, знаю я тебя или чего-то не знаю! Я знаю о тебе то главное, перед чем все остальное знание не имеет никакого значения! Никакого!

Ты влюбилась в меня придуманного. Ты не хочешь принять меня реального. Я понимаю: ты видела меня так, как хотелось тебе. Это был все равно я, устал уж говорить об этом, но именно я и был тебе не нужен. Я могу оказаться не таким, каким ты видишь Сэнсэя. Тебе нужен не я, а идеал. Ты любишь свои собственные мысли, а на меня тебе просто наплевать. Да иди ты к черту! Иди к черту со своей искренностью! Я есть, и я такой, и я никому не позволю обвинять меня в том, что я не дотягиваю до идеала. Я — живой человек, хочу я — будет Сэнсэй, не хочу — не будет его. Есть только я. Тебе не нравится это? Это слишком приземлено для твоей возвышенной души? Разве я не говорил тебе, что скоро ты станешь меня ненавидеть? Я не говорил тебе, что меня невозможно любить? Д.

10 сентября 1991 года

…Не с кем поговорить. Я совсем один…

11 сентября 1991 года

«Более того, если я себе нарисовала идеальный образ, то я пытаюсь удержать в тебе реальном лучшее, а с остальным потихоньку разбираться, если ты захочешь».

…Давай вообще убьем идеальный образ? Ведь я не хуже. Так хочется, чтобы ты говорила мне «Данечка» или еще как! Так хочется.

12 сентября 1991 года

…Ты не уничтожай мои письма, я в них никогда не лгал тебе ни единым словом, и к ним нельзя подходить, как к обычному трепу, потому что я всегда думаю, что говорю. Всегда. Если ты в чем-то сомневаешься, достаточно послюнявить пальцы и посмотреть, что я там о чем-то говорил. Это и будет, как если бы я сказал теперь. Если же что-то у меня в голове поменялось с тех пор, то я скажу об этом первый…

_______________________

Ах, Данька-Данька-Данечка!

Неужели есть такие женщины, которые «не повелись» бы, встретив мужчину, подобного тебе, получая такие письма? А ведь это только жалкая горсточка от тех полутора месяцев переписки…

Не послушала я тебя, не поверила, что «к ним нельзя подходить, как к обычному трепу», и порвала все письма сразу, после нашего октябрьского разрыва, после той твоей досадной оплошности. Как же тяжело я отрывала себя от тебя или тебя от себя несколько мучительных долгих месяцев!

Ты показал мне письмо от 11 октября 1991 г. — «Моему коханому Даньке посвящается» (продолжение следует). Но… Продолжения не последовало.

Вот на этом письме, Данечка, и закончился мой период влюбленности в тебя, имеющий четкие временные границы — с 25 августа до 11 октября 1991 года…

Я решилась на такое, и вдруг это письмо, адресованное не мне. Шок, Данечка, глубочайший эмоциональный шок, а потом мои сумасшедшие письма и наша ссора. Я тогда провела жуткую неделю, которая закончилась очередным срывом в виде моего следующего сумасшедшего письма, а потом мы на время помирились. Но начался период полной пустоты — все пропало, то есть, я ровным счетом ничего не чувствовала, даже плакала в отчаянии, хотя то, что без тебя уже не могу, осознавала ясно. Я не помню, сколько это продолжалось, ведь писем тебе я больше не писала.

Это уже потом я научилась, как ни странно, любить тебя без тебя — пусть грустно, без прежней влюбленности и фонтанов слов. Данечка, я очень повзрослела с тех пор, и люблю тебя грустно и печально, но и без тебя уже не смогу никогда.

И все же! Я благодарна тебе даже за грусть и печаль. Ты для меня — все, единственно важный человек в этом мире, и так будет всегда.

Ты разбудил меня, заставил повзрослеть, заставил пережить так много всего, что я считала для себя невозможным. Данечка, жизнь — это не сплошная бездумная радость, вот я и постигаю ее теперь, во всех ее прелестях. И разве могу я тебя не благодарить за это?

Не оставляй меня, я пропаду без тебя просто. Я так стараюсь, чтобы тебе было хорошо со мной, вот и путь впереди, к которому я на полдороге.

А в первую годовщину нашего «романа в письмах» я послала тебе открытку с забавным щенком, купив тогда целую пачку этих «щенков», поддавшись игре воображения, представив, что вот каждый год в один и тот же день ты будешь получать открытку без подписи и теряться в догадках — кто же это так настойчиво напоминает тебе о чем-то. Еще через несколько лет я увидела тебя в нашем городе, в составе делегации РФ, на официальном открытии консульства теперь уже только твоей страны. Вот там мы, наконец, и познакомились реально. Помнишь мое наивное: «Я хотела иметь друга, которому можно было бы пожаловаться, а он бы меня утешил. Я хотела бы хоть изредка быть маленькой слабенькой девочкой рядом с человеком, который был бы для меня неоспоримым авторитетом»? Ты-таки стал моим другом, Данечка.

Уже много лет мне есть кому пожаловаться, есть кого попросить подержать меня за руку в случае необходимости. Прошло 14 лет — два семилетних цикла, в течение которых, как говорят, человек изменяется очень сильно. Мы тоже изменились с тобой, дружок, и не только потому, что стали старше на 14 лет — ведь это еще не конец, ведь «еще заметен след». Теперь и я тебя могу поддержать, успокоить, дать совет в твоей бурной, насыщенной событиями жизни. Я знаю о твоих домашних проблемах, о твоих женщинах (а как же!). Мы можем встречаться столько, сколько сами захотим, и во время твоих командировок в нашу страну, и во время моих деловых и неделовых поездок в бывшую столицу нашей общей Родины, и просто так — просто потому, что твой поезд везет тебя каждое лето в пока еще наш Крым, в твой любимый Коктебель через мой город.

А в этом году случилось непредвиденное. Подходила очередная годовщина, и я положила стопку оставшихся «щенков» поближе — сверху на письменном столе. Ну кто же думал, что очередная протечка у соседей сверху окажется в этот раз сущим наводнением, погубившим не только свежий ремонт, но, что главное, залившим непоправимо мои открытки. Вот и пришло мне в голову первое попавшееся решение — бросить таинственную незнакомку под колеса автомобиля, тем более что за все эти годы ты ни разу не упомянул об этом романтическом приключении. Кто же мог подумать, что ты не только не забыл о нем, а еще и увязал события 91-го со «щенками». И что теперь делать?

Ах, Данька-Данька-Данечка!

Я не стану доставать старую шкатулочку, пусть полуторамесячное парение двух душ над реалиями нашего грешного мира, эмоционально спрессованное в несколько пожелтевших страниц, так и останется там, в далеком 1991-м.

А на прощание завтра утром, когда буду провожать тебя в аэропорт на чартерный рейс до Москвы, я лучше прочту тебе мысленно, в виде напутственной молитвы перед обратной дорогой, своего любимого Давида Самойлова

Жалость нежная пронзительней любви.
Состраданье в ней преобладает.
В лад другой душе душа страдает.
Себялюбье сходит с колеи.

Страсти, что недавно бушевали
И стремились все снести вокруг,
Утихают, возвышаясь вдруг
До самоотверженной печали.

Мария Ольшанская

Je t'aime je t'aime je t'aime je t'aime 
Ma chanson est toujours la même 
Elle vient tout droit de mon coeur 
Je t'aime je t'aime je t'aime je t'aime 
Ma chanson est toujours la même 
C'est la chanson de mon bonheur 

Mireille Mathieu «La Chanson de mon Bonheur»