Димитр Димов

«Обреченные души»

Краткое предисловие

Недавно мне пришло письмо по электронной почте:

«… Благодаря вашей публикации я узнала, что по роману Димитра Димова «Обреченные души» снят фильм. Я уже долгое время ищу этот роман. Но нигде ничего... Это моя первая «взрослая» книга. И такое впечатление она произвела! Спустя много лет возникло непреодолимое желание перечитать. Так как я живу в Германии, то нет никакой возможности заказать, купить… Знакомые из России говорят — издание старое, купить практически нереально. Пожалуйста! Если это возможно, разместите вторую часть у вас на сайте. О фильме я даже не мечтаю… Хотя купила бы все это с огромным удовольствием! Спасибо Вам за предоставленную возможность прочтения первой части и просмотра видеоклипа! Всего Вам доброго! Оксана Клаассен».

Честно говоря, я давно ждала подобного письма. Все казалось, неужели мой перевод первой части романа («Конец одной истории») так и останется незамеченным? Неужели никто не помнит ни книги, ни фильма? Оксана из Германии вдохновила меня на продолжение работы. Напомню, что речь идет о романе болгарского писателя Димитра Димова (прочитать о нем и о книге можно в первой публикации) «Осъдени души», который в русском переводе чаще называют «Осужденные души», а мне чудится, что все же «Обреченные души».

Мария Ольшанская

Часть вторая

Фанни и Лойола

I

В одно дождливое апрельское утро 1936 года Фанни проснулась раньше обычного, и, открыв глаза, почувствовала легкое раздражение от месячного пребывания в Испании. Сама страна не была ни варварской, ни романтичной, ни смешной, как ее описали Готье и Дюма в прошлом веке, и какой ее хотело видеть большинство современных авторов, воспевающих набожность и традиции с не меньшим увлечением, нежели бой быков и сомнительный стиль знойных canto flamenco^*). Фанни же, напротив, переполнял какой-то особенный трагический интерес к делам и людям и к тому, что происходило в этой стране, где блеск жизни и тени смерти были такими осязаемыми. Раздражало Фанни еще и то, что она неосмотрительно пригласила в гости нескольких приятелей и теперь не знала, что с ними делать.

^*) Андалузские песни (исп.)

Двое из них — Джек Уинки и Клара Саутдаун — были американцы, они удручали ее своей глупостью, а третий — Жак Мюрье — любил ее и молча страдал, что тоже тяготило Фанни. Американцев она пригласила из чувства благодарности, так как они ложными свидетельствованиями способствовали ее разводу с мистером Морисом Лойдом, скотоводом из Йоркшира — разводу, который длился из-за железного упрямства мистера Лойда целых три часа. Что касается француза, то с ним ее связало зимнее приключение в Баварских Альпах. Фанни считала его очень «смышленым» — выражение, которое она усвоила из книг. Этим прилагательным она укоряла его за привычку развеивать приятные иллюзии, привычку, которая всегда настраивала его на иронический лад и гасила в нем пылкие влечения.

После этого приключения он казался ей незаменимым товарищем, жаль только, что он не мог понять ни ее внутренней потребности постоянно общаться с ним, ни того, что она не может быть вечно его любовницей.

После развода родня мистера Лойда распустила о Фанни обычные в таких случаях слухи, которые, к сожалению, не были сплошь ложью, и она поняла, что нужно погасить пересуды, покинув на некоторое время Англию. Около шести месяцев она жила то в Париже, то на юге Франции и весной следующего года приехала в Сан-Себастьян. Здесь ранней весной пейзаж приобретал цвет бледных акварельных красок, так же, как и на побережье около Биарицца, но люди были более жизнерадостными, более яркими.

Она совершила автомобильное путешествие на юг и была удивлена тем, что увидела: эта страна имела свое лицо, краски и формы, мелькающие перед ее глазами, словно цветной фильм, за блеском и театральностью которого проглядывала жестокая трагедия народа, который боролся сам с собой, чтобы пойти новыми путями развития. Понятно, что все это Фанни воспринимала слишком поверхностно, это не столько волновало ее, сколько развлекало, она чувствовала сильное возбуждение, подобное тому, которое охватывает иностранца, когда рога быка вспарывают живот какому-то несчастному тореро, одетому в золото и шелка. Здесь ничто не напоминало филистерского спокойствия, характерного для других стран. События из одной крайности переходили в другую, минуя мягкие полутени компромиссов, и столкновения этих крайностей порождало новые устремления. Старинные соборы и клубы анархистов, митинги рабочих и поклонение святым мощам. После пропитанного фабричным дымом Бильбао она увидела Толедо, утопающий в сонной романтике. В Мадриде она познакомилась с аристократами, которые еще верили в архангелов и чудотворных богородиц, а обслуга в отеле читала Энгельса и Дарвина. В Барселоне американскими темпами кипела работа, в Севилье играли на гитарах, и жизнь текла сладко и томно, как ленивые воды Гвадалквивира. По радио звучало пламенное слово Пассионарии, в Авиле женщины дважды в день ходили на литургию. Аристократы плели заговоры против республики, пролетарии угрожали под корень их уничтожить, но все откладывали решение. Фанни не поддавалась увлечениям (чем, во всяком случае, она любила похвастаться), и контрасты современной Испании казались ей намного интереснее душного величия Толедо и Эскориала. Она сразу же поняла настоящую причину увиденного: и здесь, как и в Англии, одни имели все, а другие ничего; разница только в том, что здесь те, кто ничего не имел, бунтовали и протестовали. Слуга здесь не желал всю жизнь ходить в слугах, не желал, чтобы и дети его стали слугами, потому что прислужничество унижает человеческое достоинство. А когда уже так — Фанни это втолковали с детства — то цивилизации придет конец. Но сейчас ей было не до забот о судьбе цивилизации, ей хотелось немного пожить в этой стране, в которой народ кипел, и каждый день ожидали взрыва революции, в которой можно было незаметно убить время, до тех пор, пока не уляжется гнев семьи Лойдов.

В Мадриде Фанни встретила друга детства — мистера Блеймера, которого она звала просто Лесли. Ему она и рассказала о своем намерении остаться на некоторое время в Испании.

— Что ты будешь здесь делать? — спросил он.

— Развлекаться, — ответила она совершенно серьезно, как того и требовал вопрос. — Кроме того, познакомлюсь со страной, соборами, боями быков…

— Хорошо, но не увлекайся! — предупредил ее Лесли.

Фанни вернулась в Сан-Себастьян и на три месяца сняла виллу маэстро Фигероа — художника, который жил прошлым. Маэстро Фигероа в молодости был достаточно известным мастером, хотя слава его и не вышла за границы Испании, как слава Пикассо или Сулоага. Полотна его, невзирая на удачный колорит, были отмечены театральностью композиции и вызывали у критиков иронические улыбки. Вилла стояла в стороне от других, но в прекрасном месте, на склоне прямо над океаном. Фанни обосновалась там со своим шофером и служанкой преклонных лет, которую рекомендовал сам маэстро Фигероа. Ежедневно Фанни брала уроки испанского языка и читала книги, привезенные из Парижа. Но скоро это ей надоело. Тогда она пригласила своих друзей. А когда друзья приехали, ей все снова быстро наскучило.

Она проснулась на старинной кровати в комнате рядом с просторным светлым помещением, которое когда-то было мастерской. Вытянувшись в кровати, немой свидетельнице многих пылких ночей молодости мастера, она лениво закурила. Выкурила сигарету, склоняя глагол tener^*) (решила серьезно выучить испанский язык). Потом поднялась, слегка одурманенная, с приятной щекоткой во всем теле, потому что в сигаретах был опиум. Не нужно больше курить эти сигареты!.. Увлечение опасное. Впервые она закурила их в мансарде одного чудаковатого монмартрского поэта, называющего свою школу эссенциализмом. Почему он назвал свое сумасшествие именно так, Фанни никак не могла понять.

^*) Иметь (исп.)

Она быстренько оделась, ванну принимать не захотела, потому что предстояла поездка, да и сама ванная, построенная по капризу маэстро в мавританском стиле, ничуть не влекла грязными трещинами. Фанни задрожала, потому что комната остыла, несмотря на то, что дверь в мастерскую, где горел большой камин, была открыта. В горячей Испании зимой и весной каждый дрожит от холода. Приближалось время завтрака, и вилла вскоре должна была загреметь от гулких шагов Джека и неудержимого смеха Клары. На душе у Фанни стало еще тяжелее, когда она вспомнила тот смех и предстоящую поездку в Авилу — глупую экскурсию, на которую согласилась, потому что настаивали американцы.

Оказавшись в мастерской, Фанни глянула на одну из картин маэстро Фигероа, которую вчера хотела купить, и которую маэстро в порыве испанской щедрости подарил ей. Картина была довольно жуткой и производила впечатление даже на американцев. Чтобы не видеть ее, когда пили чай, Клара садилась к ней спиной. Сюжет был чисто иберийский. Смерть, подобие ужасного полускелета-полумумии, вела в ад танцующих мертвецов: императора, папу, рыцаря и куртизанку. Это была ранняя работа художника, очевидно, подражание какому-то классику.

Фанни подошла погреться возле огня, и пока грелась, разглядывала картину. Сюжет был самый обыкновенный, а с технической стороны не выдерживал никакой критики. Фигуры походили на деревянных кукол, их позы раздражали глаза недопустимыми неточностями. Даже гамма цветов — оригинальность и слава маэстро — подражала Эль Греко: холодные серо-синие тона и фосфорический свет, струившийся непонятно откуда. Но в этой небрежности, если и не гения, но таки настоящего таланта, Фанни уловила надрывное усилие маэстро, который махнул рукой на анатомию и критиков, чтобы выразить философскую мысль. И это поразительно удалось ему. Когда смерть зловеще оскалилась, и нижние части лиц мертвых участников этого принудительного танца кривил тупой и циничный смех, взоры их застыли от ужаса. Это были сознательные грешники, которые не раскаивались, которые словно хотели обмануть даже смерть и шли за ней, льстиво усмехаясь, но с затаенным страхом в глазах. Никаких ангелов, никакой неземной любви, свойственных набожным классикам, здесь не было. От темного горизонта, куда вела смерть, веяло безнадежностью. О, идея этого полотна была очень современна!.. И по телу Фанни пробежал холодный озноб, потому что на картине она узнала что-то из своей собственной жизни. Вдруг она ощутила потребность видеть живого человека, чтобы вырваться из плена этой ужасной картины.

— Пилар!.. — позвала она нервно. — Пилар!..

Старая служанка маэстро Фигероа зашла в мастерскую.

— Дон Сантьяго проснулся?

— Quien?^*) — спросила испанка. El francés o el americano?^**).

— El francés,^***) — сказала Фанни.

— Нет! Еще не проснулся, сеньора!..

— Ну тогда иди! Не нужно его будить.

Удрученная Фанни села в кресло спиной к картине. Пилар вышла, бросив сочувствующий взгляд на сеньору. Она давно заметила, что все, кто снимал виллу, садились так, чтобы не видеть картины.

^*) Какой? (исп.)
^**) Француз или американец?
(Сантьяго, Жак и Джек — одно и то же
по-испански, по-французски и по-английски)
^***) Француз (исп.)

Жак Мюрье проснулся давно, но сидел возле окна в плохом настроении и меланхолично следил за свинцово-серыми тяжелыми волнами океана, которые растекались пенными языками по широкому пляжу, усеянному черными камнями. По профессии он был врач и этим дождливым весенним утром анализировал свою жизнь так же строго, как когда-то ставил диагнозы в парижской больнице «Сен Лазер». Последние два года он не работал и уже достиг предела полного краха. Его финансы были в катастрофическом состоянии. Восемьдесят тысяч сэкономленных франков и еще сто, которые достались ему от материнского наследства в Провансе, глупо растаяли по отелям, казино и дансингам Ривьеры. Как это случилось, Мюрье не мог четко уяснить. Мог только сказать, что все началось с Фанни. Он любил ее горькой, саркастической, ненормальной любовью, так как ее тело было прекрасно, а душа — утонченная и развращенная. Два года она водила его за собой только потому, что нуждалась в обществе для безделья, лекарствах от сплина, который временами нападал на нее, жаждала его тела в минуты каприза…

Какая пустая, смешная и жалкая история. И теперь с несколькими тысячами франков, которые остались в его кармане, он хотел сбежать, исчезнуть, где-то раствориться. Он смотрел на волны океана, и перед ним вдруг возникло кошмарное видение колонии. Мысль податься в колонию, как последний, единственный выход из положения, в котором он очутился, преследовала его давно. Колонии были резервациями, дающими пристанище пропащим и бездарным врачам Франции. Загубить жизнь в Сайгоне или где-то в Африке, задушить отчаяние где-то в джунглях, проводить бессонные ночи, попивая виски и играя в покер с колониальными чиновниками, лечить их жен от неврастении, — вот чего он заслуживал. Но и это было лучше, чем унизительное прозябание возле Фанни, которая скоро превратит его в ничтожного альфонса.

Позже всех проснулись Клара и Джек. Они незаконно жили вместе по благословению одного евангелистского пастора, который не терял надежды их обвенчать и систематически поучал в письмах. Приглашение Фанни ждало их в Париже. Почему они сейчас были в Сан-Себастьяне, а не в Париже или Сан-Франциско, они не могли объяснить. Они таскались, куда хотели, гонимые свежей и дикой энергией духа, которая у американцев, вынужденных работать, проявлялась в материальных достижениях, а у них — в сумасбродности, потому что им не нужно было работать. Они сновали туда-сюда, подчиненные импульсу беспрерывного движения, словно жизнь была ничем иным, кроме как бесцельным и бессмысленным движением. Их увлечение спортом и путешествиями напоминало индустриальное увлечение их отцов, мистера Уинки и мистера Саутдауна, компаньонов и владельцев завода, изготовлявшего двигатели для самолетов, двух благодетелей человечества, которые нетерпеливо ожидали второй мировой войны, чтобы в сотни, а по возможности в тысячи раз увеличить свое богатство.

Поднявшись, Клара сразу же занялась туалетом. Ежедневно специально к ней приезжала на такси парикмахерша из Сан-Себастьяна, чтобы ухаживать за ее кудрями. Джек вышел в соседнюю комнату, надел боксерские перчатки и стал неистово колотить кожаный мяч, висящий на пружинах между полом и потолком; при этом он следил, чтобы удары и дыхание были синхронными. Пока они занимались этими процедурами — она красотой, а он силой, — Мюрье прошел по коридору и сильно хлопнул полураскрытой дверью комнаты, в которой вертелась перед зеркалом Клара. Он сделал это просто так, от внезапного раздражения спокойствием американцев, презирая их самодовольство. Увлеченный тренировкой, Джек не услышал, как громко стукнула дверь, а Клара сразу же догадалась, что это никто иной, как норовистый и чудаковатый Мюрье.

— Monsieur Jacgues!..^*) — звонко окликнула она. — Почему вы не зайдете?

Но месье Жак не ответил, устремившись дальше по ступенькам. Он был поражен внезапной мыслью о Кларе, мыслью подлой и низкой, унижающей его честь и заставившей вот так гневно хлопнуть дверью.

^*) Месье Жак! (франц.)

Не дождавшись ответа, Клара жалобно вздохнула. Она уважала его и боялась. Уважала за знания — он знал много полезного о витаминах, гигиене кожи, предупреждении беременности и ожирения; и боялась его взгляда — в этом взгляде было нечто холодное, аналитическое и насмешливое, что не раз смущало ее, словно француз угадывал все ее мысли и поступки. Чтобы избавиться от этого страха, она пустила в ход прозрачные намеки, но Мюрье гордо отклонил их. После этого он стал приводить ее в замешательство еще больше, неизвестно почему. Она вообще не отличалась умом, и поэтому ее не брали в компанию, когда играли в бридж. Впечатления у нее испарялись, как лак для ногтей, и в ее голове оставалось только ощущение глупости.

Спустя полчаса Джек и Клара спустились в мастерскую. В тренировочном костюме Джек был похож на профессионального боксера, а Клара превратилась в гладкую, идеально причесанную фарфоровую куклу.

Позавтракав ветчиной и жареной яичницей, все четверо набросили плащи и вышли на песчаную террасу перед виллой, где их ожидала машина Джека. Машина была особой конструкции. Мотор у нее — нечто среднее между обычным мотором и мотором самолета-истребителя. На асфальте она развивала скорость до ста сорока километров в час, а ее страшное завывание приводило в ужас всех автомобилистов в околице Сан-Себастьяна, особенно когда Джек хотел пошутить и вихрем пролетал в нескольких сантиметрах от медленных, словно черепахи, бедолаг.

Равнодушный к автомобильным новинкам (Джек предложил показать ему, как поворачивать на полной скорости, резко тормозя), Мюрье сел на заднее сидение. Он думал, как истратить не более трехсот песет во время этой экскурсии — мысль гнетущая и неприятная еще и потому, что дядя, которому он написал письмо с просьбой занять денег, еще не ответил. Клара и Фанни сели в автомобиль после короткой перепалки. В спортивной машине было только четыре места, и никто из них не хотел садиться впереди. Когда же Мюрье предложил уступить свое место и сесть рядом с Джеком, они обе одновременно запротестовали. Клара воспользовалась заминкой и уселась рядом с Мюрье, А Фанни сердито села впереди. Она была раздражена тем, что Клара снова начала обхаживать Жака и порывалась говорить ему «ты». Какая невоспитанность!.. Неужели эта гусыня вообразила, что может соблазнить его в ее присутствии? Но по сути Фанни была раздражена тем, что во время завтрака Мюрье начал отвечать на Кларины заигрывания и как-то глупо, но настойчиво поддерживать с ней разговор. Потом она сравнила элегантную фигуру Мюрье, его горделивую голову провансальского рыцаря и красивый рот с огромными плечами, круглым, как луна, лицом и толстыми губами Джека Уинки. Без сомнения, Клара тоже давно уже провела такое сравнение и теперь атаковала Мюрье. Эта овца, оказывается, совсем не такая глупая, как кажется.

Вслушавшись опытным ухом в последний раз в гудение мотора и убедившись таким образом, что он исправен, Джек нажал на сцепление. Осторожно, чтобы не сломать рессоры в ямах разрытой дороги, ведущей от виллы маэстро Фигероа, он выехал на шоссе в сторону Витории и удовлетворенно поддал газу. Зеленые склоны возле Сан-Себастьяна скрыли серую полоску океана, а затем и сами исчезли в тумане пасмурного дня. Джек вел машину со скоростью сто километров в час. Когда проехали Панкорбо, небо прояснилось, и перед ними открылся пустынный, монотонный, глинисто-красноватый пейзаж Старой Кастилии. На протяжении нескольких часов степь угнетающе давила на них, но в Бургосе их настроение поднялось. Пока ели цыплят, зажаренных в оливковом масле, и рис, приготовленный a la valenciana^*) , принялись обсуждать, действительно ли кюре сохраняет целомудрие на протяжении всей жизни. Клару интересовало, может ли герцог Альба на равных встретиться с герцогом Йоркским. Фанни, холодно взглянув на нее, сказала, что не может. Она сердилась, заметив, что Мюрье уже не насмехается над американкой. Он рассказывал ей о графе Вильянуэва, который жил в семнадцатом веке, и от проделок которого горько плакали придворные дамы королевы Изабеллы. Увлекшись обедом и разговорами, они совсем забыли, что хотели осмотреть город, и даже не подозревали, что в нем находится знаменитый собор.

^*) По-валенсийски (исп.)

Потом поехали в Валенсию по асфальтированному шоссе, по земле рыцарей, святых, голодных крестьян и неказистых мулов. Пейзаж был однообразный и скучный. По обе стороны шоссе, сколько виделось глазу, простиралась бесплодная равнина, изрытая глубокими каньонами, усеянная черными скалами, укрытая желтыми и оранжевыми песками. Кое-где возвышались остатки разрушенных замков или виднелись кучки домишек маленьких бедных селений, жители которых пользовались узенькими полосками плодоносящей земли вдоль речек.

К вечеру погода испортилась, и внезапно обрушился дождь. Каньоны речек превратились в огромные потоки; ехать стало неприятно. Чтобы скорее добраться до Авилы, Джек увеличил скорость. Только они миновали какого-то человека в черном, едущего верхом на муле, как Джек заметил на повороте шоссе полицейского из гражданской гвардии, машущего им рукой. Этой субъект, видимо, хочет оштрафовать их за недозволенную скорость. В таких случаях Джек обычно увеличивал скорость, но сейчас какой-то добрый дух вынудил его вовремя нажать на тормоза. Когда машина остановилась, то все увидели впереди на месте снесенного моста глубокую пропасть. Желтые водовороты потока пенились у поваленных опор моста и с глухим стоном несли камни и деревья. Джек начал ругать испанских инженеров.

— Боже!.. Что же делать? — воскликнула Клара.

Мысль, что в Авиле может не оказаться хороших парикмахеров, которые поправили бы ее прическу, испорченную дождем, встревожила ее. Именно сейчас, когда Мюрье стал так мило вести себя с ней, она чувствовала, что должна быть безупречно красивой.

Дождь прекратился, и все вышли из машины. Фанни дала сто песет человеку, спасшему их, и попробовала воспользоваться своими знаниями испанского языка, чтобы расспросить о другой дороге, в объезд. Но полицейский говорил на каком-то таком ужасном диалекте, что ничего нельзя было понять. Она разобрала только, что необходимо вернуться к первому селению, а им этого не хотелось. Все устали с дороги, а холодный ветер, который дул из степи, до крайности испортил настроение. Джек вел машину целый день, более четырехсот километров, что превышало выносливость даже первоклассного водителя. У Мюрье были поверхностные знания автомобильного дела, а Клара и Фанни не решались сесть за руль из-за специальной конструкции быстроходной машины. Джек не мог дальше вести из-за усталости, потому что это опасно. Но другого выхода не было, и Фанни предложила вернуться назад.

— Я не хочу разбивать себе голову, — заявила Клара.

— Тогда будешь спать под дождем! — выругался Джек.

— Идиот!..

— Потому что терплю тебя с утра?

Джек уже заметил флирт между Кларой и Мюрье. Он не ревновал — давно уже хотел избавиться от нее, — но его раздражала ее глупость. Эта дурища не понимала, что Мюрье хотел досадить Фанни. Хотя он и не был уверен, что это именно так.

— Не ссорьтесь! — сказала Фанни, довольная реакцией Джека. — Лучше расспросим о дороге у этого священника!

Только теперь они заметили, что тот, которого они миновали, и кто их догнал, был духовным лицом. Незнакомец покачивался на муле, который уже неизвестно сколько с философским спокойствием трусил под проливным дождем. И сейчас трусил так же, не останавливаясь. Фанни не могла представить себе ничего более странного, чем этот промокший до костей человек. Его одежда напиталась водой, как губка. Широкие волнистые поля шляпы свисали вниз. С рясы и черного плаща, в который он прятал лицо, стекала вода. Ветер, очевидно, вывернул его зонт, и после напрасных усилий исправить его он зажал эту редкостную в Испании вещь под мышкой одной руки, а второй держался за поводья мула. Его лица не было видно под плащом и широкополой шляпой. У него был смешной и жутковатый облик, который, впрочем, сразу изменился, когда он поздоровался. Приблизившись и поняв, что случилось, он остановил мула, кивнул и вежливо промолвил:

— Buenas tardes, señores!..^*)

^*) Добрый вечер, сеньоры!.. (исп.)

— Господин священник, ты говоришь по-английски? — спросил Джек вместо приветствия, в то время как другие, в том числе и Клара, ответили на приветствие испанца.

Джек спросил скорее из досады и злости, почти не надеясь услышать ответ на родном языке.

— Да, сеньор, — неожиданно ответил кюре.

— Чудесно! — воскликнул Джек. — Тогда, сэр, — продолжал он любезно далее, — вы не могли бы нам сказать, как можно проехать в Авилу?

— Единственное, что я могу посоветовать, это вернуться в Астигарагуа и проехать через Деспеньяторос.

— Как запомнить эти чертовы названия? — не удержалась Фанни.

— Возле каждого селения есть табличка, мисс!.. — спокойно объяснил кюре.

Незнакомец стоял шагах в десяти от них, лица не было видно. По-английски он говорил очень хорошо, а в голосе звучали металлические нотки, свидетельствующие об энергии и смелости.

— А вы куда направляетесь? — спросил Джек.

— Я тоже в Авилу.

— И поедете туда сейчас?

— Нет, видимо, переночую на заезжем дворе. Два километра отсюда.

— Мы можем сделать так же, — предложила Фанни.

— А там чисто? — спросила Клара.

Испанец не ответил. Джек сердито оглянулся на Клару, а потом вежливо обратился к незнакомцу:

—Благодарим вас, господин священник!.. С вашего позволения мы поедем тихонько за вашим мулом, чтобы тоже переночевать в этом замечательном дворе.

Так и сделали, как предложил Джек. Кюре поехал на муле впереди, а они уселись в машину и двинулись медленно следом. Полицейский из гражданской гвардии поцеловал руку священника и, получив благословение, остался с красным фонарем возле моста предупреждать других водителей об опасности. Стало совсем темно, и Джек включил фары, осветившие мула, а гул мотора напугал животное. Мул постепенно ускорял движение, пока, наконец, машина не заставила его бежать, а фигура священника, не привыкшего к такой езде, беспомощно закачалась в седле. Все это показалось очень комичным. Настроение опять поднялось.

— Нужно было называть его не господин священник, а padre!..^*) — сказала Фанни.

— Что это значит?

— Значит отец.

— Может, нужно было ему еще и руку поцеловать! — сказал Мюрье, обняв в темноте Клару за талию. Американка крепко прижалась к нему, и они поцеловались.

^*) Обращение к кюре и монахам в Испании (исп.)

— Сначала нужно было выжать из него воду!.. — сказала Фанни, не подозревая о предательстве.

— Это могла бы сделать Клара! — сказал Джек.

— И приготовить тебе чай, — ответила американка.

— Вот так, насмехаясь над мулом и всадником на нем, они, наконец, приехали к заезжему двору, затерявшемуся в степи.

Это было старинное заведение, один из тех постоялых дворов, о которых Готье сказал, что в них в спальню проникают через конюшню, и в которых когда-то, возможно, ночевали Сервантес и Лопе де Вега. Минуя первый этаж, где несколько простых людей пили пиво, они поднялись на второй, предназначенный для высших лиц. В центральном зале этого помещения горел камин, а скатерти и посуда блестели чистотой. Газовая лампа озаряла все белым светом. Из кухни долетал запах жаркого. За прилавком стоял хозяин — смуглый толстяк в вельветовом жилете, с закатанными рукавами и красным платком на голове. В одном его ухе висела серьга. Все здесь говорило о нарочитой стилизации обстановки, рассчитанной на туристов. Непогода и снесенный мост, очевидно, увеличат приплыв посетителей, поэтому и серьгу хозяин надел — пусть восхищаются иностранцы. Следует сказать, что все заведение было выдержано в едином стиле. Только радио и портрет Алькала Салюра выдавали торгашескую фальсификацию этой España tradicional.

Гости удобно устроились, заказали роскошный ужин, так как сильно проголодались. Пока они пили мансанилью и с удовольствием уничтожали вкусных цыплят, их эгоизм помешал им вспомнить того, кто привел их сюда. Когда они добрались до заезжего двора, то забыли его поблагодарить, а когда им подали ужин, вообще не вспомнили о его существовании. Он появился совсем неожиданно, когда они уже пили херес, и его появление не удивило бы их, если бы он не показался им совсем другим. Всем сразу стало неудобно, словно их выставили напоказ. Смех и шутки утихли, появилось чувство вины. Теперь Фанни могла рассмотреть его лицо при ярком свете газовой лампы. Оно поражало прежде всего своей красотой.

Это лицо ослепляло какой-то греховной, казалось даже, страшной красотой, и даже не верилось, что оно может принадлежать монаху или священнику. Тонко очерченные брови, нос, губы излучали уравновешенную мечтательность и спокойствие языческого бога, но в матовом оттенке кожи, в черных, как смола, глазах, отсвечивал темперамент и жаркий климат Андалузии, нечто пламенное и страстное, поражающее сильнее, чем что-то иное, но это не было земной чувственностью, а скорее фанатизмом, в котором проглядывало даже что-то жестокое и зловещее. Возможно, это был чисто испанский фанатизм его религии, или же такое ощущение возникало благодаря его рясе, интеллигентности, спокойствию и железной воле, которыми горели глаза монаха, что странно контрастировало с его молодым, почти юношеским лицом. Он поклонился легко, свободно, и его усмешка открыла два ряда ослепительных белых зубов, заблестевших на фоне матового лица. Фанни сразу почувствовала, что этот человек абсолютно уверен в себе. Он не смущался перед женщинами, а тем более не пытался спрятать смущение под маской горделивой суровости, как это делают другие католические священники.

Первой пришла в себя Клара, поскольку не была слишком чувствительна ко всяким необычным вещам.

— Ну как? — прощебетала она, пожирая бездумными глазами красоту монаха.

— А мы только что спрашивали о вас!.. — соврал Мюрье, которого мучила совесть за эгоизм всей компании.

Монах объяснил, что задержался в конюшне, так как нужно было растереть мула соломой. Животное могло простудиться. А потом сходил на кухню и просушил у огня свою одежду. Все это он объяснил без малейшей раздраженности, ни дождь, ни дорога ему нисколько не досадили.

— Почему вы ездите на муле? — удивленно спросила Клара.

— Потому что я объезжаю горные селения.

— Вы уже ужинали? — спросил Джек.

— Еще нет!.. Сейчас буду ужинать, — ответил монах.

— Пригласи его к нам! — быстро прошептала Фанни.

Джек пригласил как можно вежливее, но в его тоне все же прозвучала нотка пренебрежения, которая могла обидеть монаха. Тот ответил, что, к сожалению, не может принять любезного приглашения. Правила ордена, к которому он принадлежит, вынуждают его ужинать скромно и не разделять веселья их благородной компании. Отказ удивил и досадно поразил всю четверку. Монах увидел это и, не стесняясь, добавил искренне:

— Я поужинал бы с вами с дорогой душой, но должен придерживаться правил ордена…

Откровенность и убедительность его слов были удивительны. Мюрье и Фанни поняли его очень хорошо, чего нельзя было сказать об американцах. Джек насупился, а Клара промолвила, усмехнувшись:

— Мы для вас несколько не та компания!..

— Оставь его!.. — вскипела Фанни.

— Не сердись, милая! — звонко сказала Клара. — Ты же сама предложила пригласить его к нам.

По счастью, монах не слышал этой перепалки. Ему принесли ужин, и в тот миг, когда женщины ссорились, он стал возле стола и начал читать молитву.

— Он и вправду попадет в рай! — тихо сказал Джек. — Фанни, ты почему не пьешь вина?.. Кажется, внешность его преподобия начинает на тебя действовать?

— А что? — сказала Фанни, одним духом опрокинув стакан. И вдруг ей стало печально оттого, что через каких-то полчаса лицо монаха исчезнет, и она уже никогда его не увидит.

— Похож на Франшота Тона, — авторитетно заявила Клара. — Только немного ниже!

— Я уверена, что ты бы с удовольствием обняла его! — уколола ее Фанни.

Американка снисходительно улыбнулась и не ответила. Она уже вырвала Мюрье из рук Фанни, и это тешило ее, но и вызывало сочувствие к подруге. Бедная Фанни! Если человек родится таким несимпатичным, то ничего уже ему не поможет!

Тем временем монах закончил молитву ипринялся за еду. Ужин его был из самых дешевых, такой, наверное, заказывают себе бедняки и бродяги на нижнем этаже постоялого двора. Он состоял из горсти вареного гороха, капусты и сала, и все это на одной тарелке. Пока он ел, а Фанни пререкалась с приятелями, так как хотела немного побыть в Авиле, с шоссе около заезжего двора послышался шум грузовой машины. Хозяин обеспокоено выскочил из комнаты, но никто не обратил на это внимания. Джек, который был ни злым, ни ревнивым, снова заговорил с монахом, и, невзирая на то, что Фанни была против, решил передать ему бутылку вина. Монах с благодарностью принял ее, но попросил разрешения выпить вино завтра. В компании снова завязалась ироничная беседа, которой испанец не слышал, так как сидел далеко от них, в противоположном углу комнаты.

— Бьюсь об заклад, что он не будет вообще пить вина, — сказал Джек сердито.

— Что же он с ним будет делать?

— Подарит кому-нибудь.

— Или осушит перед сном, — предположила Клара.

— Ну и что с того? — спросила Фанни.

— Ты стала его адвокатом, милая?..

— Чем вы недовольны?

— Как чем?.. — спросил Джек, опьяневший от мансанильи. — ты можешь представить себе больше высокомерия, чем у него?

— Глупости!.. Человек ведет себя вполне нормально.

Они готовы были перессориться, но монах, закончив ужин, облокотился о стол. Было видно, что он хотел уже идти, но из вежливости решил поговорить с ними несколько минут. А может, он поступал так по привычке изучать людей. Его красивые глаза по очереди останавливались на каждом из четверки.

— Вы… наверное, туристы?.. — спросил он вежливо.

— Да где-то так!.. — непринужденно ответил Джек. — Ищем развлечений в Испании.

— Так делает большинство иностранцев, не знающих нашей страны, — тихо произнес монах.

— Мы именно из таких.

— И вы хвастаетесь этим? — неожиданно спросил испанец.

— Конечно! — ответила Фанни вместо Джека. — Потому что мы не привыкли пить мансанилью, а после нее голова идет кругом.

Она выразилась по-испански, на удивление монаха, который улыбнулся и пробормотал вежливо:

— Ya lo veo!..^*)

^*) Ясно! (исп.)

Он взглянул на нее проникновенными, блестящими, как алмаз, глазами, словно хотел сказать: «Благодарю вас, но мне безразлична грубость этого сеньора!» Фанни взволновала эта минутная солидарность, возникшая между ними. Присутствие монаха вдруг развеяло раздражение Фанни, причиной которого был флирт Клары с Мюрье.

Он действовал на нее, как мансанилья, точнее, вместе с мансанильей он создавал гипнотический уют, возбуждающий и приятный… Это матовое испанское лицо, блеск зубов, тонкая южная красота, аскетически сжатый рот и твердый взгляд глаз, которые так удивительно подходили к христианской смиренности, были волшебными, переполняли ее всю и брали в плен. Молчание, которое установилось после глупой выходки Джека, прогнало бы монаха, если бы Фанни не попыталась задержать его.

— Вы к какому ордену принадлежите, падре? — спросила она почтительно.

— Ох-хо, она называет его «падре»!.. — воскликнула Клара и зашлась громким пьяным смехом.

— Я из Христового воинства, — ответил монах, не обращая внимания на смех.

— Что это за общество? — спросил Джек.

— Это не общество, сэр, а религиозный орден, основанный нашим духовным отцом Лойолой.

— О-хо-о!.. Значит, вы иезуит? — торжественно произнесла Клара и так посмотрела на компанию, словно хотела сказать: «Наконец мы его поймали!»

— Это существительное не очень приятно для нашего слуха, — заявил Джек.

— Всему причиной наши враги, — ответил монах.

— А почему у вас есть враги?

— Потому что даже у Христа было немного друзей.

— Какая же цель вашего ордена?

— Она простая, но мне нельзя говорить об этом в кабаке.

— Может, вы изготовляете лекарства? — спросила Клара.

— Нет, благородная мисс.

— Можете не отвечать на глупые вопросы, — решительно произнесла Фанни.

— Знаю, — тихо ответил монах. — Но я не считаю господ неразумными.

— Мы только нечестивые, — сказал Джек.

— И развращенные, — прибавила Фанни.

Клара и Джек взорвались язвительными укорами по адресу Фанни, но она не обратила на них внимания. Она наблюдала за монахом, которого опять удивило, что она так горячо защищает его и так решительно готова поссориться из-за него со своими друзьями. Взглядами они снова достигли молчаливого согласия в том, что Клара и Джек действительно развращенные дети, дерзость которых не стоит внимания. Но их наглость перешла уже все границы! Тем временем в выдержке монаха не было равнодушия, а только достоинство человека, стоящего значительно выше присутствующих. Возможно, его заставляли так вести себя правила ордена. Возможно, если бы этот человек — властно и сурово стиснутые губы, острый взгляд, горевший непримиримым фанатичным огнем, утонченный облик идальго, который надел рясу por conviccion^*) — если бы этот человек был где-то в клубе или на стадионе, он ответил бы Джеку вызовом на дуэль или же ударом кулака в челюсть. Но сейчас он удержался даже от крутого слова, и сделал это умело, красиво, с силой внутренней дисциплины, которой требовал орден.

^*) По убеждениям (исп.)

Неожиданно шум внизу усилился. Он отвернул внимание компании от монаха. Послышались громкие угрозы по-испански, а минутой позже удары в ворота.

— Что случилось? — спросила Фанни по-испански официанта.

— Неприятность, сеньора!.. Рабочие идут на митинг в Сеговию.

— Ну и что с этого?

— Они хотят зайти сюда.

— Ну и пусть заходят.

— Как?.. Сюда? — растерянно спросил официант.

Мысль, что господа и простые люди смешаются, показалась ему ужасной.

— Значит, митинг?.. А по какому поводу? — спросил Джек.

— Против восстановления одной старой церкви в Сеговии, — объяснил Мюрье.

В Бургосе за кофе он успел пробежать заголовки газет.

— Но ведь Испания — прогрессивная республика?

— В том-то и дело! Прогрессивная. Но слишком религиозная, поэтому рабочие протестуют.

— Тихо, послушайте! — сказала Фанни.

Шум и крики не утихали. Откуда-то появились две служанки, пугливо прижимавшиеся друг к другу.

— Madrecita!..^*) — всхлипнула младшая, всплескивая руками.

— Не бойся, Рамонсита! — утешала ее вторая. — Хозяин послал Хоселито за гражданской гвардией.

— Что может сделать гражданская гвардия?.. Половина в ней антихристы!.. — далее всхлипывала Рамонсита.

Сельский священник давно ей втолковал, что все, кто не признает короля, — антихристы.

^*) Мамочка!.. (исп.)

Любопытство компании перешло в тревогу, когда на ступенях прозвучали тяжелые шаги, приближающиеся к столовой. Послышался голос хозяина, который умолял:

— Muchachos»!.. Muchachos!..^*) Это комнаты для господ. Тут иностранцы… англичане…

А другой голос ожесточенно заревел, словно иерихонская труба:

— А мы что — собаки, черт побери?.. Сегодня все равны!

^*) Ребята!.. (исп.)

Тот, что так яростно настаивал на равенстве, появился в дверях. Это был черноволосый, плотный молодой человек с добродушными карими глазами, к которым совсем не подходили сердитые крики, с какими он ворвался на заезжий двор. Он был в чистеньком рабочем комбинезоне и, судя по поведению, слегка на подпитии. Следом ворвались его товарищи, человек десять. Одеты они были бедно, все в баскских шапочках. Они были похожи на рабочих или бедных интеллигентов, увлеченных идеей вместе манифестировать в Сеговии и выразить свою ненависть к средневековой Испании. Как только они зашли, здоровяк обвел взглядом комнату и когда увидел монаха, его глаза вспыхнули пламенем фанатичной ненависти.

— Товарищи! — хмуро прохрипел он. — Здесь есть чернорясник.

И гневно двинулся на представителя реакции. Но другие были трезвее своего товарища. Один из них сразу же почувствовал опасность, угрожающую монаху, и, ухватив крепыша за локоть, предупредил:

— Карлито!.. Без глупостей!

Карлито захлопал глазами. Насилу собравшись с мыслями, он решил, что и вправду не стоит выбрасывать этого кюре из постоялого двора. Их тысячи, этих черных паразитов в рясах!.. Лучше вначале взять власть в свои руки, а потом отправить их на пароходе в дар Ватикану от Испанской республики. И Карлито умерил свой гнев. Он дал волю только своему идейному вдохновению. Ударив кулаком по столу, что есть силы, он проревел:

— Viva el anarguismo!..^*)

^*) Да здравствует анархия!.. (исп.)

После такого серьезного заявления перед кюре и компанией капиталистов, которые ели жареных цыплят, Карлито и его товарищи приказали хозяину сдвинуть два стола и уселись за них. Испанская гордость не позволяла им угощаться даром, и они вначале повытаскивали кошельки и проверили, сколько у каждого денег. Половина субботнего заработка была пожертвована на нужды профсоюза, часть осталась дома женам и детям. Об ужине не могло быть и речи, но можно было сброситься и купить бутылку мансанильи. Не хватало только пятидесяти сантимов. Их добавил долговязый парень с высоким лбом и туманным взглядом — самый обеспеченный из них, тот, что призывал Карлито не делать глупостей. Он был учителем средней школы в Аранде и хотя показывал ученикам на схемах, как сделать самую простую гранату, был похож на других интеллектуалов — пугался, когда приходило время действовать.

От крика и ударов по столу, которыми Карлито приветствовал монархию, задрожали стены. Фанни заметила, что на шум появился еще один человек, по виду пролетарий, одетый в комбинезон. Этот человек, очевидно, не принадлежал к группе анархистов, но был наделен какой-то властью и, возможно, был ответственным за порядок на завтрашнем митинге. На его баскской шапочке алела красная звезда. Он оглядел столовую, и его глаза подозрительно и враждебно впились в невысокого рыжего рабочего с антипатичным лицом.

— Что случилось, товарищ Льоренте? — сухо спросил Карлито в тишине, которая наступила вокруг.

— Ничего, — ответил Льоренте, насупившись. — Громкий шум поднимаете.

— Разве мы на литургию идем? — отозвался рыжий, и по его произношению стало понятно, что он иностранец. — Когда богачи заходят в кабак, шум стоит еще сильнее!

— Ты кто такой? — неожиданно спросил Льоренте, подойдя к рыжему.

— Анархист! — гордо ответил тот.

— Покажи удостоверение общества.

— Надоело показывать его полицейским.

— Ты покажешь? — повторил Льоренте, и в голосе его прозвучала угроза.

— Гильермо, покажи! — сказал учитель из Аранды. — Товарищ из комитета конфедерации.

— Рыжий недовольно достал какое-то удостоверение и бросил его на стол.

Товарищ Льоренте спокойно осмотрел документ и так же небрежно вернул его владельцу.

— Спокойной ночи, товарищи! — промолвил он, приветствуя всех поднятым кулаком, и пошел к дверям.

Почти никто не ответил на приветствие.

— Сколько мы будем терпеть произвол этих коммунистов? — спросил рыжий после того, как Льоренте вышел. — Где свобода наших действий, товарищи анархисты?

Патетически поставленный вопрос попал как раз в самое больное место их сердец, но тут принесли мансанилью, поэтому они не успели крепко обругать Льоренте. Учитель из Аранды, самый кровожадный из всех заговорщиков, разделил по-братски вино, налив себе меньше всего. С одной бутылки на десятерых пришлось едва ли по полрюмки, что резко контрастировало с обилием разнообразных вин и остатками богатого ужина на столе ин6остранцев.

— Пахнет дракой, — промолвил Джек.

— Ничего не случиться, — раздраженно сказала Фанни.

Она была подавлена неприятным ощущением вины, появившимся у нее под влиянием обстоятельств, вины в том, что позавчерашним вечером она с невозмутимым равнодушием проиграла в казино Сан-Себастьяна три тысячи песет, в то время как в мире есть люди, собирающие сантимы, чтобы заказать себе бутылку мансанильи. Они целую неделю работали в духоте литейных в Бильбао, а она не делала ничего. Ей показалось, что все это подло, очень подло, противоестественно.

— Мюрье, умеешь боксировать? — спросил Джек.

— Нет, — презрительно ответил француз.

— Тогда, на всякий случай, ты выведешь женщин, пока я буду действовать, хорошо?

— Что ты надумал? — с досадой спросил Мюрье.

— Хочу выгнать их отсюда.

— Глупости!.. — разгневалась Фанни. — Не кажется ли тебе, что это негры?

— Негры более дрессированы. Те знают свое место.

Джек был абсолютно уверен, что эти испанцы не знали своего места, хотя и находились в собственной стране. Их разговоры и смех раздражали его, вызывали почти зоологическое отвращение к ним, к рабочему классу вообще, который не знал меры своим претензиям. К возбуждению и классовой ненависти добавилось еще и испорченное с утра настроение. Клара и Мюрье флиртовали и дальше и держали его за идиота, который ничего не замечает. Фанни увлеклась монахом, и Джек почувствовал, что он здесь, как пятое колесо в телеге. Какая дикость!..

Он налил себе рюмку вина и выпил одним залпом, но это произвело очень неприятное впечатление на пролетариев.

— Видишь, Карлито!.. Вот это называется пить! — горько сказал рыжий.

Его правдивые слова заставили металлургов посмотреть в свои рюмки не столько с сожалением, сколько с чувством неловкости. И их взоры враждебно направились к столу плутократов.

— Пока мы потеем на работе, богачи живут себе да еще и как живут!.. — продолжал дальше рыжий, распаляемый эффектом собственных реплик.

К сожалению, это тоже была печальная истина, которую рабочие знали давно, но слова его не вызвали реакции, которой ждал рыжий. Большинство товарищей не обратили на них внимания, а остальные почувствовали только досаду. Иногда Гильермо говорит банальные вещи. Они же за это борются!.. Лучше бы сказал что-то о тактике борьбы или принял бы участие в решительной акции. Умные глаза товарища с Аранды взглянули на Гильермо с неудовольствием. Гильермо, немец по происхождению, всегда вызывал инциденты и раздоры. Коммунисты даже подозревали, что он провокатор. В общих приказах конфедерации было сказано, чтобы борьбу рабочих не путали с насилием над отдельными личностями. Теперь слова Гильермо могли подстрекнуть товарищей к нежелательной расправе над иностранцами.

Внимание рабочих сосредоточилось на компании плутократов, поэтому они совсем забыли о монахе, спокойно сидевшем за своим столом. Все смотрели на иностранцев, как на группу артистов, которые готовились петь в кабаре. Чтобы отвлечь внимание плебеев от дам и сеньоров, хозяин начал крутить ручку приемника, пока не нашел джаз. Он считал, что танцевальная музыка отвлечет внимание рабочих. Но музыка устремила их в совсем неожиданном направлении.

— Пять бутылок хереса, я угощаю! — громко сказал рыжий, бросив презрительный взгляд на аристократов.

— Гильермо… — испугался учитель их Аранды. — у тебя столько денет?

Рыжий важно похлопал по карману своей синей рубашки.

Его поступок был таким неожиданным и товарищеским, что все разволновались. Гильермо был холостяком, получал высокую зарплату как специалист-сталеплавильщик и мог позволить себе такое расточительство. Товарищи в знак благодарности шумно хлопали его по спине. Они, испанцы, решительные, вспыльчивые мужчины с южной кровью в жилах, любили жизнь, борьбу и вино. Мысль, что после тяжелой работы в литейных они будут пить херес, совсем их опьянила. Вот они и забыли спросить, откуда у Гильермо деньги, что он такой щедрый. Сумма, которую он тратил на угощение, намного превышала его недельный заработок. Только в голове учителя из Аранды мелькнуло легкое подозрение.

Тем временем официант принес бутылки, и вино сделало свое дело. Гильермо снова заказал пять бутылок крепкого вина, настоящего хереса, который пили только богачи…

Даже учитель с Аранды, которого сначала разозлил поступок Гильермо, забыл о своем недовольстве и стал горячо объяснять двум товарищам необходимость временно отступить по некоторым пунктам доктрины, чтобы не утратить союза с коммунистами. Борьба рабочих должна быть общей!.. Это, наконец, должны понять товарищи анархисты.

Итак, в этой столовой caballeros^*) чувствовало себя хорошо: горел камин, играло радио, лился рекой херес! Какой чудесной была жизнь, как хорошо было после тяжкого недельного труда в литейной сидеть вот так, в чистоте, за рюмкой хереса и беседовать с друзьями!.. Каким счастьем наполнялись эти простые и чистые испанские души, эти страшные анархисты из Бильбао, само воспоминание о которых наводило ужас на кюре, аристократов, банкиров, предпринимателей!.. Они уже не ненавидели богачей за соседним столом, которые ели омаров и жареных цыплят. Равенство, гармония и анархия словно наступили, наконец, между людьми!..

^*) Компания (исп.)

Убедившись, что товарищ из Аранды осознал необходимость единого фронта с коммунистами (к группе присоединились и другие рабочие), рыжий подсел к Карлито.

Вот теперь о Карлито можно было сказать, что он совсем пьян. Это с ним случалось редко, так как у него не было возможности гульнуть, хоть он и был холостяком. Он помогал матери, двум сестрам и семье своего брата, убитого на митинге во времена режима Примо де Риверы. Сейчас Карлито был в хорошем расположении духа, он шлепал своих товарищей по спинам и вдохновенно повторял «Viva el anarguismo!»

— Гильермо!.. Viva el anarguismo!!..

— Viva!.. — ответил рыжий, присев от удара тяжеленной лапы, которая опустилась на его плечо.

— Тебе нравится здесь?

— О!.. Конечно!

— Вино неплохое, правда?

— О!.. Чудесное!

— А как тебе дамы напротив?

Каким бы пьяным не был Карлито, он застеснялся. Да, в женщинах он ничего не понимал… Он мог орать на митинге, биться с фалангистами, стрелять на баррикадах или даже произнести речь, а вот женщин он всегда стеснялся. Да и денег на них нужно, а ему еле хватало зарплаты кормить детей своего брата. Он только потанцевал несколько раз с работницами в клубе коммунистов, и это все!

— Хорошенькие, да? — и рыжий причмокнул языком.

— Карлито несмело посмотрел в сторону дам и сразу потупился. Да, Гильермо говорил правду. Таких женщин редко приходилось видеть. Они были элегантные, белокожие, русоволосые, и ослепительно красивы. Но ведь эти женщины существуют не для того, чтобы на них смотрели рабочие? Они для богачей. Кроме того, Карлито больше нравились испанки. Каких женщин видел он на митингах в Мадриде на Пуэрта-дель-Соль!.. Особенно ему приглянулись две из Бадахоса! Но опять же недостаток денег и застенчивость не дали ему возможности завести знакомство. Ничего он не понимает в женщинах, это точно! Вот когда нужно было сооружать баррикады, рисковать жизнью ради идеи, Карлито не стеснялся, и это знали все.

— Глянь-ка!.. Полненькая тебе улыбается!.. — сказал Гильермо.

Карлито снова застеснялся. Действительно, таки улыбается!.. И все же он проверил, бросив еще раз взгляд на иностранку. Да, она и вправду улыбается. Если бы добрый Карлито знал, какими неискренними могут быть улыбки благородных сеньор, он, возможно, не разволновался бы так сильно. В этот момент Клара весело комментировала вместе с Мюрье неуклюжее целомудренное поведение рабочего. А к тому же она имела привычку улыбаться всегда, когда замечала, что на нее смотрят мужчины.

— Ты хоть раз танцевал с благородными сеньорами? — вдруг спросил рыжий.

— Нет, конечно, — смущенно проговорил Карлито.

Вопрос Гильермо ему показался глупым и унизительным. Это все равно, что спросить: «Ты поддерживаешь связи с плутократами?»

— Почему бы тебе не пригласить ее на танец? — равнодушно спросил Гильермо, словно если Карлито и пригласит, то в этом не будет ничего необычайного.

— Hombre!.. Мы что, танцевать приехали? — искренне заметил Карлито.

— А почему бы и нет? Нам что, только молотом махать?

— Оставь!.. Это не для меня.

— Глупый!.. Посмотри, как улыбается! Только и ждет, что ты ее пригласишь!

Карлито снова бросил взгляд на сеньору и снова увидел, что она смотрит на него и улыбается, но теперь уже как-то насмешливо… Так тебе и нужно! Женщины всегда будут смеяться над его стеснительностью. И Карлито почувствовал себя оскорбленным. Разве он какой-нибудь мальчишка?

— Ну, вставай! — подзуживал его Гильермо.

Карлито колебался. Неужели он достоин только насмешек? Нет, пусть товарищи видят, что не боится он женщин и даже осмелился пригласить на танец благородную сеньору. Но Карлито и дальше сомневался. Что-то подсказывало ему, что тут не та обстановка, где можно показывать свою смелость.

— Похоже, что ты боишься плутократов? — презрительно заметил рыжий.

Он боится плутократов?.. Карлито вызывающе посмотрел на товарища. Сейчас он покажет! Его проняло тщеславное самодовольство, когда он представил, как после танца товарищи скажут ему: «Браво, Карлито!.. Не побоялся пригласить благородную сеньору!» Понятно, что у него не было намерения повести себя неуважительно с сеньорой, например, притиснуть ее или надоедать своей любезностью. Он хотел только показать ей и своим товарищам, что он не стеснительный мальчишка и не сельский кюре и не смущается перед плутократами.

И Карлито уверенно поднялся. Твердыми шагами он направился к столу иностранцев, остановился перед сеньорой и поклонился элегантно, как в кино. Не желает ли сеньора станцевать с ним этот фокстрот? Он был уверен, что она согласится. Но сеньора не пошевелилась. Ее синие кукольные глаза смотрели холодно. Улыбка исчезла с ее уст.

Неужели откажет? Карлито покраснел со стыда. Он стоял вот так несколько секунд растерянно, а потом беспомощно глянул на вторую сеньору, с зелеными глазами. Карамба!.. Он ошибся! Нужно было приглашать именно эту сеньору, а не синеглазую. Вблизи Карлито рассмотрел, что она намного красивее той, к которой его направил Гильермо, она совсем не была горделивой и весело ему улыбалась. Но не мог же он теперь обратиться к ней, когда уже пригласил другую. И Карлито так же растерянно стоял перед столом иностранцев.

— Спроси разрешения у сеньоров!.. — подсказала ему по-испански сеньора с зелеными глазами.

И правда! Карлито забыл спросить разрешения у сеньоров. Ну не болван!.. Это то, что всегда делали и его товарищи, приглашая незнакомых девушек на рабочих вечеринках. Разве ж так приглашают!.. И Карлито растерянно выполнил салонный протокол.

— Чего хочет этот идиот? — спросил Джек.

— Просит разрешения танцевать с Кларой, — весело перевела Фанни.

— Он его сейчас непременно получит! — сказал американец.

Быстро поднявшись, Джек засунул одну руку в карман, а другой грубо толкнул рабочего.

— Джек! — воскликнула Фанни.

Но было уже поздно.

Карлито подался назад и чуть не упал. Усилие, которое он приложил, чтобы удержаться на ногах, немного протрезвило его, и он понял, в каком жалком положении он находится. Нет, ты видел! Этот плутократ его толкает! По какому праву? Карлито не сделал ничего плохого. Он только спросил, можно ли потанцевать с дамой. Во всей Испании так принято. Если знатный кавалер не разрешает, то пусть скажет по-человечески, а не толкается. И в груди Карлито закипел гнев на богачей, который издавна таился в его сердце. Ему захотелось схватить этого аристократа за руки, припереть к стене и сказать: «Слушай, мерзавец, почему ты считаешь рабочего никем?!» Карлито поступил бы так, но богач его опередил.

Молниеносный сильнейший удар кулака Джека попал Карлито прямо в нос. Тот опять подался назад, инстинктивно взмахнув руками. Джек тигром бросился на него, и еще более страшный удар пришелся в глаз. Карлито упал на пол.

С лица Карлито хлынула кровь. Фанни сразу поняла, что Джек бил кастетом, который всегда носил при себе. Озверевший американец хотел уничтожить своего противника, и сделал бы это, если бы Фанни и Мюрье не повисли на его руке.

— Ты кровопивец! — выдохнул Карлито.

Он попробовал подняться, но снова упал. Нос, глаза, мозг страшно болели. Он ничего не видел. С разбитого носа хлестала кровь и собиралась кровавой лужей на досках. Зрелище было ужасное и жестокое. Все случилось в один миг. Увидев, что произошло, товарищи Карлито гневно двинулись к столу иностранцев. Джек снова приготовился драться.

— Стойте! — громко крикнул учитель из Аранды. Потом повернулся к тому, который был ближе всех: — Хуанито, немедленно позови товарища Льоренте!

Хуанито выбежал. Рабочие послушались учителя и остановились. Монах и еще двое склонились над раненым. Тем временем другие глядели на Джека глазами, в которых горела ненависть.

— Он бил кастетом!.. — возмущенно сказал кто-то.

— Сукин сын!.. Он бы и застрелить мог.

Джек налил вина и опрокинул в себя, не переводя дыхания. Клара посмотрела на него с тупым восхищением. Фанни и Мюрье немного успокоились, но теперь перед всеми встал вопрос о последствиях. Здесь легко не отделаться, если рабочий пострадал серьезно. Они тихо обменивались мнениями.

— Лучше всего сбежать на машине, — предложила Клара.

Каким бы ни было подлым, но это предложение показалось единственно разумным. Джек быстро подал хозяину банкноты.

Они уже готовы были двинуться, когда в комнату вошли сержант и трое солдат из гражданской гвардии в черных лакированных шапках, закутанные в пелерины. За ними шел товарищ Льоренте.

— Что случилось? — строго спросил Льоренте.

— Ничего, товарищ… смущенно начал объяснять один из анархистов. — Мы пришли… сидели тут… и… Карлито пригласил танцевать одну из дам…

— Идиоты!.. Канальи!.. — вскипел Льоренте. — Вы на танцы собрались или на митинг? Кто заказывал вино?

— Гильермо!

— Где Гильермо?

— Вот он.

— Арестовать его! — сказал Льоренте, показав гвардейцам на рыжего. — Это провокатор. Наши товарищи давно уже следят за ним.

— Потом он обратился к иностранцам:

— Ваши паспорта, сеньоры!..

— Что?.. Какое вы имеете право? — возмутился Джек.

— Тогда мы вас арестуем! — холодно предупредил Льоренте.

После короткого объяснения все вынуждены были отдать под расписку свои паспорта.

— Вы свободны! — сказал коммунист.

Джек и Клара пошли в свои комнаты. Фанни хотела идти следом, но Мюрье знаком попросил ее остаться в столовой.

— Давай посмотрим, опасная ли рана! — сказал он. — Похоже, что Джек крепко ударил его.

Только сейчас они снова вспомнили о монахе. Он стоял на коленях пред раненым с ватой и марлей в руках, вытирая кровь с лица Карлито. Сцена напомнила Фанни одну старинную гравюру, изображающую монахов, которые лечили больных чумой.

Возле раненого стоял стул, а на нем маленький кожаный несессер с хирургическими инструментами. Принесли кипяток в миске, монах вылил туда какую-то жидкость, а потом положил инструменты. В комнате повисла тишина.

— Он осматривает, словно врач! — удивилась Фанни.

— Нет никакого сомнения, что он врач, — подтвердил Мюрье, наблюдая, как быстро и ловко работает монах.

Мюрье стало неудобно. Он не поспешил на помощь раненому, как это сделал монах. Он хотел быть рядом с Фанни, когда разъяренные рабочие чуть было не бросились на них. Да, снова Фанни! Хотя, по существу, нужно было бы думать о Кларе, женщине с долларами, которая спасла бы его от колоний, бедности, унижения.

Раненый глухо стонал. Кость под одним глазом была совсем раздроблена, и монах вынужден был вынимать пинцетом по одному маленькие кусочки из кровавой массы размозженных мышц. Время от времени он делал местную анестезию, умело манипулируя шприцом. Потом управился с раздробленными хрящами носа. Когда все почистил и перевязал так, что только рот и один глаз несчастного остались открытыми, он поднес руку к незабинтованному глазу и спросил тихим голосом, который заставил Фанни вздрогнуть:

— Брат!.. Видишь мою руку?

— Нет!.. Нет!.. — простонал раненый.

— Карамба!.. Правда? — спросил Льоренте, наклонившись.

— Да, сеньор!.. — подтвердил монах. — Он ослеп на оба глаза… От раны и сотрясения!

Фанни и Мюрье покинули столовую, а испанские рабочие грустно склонились над раненым товарищем. Арестовали провокатора, взяли паспорт у американского бездельника, но Карлито, веселый и жизнерадостный Карлито на всю жизнь останется в темноте!..

Через полчаса все стихло. Сержант и солдаты гражданской гвардии поехали на мотоциклах, забрав с собой провокатора Гильермо. Анархисты, выслушав укоры Льоренте, отвезли своего товарища на машине в ближайшую больницу. Монах лег на нарах в нижнем помещении вместе с несколькими сомнительными личностями. Клара и Джек вернулись в свои комнаты и уснули после длительной перепалки. Мюрье предался печальным размышлениям о своей беспринципности, но и он вскоре уснул. Только Фанни не спала.

Сначала она возмущенно думала о том, каким по-бандитски жестоким был поступок Джека, а потом ей показалось, что это путешествие под дождем и ночевка в этом испанском постоялом дворе несут в себе нечто необычайное, манящее, страстное и пьянящее, о котором она будет вспоминать всю свою жизнь, как о тех незабываемых ощущениях первой молодости, которые никогда не стираются в памяти. Фанни блаженно улыбнулась чарам, тому безгранично приятному ощущению, охватившему ее сразу всю, как только в столовую вошел монах. Она знала, что это такое. Она пробовала сопротивляться этому, напрочь прогнать искушение, которое возобладало над всеми высшими чувствами, но не смогла.

Монах должен ей принадлежать.

И хотя это желание неожиданное и вульгарное, это не причина, чтобы оно не сбылось. Эксцентрические порывы, дикие выходки, мгновенные капризы всегда руководили ее волей. Возможно, достоинство, с которым монах выдержал насмешки американцев, его уравновешенность перед анархистами, античная поза, в которой он склонился над телом раненого, вызвали в ней настоящее восхищение. О, да!.. Это увлекло ее! Но кто может укорить ее за другие чувства, овладевшие ею? Мужественная красота монаха — такая утонченная, такая чувственная, по-южному пламенная, — фанатичный огонь в его глазах, аскетизм тела и души, которые проглядывали сквозь его пышно расцветшую молодость, доводили Фанни до исступления. В его личности было нечто особенное, влекущее ее, как пароксизмы самой Испании, нечто экзотическое и таинственное, прекрасное и исполненное магической силы, словно позолоченные, но хмурые соборы под голубым небом Андалузии. То, что она испытывала, было какой-то удивительной, до сих пор неведомой мешаниной чувственности, романтики и высоких устремлений, хочешь не хочешь, приправленной как желанием владеть монахом, так и светским гонором. За одну ночь, проведенную с этим мужчиной, казалось ей, она отдала бы все, что у нее есть! Теперь она узнала ту болезненную страсть к целомудренной монахине, которой пылал классический испанский Дон Жуан, распутник из Севильи. Не похожа ли Фанни на него? Приключение могло бы стать романтическим, пикантным, необычайным!.. Фантазия Фанни хлынула бурным потоком, разрушающем на своем пути любые преграды действительности. Она желала пленить его как светская искусительница, затеять любовную игру, наблюдать за борьбой его духа и тела; распаленное сладострастное воображение несло ее дальше: она представляла его смертный грех в одну из таинственных задумчивых андалузских ночей в келье монастыря, утонувшего в мимозах, пальмах и апельсиновых деревьях, и, наконец, в ней говорил гонор светской женщины, которая позже будет похваляться своим необычайным приключением в модных салонах или наедине с каким-то новым, интересным собеседником, — и все это радовало, возбуждало и пьянило Фанни.

Утомленная разбушевавшимся воображением, она уснула только под утро, а когда проснулась, комнату уже залил солнечный свет. Она поднялась и выглянула в окно: стоял чудесный весенний день, но под ярким солнцем, под синим небом, которое сейчас приобрело кобальтовый оттенок, кастильская степь и здесь была такая же бедная, пустынно-голая, красноватая и песчаная, как и везде. На шоссе перед заезжим двором Джек копался в моторе автомобиля. Оборванный испанский бродяга с палкой и мешком на плече медленно двигался по пути в неизвестность.

Фанни быстро оделась и направилась в столовую. Клара и Мюрье еще не вышли из своих комнат. Рамонсита мыла пол, а хозяин, сняв серьгу и красочный платок с головы, что-то подсчитывал карандашом за прилавком. Фанни подошла к нему и спросила, проснулся ли монах.

— О, он давно поехал, сеньора!.. — ответил хозяин.

— Не знаете, куда?

— Нет, сеньора.

— А как его зовут?

— Не знаю, сеньора!

— Разве вы не записываете фамилии жильцов в специальную книгу? — раздраженно спросила Фанни.

— Кто же такими формальностями будет утруждать святого человека?.. — ответил хозяин.

— А Льоренте и полицейские не записали его имени?

— Не знаю, сеньора!.. Думаю, что ему предложили подписать акт о ранении, но потом, наверное, решили, что ему лучше не подписываться.

Фанни не обратила внимания на последние слова. Она снова вернулась в свою комнату и опустилась на стул. Монаха и след простыл.

II

В плохом настроении, уставшая и потерявшая интерес ко всему, Фанни села в такси, которое ждало ее у отеля «Палас», чтобы ехать в суд.

Наконец настал день, исполненный напряженного ожидания, день, когда будут слушать дело Джека, которое затеяла конфедерация рабочих. Уже на протяжении месяца все левые и правые газеты вели горячую полемику вокруг инцидента, случившегося в забытом заезжем дворе между Деспеньяторосом и Авилой. Испанцы хотели, наконец, увидеть, защитит ли республика в лице судьи своего гражданина, рабочего-металлурга Карлоса Розарио, не отступит ли под натиском чужих сил, освободив Джека Уинки. Коммунистические и социалистические газеты, а также орган анархистов требовали наказать виновного, а правые подняли шум против красной диктатуры в стране, хотя эта диктатура нисколько не мешала им кричать что есть силы. Они даже считали подвигом поступок американца, который, прибегнув к законной самообороне, защитил честь своей невесты. То, что Клара Саутдаун была сейчас, скорее, невестой Мюрье — этого они не знали.

Было чудесное майское утро, и Мадрид утопал в весенней зелени. Весело трезвонили трамваи, щебетали птицы, мужчины заигрывали с красивыми девушками, а те улыбались сдержанно и молчали — как того требовали приличия — в ответ на эти шутки, жизнерадостные испанские заигрывания — piropos^*), которые в обращении к женщинам на улице не были циничными или унизительными, а лишь цветистыми и веселыми. Но это не развлекало Фанни. Сейчас ее все угнетало, казалось безразличным. Даже дело Джека почти не интересовало ее. Уже много недель она искала монаха, но бесполезно.

^*) Заигрывания (исп.)

Целый месяц она напрасно ездила по горам Леона, по Кастилии и Наварре, расспрашивала о нем хозяев постоялых дворов, всех кюре, которые встречались по дороге, бродяг и посты гражданской гвардии. Но монах словно провалился сквозь землю. Хотя было бы совсем наивным думать, что Фанни может его разыскать, не зная ни его имени, ни места жительства. Лишь однажды она вроде бы наткнулась на его след. Хозяин заезжего двора «Вирхен де Ковадонга», вблизи Гредоса, вспомнил, что у него ночевал один отец-иезуит, но без мула. Внешность его точно отвечала описаниям сеньоры, «muy jovencito, muy caro e muy santo»^*), — как пояснил хозяин. Но и он тоже не записал его имени в книгу, хотя этого требовал закон. Сам отец попросил его не делать это. Мог ли он ослушаться слугу божьего? За это отец окропил заезжий двор святой водой и благословил его больного сына.

^*) Очень молоденький, очень
красивый и очень святой (исп.)

Фанни вернулась в Сан-Себастьян, где ее ожидало несколько писем: от Джека, от Клары и от Мюрье, а также от Лесли Бреймера. Писем своих друзей из Парижа она не дочитала — они были очень длинные, наполненные скучными подробностями, касающимися будущего судебного процесса. Интереснее было письмо Лесли, которому она поручила разузнать хоть что-то о монахе.

Когда Лесли нужно было провернуть какое-либо дело в Испании, он прибегал к надежному способу — действовал через аристократов. В этот раз он обратился к одному набожному мадридскому идальго, дону Алехандро Виньярона де ла Пласа, который поддерживал связи с архиепископом Толедо. Дон Алехандро спросил у его преосвященства, как узнать имя монаха, который ездит верхом на муле в горах между Деспеньяторосом и Авилой. Архиепископ ответил, что это нелегко, поскольку все сельские кюре и монахи пользуются этим животным в горах. На счастье, дон Алехандро догадался прибавить, что падре был иезуитом и, очевидно, врачом. Тогда архиепископ посоветовал дону Алехандро обратиться к супериору иезуитов в Толедо, отцу Родригесу-и-Сандовалу. Возможно, Лесли скоро сообщит Фанни о том, что ее интересует. Письмо Лесли заканчивалось предположением, что тот монах, наверное, агитатор монархистов.

Измотанная нетерпением, Фанни совершила еще одно путешествие, теперь уже в горы Арагона, везде, где только мог проехать автомобиль. Вблизи Уэски она действительно попала на собрание монархистов, устроенное монахом, но агитатором здесь был краснощекий белобородый августинец, который с удивительной неосторожностью призывал все земные и небесные силы сбросить республику. Он созвал собрание в заезжем дворе «Апостол Сантьяго», в котором остановилась Фанни. Пообедав бифштексом, спаржей, жареным цыпленком и выпив две бутылки вина, падре разговорился с Фанни, но оказалось, что он никогда не видел монаха, о котором спрашивала сеньора. Que là,stima!..^*) Слуг божьих в Испании так много, что когда они принадлежат к разным епархиям, то почти не знают друг друга. Но сеньора могла бы навести справки, спросив о нем в иезуитском политехническом училище на улице Альберто Агильеры в Мадриде. И отец пошел спать, так как арагонское вино начало окутывать его блаженной дремотой.

^*) Очень жаль!.. (исп.)

Тяжело переболев гриппом в Туделе, Фанни снова вернулась в Сан-Себастьян. Служанка маэстро Фигероа снова принесла ей кучу писем от Джека и Мюрье, но на этот раз она их даже не раскрыла. Вместо писем прочитала «Историю католической церкви», откуда почерпнула много полезного об апостолах, святых, папах и монахах, объединенных самыми разнообразными орденами. Там она вычитала, что отцы иезуиты преимущественно пребывают среди людей и не уединяются в монастырях. Дочитав до восьмого раздела, с которого начиналась история Лойолы и святой инквизиции, она получила повестку явиться в Мадрид в качестве свидетеля по делу Джека. Потом по телефону позвонил Мюрье. Он настаивал, чтобы Фанни поехала в Мадрид и встретилась с адвокатом Джека. Но Фанни это не озаботило, и она не спешила. Да и болезнь изнурила ее. Она поехала в Мадрид только на третий день вечером и лишь в вагоне вспомнила, наконец, о чем они договорились сразу же после инцидента.

Джек испугался, и не на шутку. За пользование кастетом и тяжелые телесные повреждения его ожидали как минимум полгода тюрьмы. План был такой: Клара и Джек жалуются в посольство, которое будет требовать от испанских властей «наказания виновных». Договорились также твердо отрицать, что Джек первым нанес удар, хоть что бы ни говорили другие свидетели. Все было хорошо продумано, но на следствии план провалился. Клара стала выдумывать глупые подробности, которые не совпадали с показаниями Фанни и Мюрье. Следователь требовал арестовать Джека. В посольстве, где у Джека не было знакомых, не спешили бить в колокола, так как привыкли, что такие истории часто случаются с американскими подданными. После этого Клара и Мюрье поехали на страстную неделю в Севилью, а Фанни отправилась в горы искать монаха. Пока Джек в тюрьме ругал своих неверных товарищей, из Нью-Йорка прибыл опытный адвокат, организовал кампанию в правых газетах, установил связи с испанскими коллегами.

Безусловно, все должно было закончиться хорошо, но все равно Фанни стало неудобно за опоздание, хотя она и не собиралась сказать судьям нечто, отличающееся от того, что твердила на следствии.

Войдя в суд, Фанни поняла, что процесс давно начался, и это ее расстроило. В комнате свидетелей никого не было. Один из чиновников наспех объяснил ей, что Джек отказался от ее показаний, чтобы не усложнять дело. После недолгих колебаний она вошла в зал.

Дверь, через которую заходят свидетели, привела ее как раз к судьям. Магистраты в тогах оглядели ее строго и враждебно. Публике было запрещено заходить через эту дверь. Судебные заседатели отнеслись к Фанни менее предубежденно. Один из них, светловолосый и полнолицый, пригласил ее сесть, улыбаясь и показывая на несколько свободных мест в первом ряду. В этом же ряду она сразу заметила Клару и Мюрье. Оба смотрели на нее с возмущением.

Фанни направилась к ним, но в тот же миг почувствовала, что голова ее пошла кругом. У нее прервалось дыхание, сердце заколотилось. На небольшом возвышении перед столом судей стоял монах. Она увидела ту же самую фигуру, то же самое лицо, те же самые глаза, о которых она так страстно мечтала, пока скиталась в горах; увидела ту же самую огненную красоту и аскетически сжатые губы, которых она так жаждала, тот самый оливковый оттенок кожи, делающий его лицо неприступным и призрачным. В тот дождливый вечер, когда она увидела его впервые, одежда на нем была скромная и непритязательная. Но сейчас монах был одет эффектно и торжественно. Накрахмаленный воротник и манжеты, новая ряса, мантия из добротной черной ткани, конец которой переброшен через плечо, роскошный крест на шее — все это придавало ему вид высшего церковного иерарха. От него веяло магией какой-то темной, величественной и непоколебимой духовной силы — силы церкви, которая веками двигала колесо испанской истории. Возможно, он холоден и величественен в суровой торжественности своей праздничной одежды (en su ropa dominguera)^*) из-за политического оттенка процесса, из-за того, что хотел напомнить о весе слова своего ордена, чтобы оправдать или бросить укор республиканскому правосудию. Если он хотел достичь именно этого, то ему это удалось.

^*) В своей праздничной одежде (исп.)

В зале царила полная тишина. Взгляды всех присутствующих были прикованы к монаху. Даже рабочие — коммунисты и анархисты — поколебавшись, признали, что этот падре воплощал одновременно нечто фанатическое и реакционное, с чем они не могли согласиться, но в нем не было никчемности и лисьей хитрости, свойственных большинству монахов и кюре — этой стае жадных стяжателей церковных податей.

Увидев Фанни, монах кивнул ей. Он сделал это непредубежденно и вежливо, а потом, опершись на поручни, стал ждать вопросов суда. Очевидно, его пригласили как свидетеля, только сложно сказать, с чьей стороны. Возможно, об этом шла речь в письмах Клары и Мюрье, которые Фанни даже не раскрыла. Следовательно, его нашли приятели Карлоса Розарио или Джека Уинки, пока Фанни искала его в горах! Если бы она знала, не потеряла бы целый месяц времени. А сколько она могла бы сделать за это время!

Появление Фанни вызвало оживление только среди свидетелей подсудимого, которых уже допросили, и у части английских колонистов. Клара подавала ей какие-то глупые знаки головой, но Фанни ничего не поняла. Джек посмотрел на нее сердито и не шевельнулся. Мюрье встал и пошел сказать что-то адвокату, возможно, о ее появлении. Адвокат, дон Хулиан Мартинес-и-Карвахал, скептически покачал головой. Нет, лучше не прибегать к показаниям сеньоры Хорн, так как она не знает, что к чему, и может навредить. Сказав это, дон Хулиан сердито одернул тогу.

Появление монаха было неожиданностью для дона Хулиана. Он был свидетелем Карлоса Розарио. Очень досадно, что подсудимый и его друзья, да и сам дон Хулиан не смогли вовремя разыскать этого монаха. Нет сомнений, что его показания будут самыми авторитетными для суда и, особенно, для заседателей, потому что он монах, а слуги божьи, мол, не способны на ложь. Что именно этот монах скажет правду, дон Хулиан не сомневался, но что за этим следует ожидать провала дела и иезуитский орден окружит себя ореолом благородства — этого Хулиан не мог пережить. Хотя этот процесс — для него в Испании последний. Дон Хулиан собирался эмигрировать в Аргентину. Как либерал он ненавидел иезуитов, как парламентарист поссорился с монархистами, как наследник знатного рода не терпел власти плебеев, и, наконец, как верное чадо Испании, он фанатично придерживался своих убеждений, которые, к сожалению, не совсем согласовывались даже с программой его собственной партии. Из-за этой непримиримости дон Хулиан был в конфликте со всеми режимами, со всеми правительствами и всеми властями в Испании, включая и судебную. Вопреки своим блестящим ораторским способностям, — а, может, благодаря им, — карьера его угасала, а этого не подозревал нью-йоркский адвокат. Итак, дело проваливалось. Но, осознав это, — и словно чтобы придать провалу вполне понятной неминуемости, — пылкий дон Хулиан приготовился было хотя бы заклеймить публично католицизм и левых — две ненавистные силы, которые отравляли его жизнь.

Голосом, напоминающим скрип ветряной мельницы, председатель задавал обычные вопросы. Монах назвал свое имя: Риккардо-Леон Родригес де Эредиа–и-Сантакрус.

— Возраст?

— Тридцать два года.

— Профессия?

— Монах из Христового воинства.

— Место проживания?

— Толедо. Резиденция отцов иезуитов, улица Тринидад, сорок восемь.

Ответы глубоко врезались в память Фанни.

— Прошу уважаемых судей отстранить этого свидетеля от дачи показаний!.. — неожиданно прогремел голос дона Хулиана.

Судьи посмотрели на него холодно, враждебно, как люди, чье терпение уже не раз испытывалось таким способом. Прокурор сухо кашлянул и стиснул зубы. Американская колония с интересом навострила уши. Дело обещало быть интересным, как матч боксеров. Джек, который не понимал по-испански, но сразу уловил, что его защитник делает какой-то выгодный для него ход, довольно улыбнулся. Вот что значит хороший адвокат!..

Дон Хулиан Мартинес-и-Карвахал величаво завернулся в свою тогу. Он начал медленно, спокойно, размеренно, но это был только пепел, который скрывал огонь настоящего гнева. Он умело перешел к более сильным риторическим эффектам, кольнул как можно глубже язву, разъедающую общественную жизнь Испании. Ну что ж, профсоюз металлургов берет в свидетели монаха Риккардо Эредиа! Наевшись, лев спрашивает у лисы, не совершил ли он преступления! Тирания сжала за горло вековую хитрость и предлагает ей сказать правду! Exelencias!^*) Граждане Испании! Какой здравый рассудок, какая справедливость осмелиться признать, что при нынешнем положении иезуит Риккардо Эредиа скажет правду? Да неужели же он не подумает прежде всего о своей собственной шкуре, о тяжелой ответственности, нависшей над ним и над его орденом, виновным за исторические преступления католицизма в прошлом? Справедливость, exelencias!.. Иезуит Риккардо Эредиа не может выступать как свидетель в этом деле!

^*) Уважаемые господа! (исп.)

По залу прокатилась волна глухого возмущения. Коммунисты, анархисты и набожные граждане из других партий роптали одинаково. Это уже было чересчур! Этот адвокат разошелся. Правда, так казалось тем, кто не знал Карвахала по его речам в парламенте! То, что он сказал, было похоже на взрыв бомбы, предназначенной всем. Состоялось короткое хмурое совещание судей. Нет, суд не удовлетворил просьбу защитника отстранить от показаний свидетеля Риккардо Эредиа. Одновременно председатель строго предупредил Мартинеса–и-Карвахала за некорректность к власти республики. Республика обеспечивает полную свободу совести своим гражданам, независимо от их убеждений. Утверждать противоположное — значит прибегать к провокации. Аплодисменты публики заглушили протест Карвахала.

Инцидент пробудил еще большее любопытство в зале. Дело приближалось к самому интересному моменту. Процесс выявил деталь, которой никто не мог объяснить, а именно: кто первый начал драку — Джек или рабочий. Показания очевидцев были противоречивыми. Адвокаты обеих сторон обвиняли свидетелей противников во лжи. Хозяина заезжего дома, официанта и обеих служанок в момент столкновения не было в столовой. Оставался один человек, показания которого можно было считать беспристрастными и окончательными. Этим человеком был монах.

Теперь все внимание публики сосредоточилось на нем. После того как его — духовную особу — освободили от присяги, он обрисовал инцидент спокойным, с нотками металла, голосом, сухо, точно, словно обвинял какое-то невидимое зло. Его слова звонко звучали в зале, падали в тишину неумолимо строго, почти зловеще. Фанни показалось, что так говорил бы сам Торквемада. Напоследок монах четко, ясно, не повышая и не понижая голоса, заявил, что Джек Уинки ударил первым.

На несколько секунд в зале воцарилась тишина. Фанни слышала лишь сухой кашель прокурора и стук собственного сердца. В той части зала, где сидели представители американской колонии, послышался приглушенный шепот, а потом вдруг испанские рабочие, которых было большинство в зале, захлопали в ладоши. Джек побледнел, как парафин, Клара смотрела испуганно, ничего не понимая, Мюрье опирался головой то на одну, то на другую руку. Темные глаза Мартинеса-и-Карвахала хмуро блестели из-под наморщенного цицеронового лба, шея покраснела от волнения. Все его естество кипело страстной ненавистью к иезуитам и республике. Дело проваливалось, но на этом, последнем для него процессе, он хотел заклеймить навсегда упадок общественной жизни в Испании. Сейчас он глушил свой гнев, чтобы выявить его потом в защитительной речи с тем пугающим красноречием, которое в кортесах наводило ужас на его противников, от крайне левых до клерикалов и монархистов. Но все же, чтобы разрядить хоть немного свой гнев, он драматически воскликнул:

— Предлагаю привести свидетеля к присяге!

Под общее возмущение испанской публики монаха вынудили присягнуть. Он сделал это безукоризненно, с достоинством, тоном, в котором слышалось сожаление о нарушенной традиции. В зале нарастала симпатия к иезуиту.

— Граждане Испании!.. — вдруг воскликнул Мартинес-и-Карвахал, и в голосе его прозвучала злая, убийственная ирония. — Послушайте! Иезуит клянется в правоте!

Он повернулся лицом к публике и якобинским жестом, взмахнув тогой, указал на монаха. Это было самым страшным у Мартинеса-и-Карвахала, это было тем, что всюду вызывало смятение. Он мог убить человека своим словом. Иезуит клянется в правоте! Это все равно, что дьявол читает евангелие. Невольно рабочие засмеялись. Ну и язык же у этого Мартинеса-и-Карвахала! И публика смеялась дальше, легко, беззлобно, по-испански, пока звонок председателя не утихомирил ее. Фанни заметила, что строгое лицо монаха болезненно искривилось от этого смеха.

— Я сказал правду!.. — промолвил он вдруг своим ровным металлическим голосом. — И знаю человека, который может подтвердить мои слова!

— Кто этот человек? — быстро спросил адвокат Карлоса Розарио.

— Сеньора Хорн! — сказал монах. — Она в зале.

Фанни показалось, что она услышала свое имя сквозь сон или словно она в театре, увлечена спектаклем, а ее просят выйти.

— Теперь прокатился возбужденный шепот за столами представителей британской колонии.

— Сеньора Хорн! — бестрастно повторил голос судьи.

Фанни инстинктивно поднялась. После короткого совещания суд решил допросить ее. Мартинес-и-Карвахал пробовал протестовать, но на него не обращали внимания. Наконец застыла напряженная тишина, в которой слышались лишь автомобильные гудки и перезвон трамваев на Пуэрта-дель-Соль. Адвокат Карлоса Розарио, за которым стояла рабочая конфедерация, невысокий русоволосый испанец с синими глазами, сделал несколько шагов от своей скамьи и остановился перед Фанни.

— Вы говорите по-испански? — спросил он тихо.

— Да! — храбро ответила Фанни.

— Испанец отбросил тогу и, показывая на монаха, молвил громко и торжественно:

— Сеньора Хорн!.. Вы подтверждаете или отрицаете слова отца Риккардо?

В это мгновение Фанни охватило такое чувство, словно ее спрашивает не адвокат, а сам отец Эредиа, и в этом она абсолютно уверилась, когда инстинктивно посмотрела на монаха, и их взгляды встретились. В голове у нее все пошло кругом. Сердце неистово заколотилось… Она была в состоянии, подобном состоянию преступников, которые заранее решили что-то совершить, но колеблются, когда приступать к действию. Она осознавала очень остро, что у нее нет времени для размышлений, и все же размышляла, пыталась решить, следует ли сейчас начинать. Лояльность к Джеку ее сдерживала, страсть заставляла. На одной чаше весов были Джек, Клара, Мюрье, ее общество, веселье, развлечения. И на той же самой чаше были подлость и ложь. На другой стояли монах Эредиа и благородная истина. Что же творилось в этот миг в душе Фанни? Может, в ней происходила драматическая борьба между добром и злом? Фанни вдруг поняла, что это была лишь борьба между двумя подлостями. На минуту она заколебалась. Желание сказать правду было ничем иным, как подлостью, расчетом страсти, желанием привлечь монаха к себе. У Фанни начала просыпаться совесть, она почувствовала, что преодолевает этот расчет, эту подлость, которую публика и отец Эредиа могли бы воспринять как правдивость, как особенное ее достоинство. Нет, Фанни не любила подчеркивать перед людьми фальшивые черты характера, как не любила подделок под драгоценности. Но она понимала, что сейчас монах твердо верил в эту несуществующую добродетель, что в эту минуту ничто не отвернуло бы его от нее больше, ничто бы так не повредило ее будущим планам, как поддержка ею лжи Джека, Клары, Мюрье…

— Говорите, сеньора!.. — гремел в ее уши адвокат рабочей конфедерации все громче и драматичнее. — Монах Эредиа сказал неправду? Соврал тот, кто ежедневно ходит по бедняцким кварталам и лечит больных?

— Я протестую против такого предубежденного допроса свидетеля! — воскликнул опытный Мартинес-и-Карвахал.

Он уже заметил тревожные симптомы колебания у Фанни.

— Заданный вопрос нисколько не вредит обвиняемому, — монотонно ответил судья.

Фанни подняла голову. То, что она увидела в последнее мгновение, были прекрасные андалузские глаза монаха. И она твердо вымолвила:

— Отец Эредиа сказал правду!.. Джек Уинки, Клара Саутдаун, Жак Мюрье и я дали на следствии ложные показания.

— Обвиняю свидетелей подсудимого в лжесвидетельстве, — сказал прокурор. — Прошу суд арестовать их.

В зале застыла мертвая тишина. Публику, судей и адвокатов словно громом поразило. На минуту Фанни показалось, что она сделала самую большую глупость в своей жизни, но потом поняла, что ей не угрожает тюрьма, что ее поступок страшно взволновал всех испанцев. Даже на равнодушных лицах судей появились признаки волнения. Она обвиняла сама себя, но проявила моральное величие, как в драмах Лопе де Вега. Разве испанцы могут не оценить такое?.. Ужасный шум и бурные аплодисменты взорвались, словно во время боя быков. Вот так Англия! Вот так англичане, самые честные люди на свете! Viva Inglaterra!..^*)

^*) Да здравствует Англия!.. (исп.)

Почувствовав моральную поддержку, Фанни обратила внимание сначала на Джека. Американец уставился на нее, потом на его лице появилась презрительная улыбка, словно хотел сказать: «Сука!.. Я знал, что ты способна выкинуть такой фортель. И все для того, чтобы понравиться попику, разве не так?..» А она так же свысока посмотрела и на Мартинеса–и-Карвахала, который остолбенел, потрясенный человеческими поступками. Взглянула она и на Клару, растерянную до полного отупения, глянула и на Мюрье, который никак не мог взять в толк, что произошло. Посмотрела, наконец, и на отца Эредиа, чье матовое лицо на миг залил румянец, а потом оно снова приобрело аристократическую бледность. Более живыми от всеобщего возбуждения в зале были лишь золотистые огоньки в его глазах, и Фанни снова показалось, что между ними двумя снова установилась уже знакомая молчаливая солидарность, как тогда, на заезжем дворе. Этого для нее было достаточно, это было все, чего она сейчас хотела.

Процесс закончился в тот же день. Джека Уинки приговорили к шести месяцам заключения и возмещению убытков, а Клару и Мюрье — к одному месяцу за лжесвидетельство. Что касается Фанни, то суд принял к сведению смягчающие вину обстоятельства и не привлек к ответственности. Пока все выходили, Фанни сидела на своем месте. Кто-то подошел к ней и прикоснулся к плечу. Это был Лесли Блеймер.

— Фанни!.. — сказал он с укором. — Ты не сошла с ума?

— Вовсе нет, Лесли.

— Зачем ты это сделала?

— Понравился монах.

— И ты пожертвовала своими приятелями!..

— Ну и что с того?

— Ты невыносима… — сказал он, насупившись, хотя на самом деле смотрел на нее завороженно. — Пошли! Хочешь, поужинаем вместе?

Когда они вышли, то увидели перед судом огромную толпу загорелых рабочих, запрудивших почти всю площадь Пуэрта-дель-Соль. Поднятыми кулаками они приветствовали Фанни.

— Ты видишь? — торжественно промолвила Фанни.

Но в этот миг поняла, как мало она заслуживала оваций. Бедная, ободранная Испания. Чтобы поприветствовать правду, эти бедняки прошли немало километров.

— Ну так и что? — сказал Лесли. — Улыбнись им!

И когда автомобиль тронулся, он стал махать шляпой. Но Фанни не могла улыбнуться.

III

После процесса в жизни Фанни произошли некоторые изменения. Она переехала в Мадрид и на Пасео-де-Реколетос сняла мрачный серый дом, который назывался Паласио де Ривас — по имени его знатного владельца, или точнее предков владельца. Все члены американской колонии сразу же отвернулись от нее. Так же враждебно были настроены и ее соотечественники. Конечно, Фанни это нисколько не волновало. Она сожалела только о Мюрье. Его потрясающие остроты и провансальскую пылкость не могло заменить флегматичное товарищество Лесли.

Неожиданностью было письмо, которое специальный курьер в рясе привез от супериора иезуитов провинции Толедо отца Сандовала. Это письмо начиналось обращением: «Безмерно благородная и милостивая госпожа», дальше отец восхищался достойной выдержкой Фанни на суде, выражал смиренную благодарность и завершал щедрыми благословениями. Ни единым словом в письме не упоминался монах Эредиа, личность которого словно растворилась в вековой пыли ордена.

Спустя несколько дней Фанни навестила Мюрье в тюрьме. Она увидела его за решеткой, он сидел на кровати, обложившись книгами. Сначала он сделал вид, что увлекся чтением и не замечает ее. Потом вроде бы случайно поднял голову и кивнул с убийственным равнодушием.

— Жак!.. — нахально спросила Фанни, словно ничего не случилось.

Мюрье снова погрузился в чтение. Фанни терпеливо пыталась заговорить. Наконец он отложил книгу: дальше играть в равнодушие не было смысла — еще решит, что он обиделся. Фанни с удовольствием отметила, что игра ему дается тяжело.

— Что такое? — спросил он по-французски, притворяясь, что его тяготит ее присутствие.

— Я принесла тебе кое-что.

— Можешь оставить себе.

— Я хочу, чтобы ты не сердился на меня.

— Хоть это и странно, но я не сержусь.

— Тогда я прошу тебя: прости меня!

— Отец Эредиа простит тебе все твои грехи.

Фанни знала, что когда Мюрье так говорит, то гнев его прошел. Чтобы привязать опять Мюрье, Фанни нужно было прийти к нему еще раз. Ничего не говоря, она собралась уходить, но Мюрье вдруг подхватился и протянул руки сквозь решетку.

— А лакомства? — спросил он возбужденно. — Ты почему их не оставила?

В одно чудесное кастильское утро Фанни поехала на автомобиле в Толедо, древнюю столицу Испании. Пахло весной, в синем небе летали и распевали жаворонки, пригревало солнце, но еще не было такой жары, как летом, и на зеленых пастбищах паслись отары мериносов. Жизнерадостная природа, воздух и зелень несколько смягчали порыв, который, собственно, звал Фанни в Толедо. И сейчас она мечтала об отце Эредиа, но без сладострастной неги, а с каким-то чистым, почти девичьим восторгом.

Почему она поехала в Толедо, она не знала. Она старалась быть осторожной и сдержанной, но нетерпение выдавало ее. Чтобы не совершить какой-то неразумный, необдуманный поступок, который мог бы подвести монаха, нужно было все разведать. Но разведать было тяжело, потому что она не очень хорошо владела языком, да и жизнь самих испанцев была слишком сложной, в ней переплелись иерархии и традиции еще больше, чем у англичан. Именно поэтому Фанни подружилась с доном Алехандро и ждала освобождения Мюрье. Она могла рассчитывать еще на одного человека — шофера Робинсона. Он происходил из старинного рода кучеров из Бороу-Дейла, где родилась Фанни. Эта традиция — на протяжении нескольких поколений кучера Робинсоны возили сквайров Хорнов — продолжалась и сейчас, но уже не была такой прочной, как раньше, и могла оборваться вообще, так как Фанни слишком пренебрежительно относилась к прошлому, а Робинсон испытывал все большую симпатию к социалистической партии. Даже во время последних выборов после тяжелой внутренней борьбы он не голосовал за кандидата от консерваторов.

Сопоставив сведения, которые она получила от дона Алехандро и Робинсона, Фанни пришла к выводу, что может докопаться до важных деталей из жизни отца Эредиа, навестив резиденцию иезуитов в Толедо. Что касается монаха, то у Фанни не было еще никакого определенного плана. Она походила то на боязливую пансионерку, то на хищника, который с наслаждением ждет неминуемой добычи. Но подумав и взвесив все обстоятельства, она пришла к выводу, что эта добыча не такая уже и верная, как она себе представляет. Обычный разговор в резиденции отцов иезуитов был связан, по словам отца Алехандро, с многочисленными формальностями. В католических орденах, особенно в фанатической Испании, царит железная дисциплина. Понятно, Фанни не была такой наивной, чтобы бездумно верить словам набожного дона Алехандро. Она давно знала, что во всех концах света есть распутные архиепископы, кюре с любовницами, монастыри, в которых организуют оргии, что эта неприступность, эта дисциплина, эта строгость в жизни монахов — святотатство, что это лишь туман напускают на людей. В конце концов, все зависит от человека. Фанни была уверена, что нравственность отца Эредиа была безупречной. Это было заметно в его взгляде, в лице, в строгости всей его аскетической фигуры. Следовательно, Фанни могла предвидеть, что любой шаг к сближению с ним будет тяжелым, что он будет придерживаться суровых правил ордена, что один ее необдуманный ход, любое, самое малое подозрение со стороны монаха относительно ее намерений, прежде чем она завладеет им, прежде чем задурманит его тело отравой своей страсти, — а она была уверена, что ей это удастся, — могут испортить все дело.

Как только Фанни увидела двойные зубчатые стены Толедо, и машина проехала по мосту через Тахо, в ее голове мелькнула зыбкая надежда увидеть монаха… Может, отец Эредиа в Толедо! Может, Фанни увидит его в резиденции иезуитов, заговорит с ним, положит начало духовному сближению. Этого никто не запрещал. Фанни из испанской истории знала примеры такой дружбы — с любовными интригами и неминуемыми последствиями — между дамами из высшего света и известными иезуитами. Почему бы ей не завязать с монахом такую дружбу, об интимной стороне которой — о, наивность развращенной женщины — никто не узнает!

Фанни остановилась в отеле «Кастилия», а Робинсон тем временем пошел разузнать, где резиденция иезуитов. Она выпила кофе, потом пошла посмотреть на город. Толедо показался ей старинной поэмой. И эта поэма, эти узкие улочки, эти маленькие площади, выложенные плитами и поросшие травой; эти каменные дворцы кардиналов, графов и маркизов с крестами на стенах, означавшими, что здесь или там погиб некий идальго в поединке на шпагах; старинные лавчонки с кинжалами и браслетами; кюре, на ходу читающие свои молитвенники; женщины, идущие на литургию или с литургии, укутанные в черные вуали; собор, огромный, мрачный и величественный; гранитный покой Алькасара; дом Ель Греко; крепостные стены и старинное величие всего города — все это, да, все это говорило ей об Эредиа, только об Эредиа!

Она вернулась в отель, выпила кофе, выкурила несколько сигарет. Фанни с нетерпением дожидалась приличествующего времени, чтобы навестить резиденцию. Она боялась нарушить приятный сон или утренние молитвы супериора. Туалет ее должен был быть строгим, и она продумала его до самых мелочей. Надела черный костюм с высоким воротником, на глаза опустила вуаль, чтобы смягчить их острый зеленый блеск. Ей казалось, что внешне она достаточно смиренная и серьезная, но, к сожалению, случая для посещения не выпадало. Головокружение от старинного города, наивное упование на встречу с Эредиа мешали ей понять, что это выжидание могло вызвать подозрение еще до того, как она заговорит о монахе. Под влиянием такого состояния она придумала массу причин, которыми пыталась объяснить свое «случайное» посещение резиденции. И в непринужденной беседе, которую она там заведет, надеялась раздобыть сведения об отце Эредиа.

Фанни шла к резиденции, исполненная оптимизма. По дороге она мысленно повторяла фразы в витиеватом испанском стиле, которые намеревалась прощебетать по-французски. Она остановилась перед крепкими дубовыми дверями, окованными позеленевшей бронзой, которые показал ей Робинсон, и которые казались ей наглухо закрытыми. На небольшой медной табличке под звонком, очень небольшой, как для такого большого учреждения, Фанни прочитала: «Reisidencia de los padres jesuitas»^*). Фанни позвонила, и какой-то далекий звон раздался из глубины резиденции. Спустя минуту маленькое оконце в дверях открылось, и в нем появилась коротко стриженая голова с очень суровым неинтеллигентным лицом. Видимо, брат-портье.

^*) Резиденция отцов-иезуитов (исп.)

Позже Фанни узнала, что иезуиты, для того чтобы вернее служить папе, который неведомо кем был уполномочен замещать Христа на земле, в своем ордене учредили общественную систему, против которой сами больше всего и кричали: у каждого по способностям и специальности была какая-то работа в монастыре. У них был брат-портной, брат-бухгалтер, который вел двойные счета: один для людского глаза — показать, что бедный монастырь задыхается в долгах, а другой — для генерала ордена, который должен был знать сумму чистой прибыли от подаяний верующих, чтобы потом вытряхнуть из кассы Ватикана. Далее шла высшая иерархия отцов: отец-дантист, отец-химик, отец-гинеколог, помогавший в родильных домах плодиться христианам. Был даже один отец-астроном, который в Аргентине бесконтрольно собрал с верующих огромные средства на строительство алюминиевого шара, чтобы подняться на нем в стратосферу. Но обо всех этих достижениях иезуитской организации Фанни тогда еще не знала.

Почтительно поздоровавшись, но даже не спросив, кто нужен Фанни, брат-портье сухо предупредил, что посторонние лица могут навещать резиденцию от двенадцати до часу, и закрыл окошко. Фанни растерялась, прошла в конец улицы, от нечего делать прочитала каменную надпись о каком-то Рамиро Альваресе, убитом на дуэли в 1498 году, а потом свернула на объятую грустью площадь поэта Беккера.

Ровно в двенадцать тридцать она вернулась в резиденцию. Теперь брат-портье коротко спросил имя, откуда приехала, кого разыскивает и, наконец, совсем по-полицейски спросил, для чего ей нужен отец Сандовал. Фанни с достоинством заявила, что желает увидеться и поговорить с ним и что ее имя ему известно. Брат-портье смерил ее взглядом с ног до головы, словно сомневался в правдивости услышанного. Фанни подумала, что он, наверное, видит в ней Шарлоту Корде, поскольку прочитала в его глазах неприязнь и подозрение. Потом снова у нее перед носом хлопнули дверцы, и она была вынуждена ждать еще несколько минут, стоя, как Генрих IV, кающийся перед папской башней в Каноссе. Открыли ей уже вежливее и пригласили в приемную, устроенную по-спартански. Сюда вскоре вошел какой-то увядший человек в рясе. Незнакомец был среднего возраста и представился отцом Оливаресом.

Долгие молитвы и бесконечные студии схоластики высосали из его лица все живое. Только маленькая искорка оживления чудом сохранилась в меланхолической усмешке его глаз. Фанни сразу поняла, что этого человека можно не бояться. В его взгляде не было и капли той гипнотической силы, которую излучали глаза отца Эредиа. Постоянные размышления о Платоне, казалось, совсем оторвали этого человека от времени и пространства. У него был взгляд существа, чей дух плавает, словно облачко, в верховьях томистской метафизики, и только толстый живот его свидетельствовал о вине и сытной пище, к которым он прибегал во время очередного спуска на землю.

Отец Оливарес смущенно спросил у Фанни, зачем она пришла, и когда та ответила, что хотела бы быть представлена отцу Сандовалу, на лице монаха появилось замешательство, словно то, чего она хотела, могло бы произойти только после долгих размышлений. Тогда Фанни добавила, что, возможно, отец Сандовал вспомнит ее имя в связи с показаниями отца Эредиа по делу Джека Уинки.

— О, неужели вы сеньора Хорн!.. — воскликнул иезуит, но удивление его быстро сменилось прежней отчужденностью.

Он вежливо попросил ее перейти в другую приемную, бÓльшую, с толстыми коврами и роскошными старинными креслами, где Фанни впервые в жизни увидела, какой облик был у Лойолы четыреста лет назад. Это была деревянная статуя святого почти в натуральную величину, поставленная на какое-то подобие алтаря, одно из тех ужасных порождений испанского полихромного искусства, которые создают полную иллюзию живого человека, и от которых по телу пробегает озноб. На мгновение Фанни показалось, что она стоит перед привидением, уничтожающим ее своим взглядом, которое вот-вот начнет шевелиться и двинется на нее, чтобы спросить, что ей здесь нужно.

— Это святой Игнатий Лойола, — пояснил отец Оливарес, — наш духовный отец. Эта статуя — один из самых удачных образцов полихромного искусства.

— Чудесно!.. — сказала Фанни растерянно.

И глядя с ужасом на статую святого, она вдруг изумленно поняла: в юношеской красоте Эредиа, в его глазах, устах было нечто от демонического выражения лица этого святого. Фанни села в кресло, ошеломленная этим открытием, а Оливарес пошел предупредить супериора. Он быстро вернулся и сказал, что отец придет спустя несколько минут. Воцарилась тишина.

Фанни начала наблюдать за Оливаресом. Какую-то минуту он силился найти тему для беседы, почтительной, как это принято в таком заведении, и одновременно интересной, чтобы не утомить светскую даму. И потому что для его отчужденного ума эта земная задача была чрезвычайно сложной, блуждающий взгляд его глаз стал совсем беспомощным. Фанни сразу этим воспользовалась.

— Вы, наверное, лично знаете отца Эредиа, — спросила она осторожно.

— Я учил его философии в Гранаде, — гордо заявил Оливарес.

— Но он… мне кажется, врач!

— Каждый из нас, кроме специального образования, изучает и теологию.

— Удивительно!.. Какая эрудиция!

— Мы скромные слуги бога.

— А также и людей, — добавила Фанни. — Я много слышала о социальной деятельности вашего ордена.

— Служение богу состоит в благодеяниях и милосердии к людям.

— Я увидела это на примере отца Эредиа. Он здесь живет?

— Нет, сеньора!.. Он сейчас в Мадриде.

— Наверно… лечит людей в бедняцких кварталах?

— И это тоже!.. Но сейчас мы работаем над новой противотифозной вакциной. Эта болезнь — социальное зло в нашей стране. Кроме того, он преподает гимнастику и гигиену в Колехио-де-Ареналесе.

— Колехио-де-Ареналес?..

— Это средняя школа и политехническое училище, которые содержит наш орден.

— Мне кажется, я знаю этот колледж.

— Возможно!.. На улице Альберто Алилеры, между «Сан-Бернардо» и «Аргулесом».

— А-а! Припоминаю!

Фанни больше ничего и не нужно было!.. Она ощутила безграничную радость, но сразу же застыла. Без всякого предупреждения, словно проскользнув сквозь стену и подслушав разговор, по ковру двигалось еще одно привидение, страшнее деревянного, — то стояло неподвижно, а это словно вылезло из гроба, маленькое, слабое, с желтым, будто пергамент, лицом, с фосфорическими глазами. Костлявые его руки держали роскошный молитвенник. Привидение едва поклонилось и протянуло мертвую руку. Фанни невольно вздрогнула, коснувшись ее. И тогда услышала голос:

— Отец Сандовал!

— Я, наверное, оторвала вас от ваших занятий, падре! — почтительно извинилась она.

— Мы закончили свои молитвы. А прием посетителей — наша обязанность в служении людям. Рад вас видеть, сеньора Хорн!.. — добавил он, пока его фосфорические глаза с холодной проницательностью изучали Фанни. — Мы никогда не забудем вас в молитвах за поддержку истины на суде.

— Истину нужно поддерживать при любых обстоятельствах, — сказала Фанни смиренным торжественным тоном. — Я совершаю небольшую экскурсию, падре, и, проезжая через Толедо, вспомнила о вашем письме… И осмелилась посетить вас.

— Мы приятно поражены высокой честью, которой вы нас удостоили, сеньора!

— Ну что вы, падре… мне так неудобно! — промолвила Фанни, притворно волнуясь. А потом сразу сообразила, что испанские любезности не нужно принимать близко к сердцу, и решила первой остановиться. — Утром я была в соборе и почувствовала… не знаю, поймете ли вы меня… ощутила потребность ближе познакомиться с католицизмом. Я и раньше это чувствовала, уверяю вас!..

Желто-зеленые глаза отца Сандовала не потеплели даже после страстного признания, но веки быстро затрепетали, отчего казалось, что он волнуется. Попала — подумала Фанни довольно.

— Человек может узнать нашу святую католическую церковь, лишь войдя в ее лоно, — сказал отец Сандовал.

— Да, падре!.. Я тоже так думаю! — заявила торжественно Фанни.

— Это довольно сложный вопрос, сеньора. Человек меняет свою веру при необходимости или по убеждениям.

— Что касается меня — то это убеждения, — сказала Фанни и невольно подумала о святой инквизиции.

— Пусть вам помогает святой дух, сеньора! Если вы ищете бога, вы его найдете только в нашей святой католической церкви… Но прежде всего вы должны иметь представление о ней.

— Именно поэтому я и пришла к вам, падре!

— Отец Сандовал задумался. На миг Фанни показалось, что она победила, воспользовавшись пристрастием иезуитов обращать людей в свою веру. На миг ей показалось, что все идет чудесно. Она представила себе фарс своего крещения в Мадриде или Севилье, репортеров, фотографии, сенсацию, которую испанские газеты обязательно сделают из этого события.

— Я думаю об отце Эредиа… — неожиданно молвил Сандовал. — Я думаю, что отец Эредиа, которого вы знаете, мог бы познакомить вас с догматами нашей святой церкви.

— Фанни разволновалась непередаваемо. Она торжествовала и поздравляла себя за ловкость. Игру она выиграла. В это мгновение фосфорические глаза Сандовала впились в ее лицо с ужасной ледяной неприступностью. Фанни ощутила, как к ней возвращается страх, она его боялась, боялась существа, которое заглядывало в ее душу, читало ее мысли. Ей показалось, что от его взгляда не укрылось и тени того волнения, которое охватило ее при упоминании имени Эредиа. Он забросил крючок, она клюнула.

— Но сейчас отец Эредиа занят, — продолжал дальше Сандовал, бросив мрачный взгляд на несчастного Оливареса, который ощутил вину за свой длинный язык. — Он работает над противотифозной вакциной и не может вам помочь.

— Тогда, — героически вымолвила Фанни, прибегая к британскому правилу вовремя, но организованно отступать, — тогда не могли бы вы меня подготовить?.. Извините,падре! Возможно, это слишком смело, что я так говорю?

— Нет ничего плохого в ваших словах, сеньора, — утешил ее Сандовал, — есть только смиренное желание познать бога. Но, к сожалению, и я очень занят. На мне лежит руководство орденом во всей Толедской провинции. Я посоветовал бы вам посещать проповеди в какой-либо приходской церкви, читать специальные книги, сосредотачиваться на себе… И когда почувствуете правду Христову в сердце своем, можете снова приходить к нам.

— Я уверяю вас, что сделаю именно так.

Они еще обменялись мыслями о католицизме, религиозном духе и соборах. Отец Сандовал на бумажке написал названия книг, которые должна была прочитать Фанни. Первой была «Наследование Христу» Кемписа и «Житие Лойолы» отца Риваденейры. Потом Сандовал провел ее к дверям. Они попрощались. Фанни еще раз встретилась с ним взглядом и снова содрогнулась от блеска этих ледяных фосфорических глаз, светящихся мрачным фанатизмом средневековья.

Он благословил ее словами:

— Да убережет господь вашу душу, сеньора!

Пока Робинсон вел машину в Мадрид, Фанни пыталась придумать новый план действий, но ничего не получалось. И тогда она снова начала мечтать об Эредиа, снова отдалась удивительному, сладкому фантазированию, к которому ее толкали непрерывные мысли о нем. Она желала его всеми клетками своего тела, той страстью, в которую превращается чувство, когда человек знает, что мог бы пленить любимого так, как срывают нетронутый созревший плод. Ей казалось, что только Эредиа существует на свете, и больше никого, что поступки ее приобретали смысл только потому, что был Эредиа, что она отдала бы все за одну ночь, одну минуту… Но вместе с тем она замечала, как доселе хаотические и животные устремления ее тела неуклонно превращались в самую чистую нежность, самое чистое восхищение, как желание ласк, с которым она начала преследовать Эредиа, постепенно оборачивалось более сложным, более опасным чувством! Она начинала его любить! Она уже любила его! Это была сама любовь, не платоническая, не та жертвенная любовь, которая способна отказаться от любимого, чтобы не замутить его чистую жизнь, а та, которая появляется у молодой женщины, до того как наслаждение утомит ее чувственность, а свежесть увянет в бесславии скучных светских интриг! Каким чудесным казалось это возвращение к чувствам давно забытой юности! Фанни ощущала, что одинаково желает и его тела, и души, что готова страдать и мучиться за него, что способна любить, как любая другая женщина. Но почему ощущение этой любви так дурманит, такое острое, до краев налитое чистой радостью и глубокой печалью, словно похоронный звон в Севилье по смерти какого-то тореро? Когда автомобиль въехал в Мадрид, пересек площадь Колумба и покатился по роскошной Кастеляна меж двух рядов небольших дворцов с пальмами и олеандрами в садах, Фанни вдруг с тревогой, понятной для любой женщины, подумала, что у Эредиа может быть любовница. По асфальту к виллам Эскориала и Сьерра-де-Гвараррама мчались автомобили, а в них сидели смуглые женщины, красивые, как экзотические цветы. Возможно, какая-то из этих женщин, этих испанок, уже была его любовницей и Фанни появилась поздно! Эта мысль ее опечалила. Она начала убеждать сама себя, что это невозможно, что ни одна из этих набожных красавиц, которые каждое утро ехали в своих лимузинах на литургию, не осмелились бы любить Эредиа, преследовать его, представать ради него перед глазами Сандовала.

Приехали домой, Фанни немного успокоилась. Ванна, кофе, несколько сигарет вернули ей способность мыслить, решать после поездки, что следует делать, а что нет. К вечеру кто-то позвонил. Она сердито сняла трубку.

— Где ты была целый день? Что ты делаешь? — спросил Лесли.

— Была в Толедо.

— И что там?

— Знакомилась со стариной.

— И монахи там тоже были?

— Полно, за исключением одного.

— Не переживай! Найдешь его. Я могу тебе чем-то помочь?

— Еще нет.

Фанни положила трубку.

Она всю ночь не спала, а ночь была теплая, весенняя испанская ночь с черно-фиолетовым небом, с алмазными звездами, которые дрожали и словно нашептывали о вечных темах этой страны — и насилии и революции, о любви и смерти, о боге, о душе и потусторонней жизни…

Она думала об отце Эредиа, ей казалось, что он рядом, что его глаза и губы обжигают ее тело.

Фанни не пошла на следующий день в Колехио-де-Ареналеса. Урок резиденции научил ее действовать осторожно. Удивительным было терпение, с которым она через Лесли и Робинсона собирала мелкие, но очень важные сведения. Так, например, она узнала, что отец Эредиа преподавал в колледже гимнастику и гигиену три раза в неделю, в понедельник, среду и пятницу, утром от 10 до 12, а в остальное время работал в институте экспериментальной медицины на улице Альфонса XII. Узнала она и о том, что директором колледжа был отец Миранда — человек чрезвычайной учености: он владел двадцатью языками, в том числе древнееврейским и японским. Не менее важным было сообщение, что отец Эредиа часто ездит на муле по далеким горным селениям, собирая вирулентные штаммы сыпного тифа. А больше всего ее взволновало то, что во время летних каникул у Института экспериментальной медицины и воинства Христового есть намерение открыть больницу в самом центре эпидемии около Пенья-Ронды на равных началах и с обслуживающим персоналом из монахов, для исследования новой вакцины отца Эредиа.

Только узнав обо всем и хорошо взвесив, Фанни навестила колледж Ареналес. Сам визит был так хорошо организован, что вряд ли это могло вызвать подозрение даже у супериора Толедо. Он совпадал с церемонией вручения книг колледжу Британским институтом культуры в Мадриде. Фанни добавила к этому подарку полные собрания сочинений нескольких английских классиков и таким образом получила право присутствовать на празднике вместе с Лесли. Отец Миранда был восхищен тем, что англичане заинтересовались занятиями в колледже и достижениями иезуитской педагогики, а Лесли пришла в голову блестящая мысль пригласить преподавателей домой на обед. Нет надобности объяснять, что Фанни тоже должна была быть на этом обеде и сидеть по правую руку от отца Эредиа.

— Хочу тебе посоветовать только одно… — сказал Лесли перед тем, как идти в колледж, когда все уже было готово.

— Говори!

— Прекратить вовремя этот роман.

—Именно тогда, когда наступит самый прекрасный момент? — спросила Фанни.

— Сразу после него.

— Почему так?

— Потому что никто не развлекался в Испании безнаказанно.

— Это из личного опыта?

— Частично да! Для Испании человек должен иметь такие крепкие нервы, как у археолога Мериме.

Когда они вошли в холл колледжа, их встретил хор учеников, поющих английский гимн с ужасным произношением; дирижировал длинный, сухой и лысый отец.

Директор, отец Миранда, стоял возле лестницы с несколькими преподавателями, потому что другие, по просьбе англичан, не должны были прерывать занятий. Фанни поразила огромная разница между Сандовалом и директором Колехио-де-Ареналеса. У отца Миранды было полное розовое лицо с синими глазами, которое жизнерадостно смеялось. Он говорил по-английски так же плохо, как и большинство испанцев, да и чего можно ожидать от человека, владеющего еще девятнадцатью другими языками. Он провозгласил приветственную речь, которая своим пафосом могла взволновать даже каменные ступени, и поэтому не волновала никого. Лесли ответил несколькими сухими британскими любезностями и еще раз пожал руку директору и преподавателям. Так же сделала и Фанни. Затем вся группа, хозяева и гости, направились осмотреть столовые, спальни и залы для развлечений, в которых было довольно темно и душно. Фанни и Лесли время от времени нахваливали: «Wonderful»^*), а отец Миранда повторял:

— Все скромно!.. Очень скромно, но гигиенично! Работаем так, как позволяют средства.

^*) Чудесно (англ.)

Они прошли через часовню колледжа, где отец Миранда и преподаватели неожиданно упали на колени перед полихромной статуей богородицы и так стояли молча с полминуты. Дошла очередь и до классных комнат. Отец-химик зажег перед гостями взрывчатую смесь водорода с кислородом к превеликому удовольствию учеников. Дальше были классы с катушками Румкорфа, трубками Гейслера, анатомическим моделями и рисунками, на которых с целью избежать разврата подростков, были изображены бесполые существа. Почти все, что лежало спрятанным в столах классных комнат, повынимали, чтобы показать наглядность. Побывали в аудиториях политехнического училища, где отцы-специалисты преподавали студентам дифференциальное счисление, теоретическую физику, материаловедение. Это было очень скучно. Фанни убедилась, что Лесли — человек большого терпения и, очевидно, очень ее любит.

— А спорт, падре? — спросила она невинно, взглянув одним глазом на свои часы. — Не могли бы мы увидеть, как развивается спорт в ваших училищах?

— Как раз была средина урока гимнастики, которую вел Эредиа.

— Спорту мы также уделяем внимание, — как-то смущенно пояснил отец, — но, возможно, меньше, чем в других школах. У нас в парке маленький стадион.

— На него можно взглянуть? Вы нам окажете такую любезность, не так ли, мистер Блеймер?

— Я тоже хотел простить об этом уважаемого падре, — сказал Лесли.

— Это для нас большая честь!.. — обрадовался отец, то в то же время Фанни заметила, что он смутился еще больше.

— Может, там сейчас никого нет? — спросила она обеспокоено.

— О, нет!.. Именно сейчас мальчики тренируются, готовясь к соревнованиям с колледжем из Саламанки.

— Прекрасно!.. Мы их увидим, не так ли?

Группа повернула назад по длинным коридорам, снова прошла через часовню, где отцы опять упали на колени перед статуей богородицы, и вышли во двор позади колледжа. Волнение отца Миранды становилось заметнее. Он сказал что-то одному из своих коллег, на языке, которого Фанни не понимала. Потом ей пришло в голову, что язык должен быть латинским, так как от дона Алехандро она знала, что иезуиты говорят между собой на латыни. Отец, к которому обратился Миранда, пошел впереди всех, словно получил задание что-то предотвратить.

Они уже дошли до кипарисовой аллеи, отделяющей маленький стадион от парка, когда Фанни вдруг поняла, разволновавшись больше, чем сам отец Миранда, причину его смущения: на площадке, в коротких штанах и белой спортивной обуви, раздетые до пояса, стояли Эредиа и двадцать мальчиков. Площадка была расчерчена белыми параллельными линиями, между которыми стояли разные препятствия. Шесть мальчиков стали в ряд на одно колено, готовясь к забегу.

Фанни не предполагала увидеть такое волнующее и прекрасное зрелище — не соревнование —обнаженное тело Эредиа. Никто из спортсменов не заметил приближения группы. Минут десять они шли молча: отцы — растеряно, Фанни — затаив дыхание, Лесли — иронически усмехаясь. В это время Эредиа свистнул, и мальчики бросились вперед. На протяжении нескольких секунд Фанни успела разглядеть его тело. У него был такой же нежно-смуглый оливковый оттенок, как и лица. Плечи были широкие, талия — тонкая, бедра — округлые и стройные. Все его тело дышало грациозностью легкоатлета, древней статуи.

— У тебя совсем неплохой вкус! — пробормотал Лесли.

— Молчи!.. — прошептала Фанни и замедлила ход, чтобы дольше смотреть на это прекрасное тело.

Мальчики тем временем добежали до конца площадки, повернули назад и бежали по параллельным дорожкам. Эредиа смотрел на мальчиков критически, с хронометром в руке ожидая момента, чтобы определить победителя в группе. Фанни охватило предчувствие, что когда монах их увидит, то будет неприятно поражен. В это мгновение с халатом в руке откуда-то прибежал отец, с которым Миранда говорил на латыни.

— Отец Риккардо!.. — стеснительно промолвил Миранда. — Наденьте свой халат!

— Эредиа обернулся. Первое, что промелькнуло на его лице — это удивление, а затем гнев. Он посмотрел на отца Миранду с укором, словно хотел сказать: «Что это такое? Почему вы привели этих людей без предупреждения?» Отец Миранда виновато и беспомощно захлопал глазами, полностью признавая, на какой позор выставил своего коллегу. Эредиа быстро надел халат и завернулся в него по самую шею.

— Добрый день, падре!.. — сказала Фанни непринужденно, словно его обнаженное тело не произвело на нее никакого впечатления. И это было бы так, если бы оно не поражало красотой.

— Добрый день, мисс Хорн! — ответил Эредиа спокойно.

— Продолжайте, падре!.. — поощрила Фанни весело. — Я люблю бег на двести метров. Есть хорошие результаты?

— Один из мальчиков почти достиг каталонского рекорда.

— Чудесно!.. Какими видами спорта вы занимаетесь?

— Теннисом, плаванием и легкой атлетикой.

— У нас было совсем иное представление о ваших школах.

— Мы стараемся не отставать от принципов современного воспитания.

— Ваши ученики изучают схоластику?

— Изучают, мисс Хорн!

— Думаю, что и здесь у нас совсем неверное представление, не так ли?

— Абсолютно ошибочное!.. Схоластика — это философия христианства и основа нашего мировоззрения.

Он отвечал вежливо, улыбаясь, без какой-либо неприязни, но Фанни показалось, что в его улыбке проглядывает снисходительная ирония, словно он хотел сказать: «Зачем ты пришла сюда? Почему не едешь со своими друзьями загорать в Сан-Себастьян? Неужели тебя интересует наша схоластика?» Беседуя с ним, Фанни заворожено наблюдала цветущую и мужественную красоту его лица, открытый взгляд, сильную грудь, натягивающую халат. Ей казалось, что нет большего счастья, чем утонуть в объятьях этого тела, этих сильных нежно-смуглых рук. Но аскетические складки в уголках его губ подсказывали ей, что нет ничего более далекого и более недоступного, нежели это тело. Вежливо-ироничная улыбка и далее дрожала на его лице, и это наполняло Фанни отчаянием.

Пока все беседовали, отец Миранда завел с Лесли серьезный разговор о воспитании, остальные отцы слушали с почтительным вниманием. На несколько минут — но не ради ли этих минут она пришла? — Фанни и Эредиа очутились в стороне.

— Мне кажется, что я вам надоедаю, — горько сказала она. — Боюсь, чтобы вы не подумали, будто я расспрашиваю так, как мои приятели в тот вечер на постоялом дворе.

— Я так не думаю, — сказал Эредиа.

— Еще одно, падре!.. — промолвила Фанни умоляюще, и взволнованность ее голоса заставила ироническую улыбку исчезнуть с его лица. — Вы были уверены, что на суде… я скажу правду?

— Абсолютно, миссис!..

— Я могла и не сказать.

— Знаю. Но я был уверен, что скажете.

— Почему?

— Вы не похожи на своих друзей.

— Вы и сейчас так же уверены?

— Конечно, — сказал он.

И в этот миг Фанни поняла, что к нему нет иного пути, кроме правды, кроме полного отказа от любой хитрости.

— Вы придете на обед к мистеру Блеймеру? — быстро спросила Фанни.

— Я не могу, — ответил Эредиа. — После обеда я еду на работу в Пенья-Ронду. Я как раз хотел извиниться перед мистером Блеймером.

— Жаль!.. — вымолвила Фанни тихо.

Ей показалось, что отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, прошло мимо внимания монаха.

— Я тоже сожалею! — сказал он. — Поговорили бы о схоластике. Отец Сандовал мне говорил, что у вас есть мысль перейти в лоно католической церкви.

Взгляды их встретились, и Фанни снова прочитала в его глазах доброжелательную и снисходительную иронию.

— Предполагаю, что отец Сандовал не в восторге от этого, — твердо сказала Фанни.

Ироническая усмешка опять исчезла из глаз монаха. Фанни показалось, что он принял во внимание ее честные, без хитрости, слова.

— Наверное, он заподозрил в вашем желании больше эксцентричности, чем убеждения.

— Мое желание было лишь поводом попасть в резиденцию.

Он замолчал, а взгляд его стал строгим.

— Вы искренний человек, миссис Хорн! — промолвил он через минуту.

— Не со всеми.

— С теми, с кем нужно.

— Тогда, — промолвила она, затаив дыхание, волнуясь и надеясь, что дала ему возможность все понять, — тогда не позволили бы вы мне помогать вам как медицинской сестре летом в Пенья-Ронде?

Брови отца Эредиа вздрогнули. К лицу прилила кровь. Но это было мгновенное волнение, которое сразу же погасила стальная воля, строго, аскетически сжатые губы.

— Нет, миссис Хорн! — сказал он твердо.

— Почему?

— Потому что вы принадлежите миру, а я своему ордену.

Лесли выдержал обед. Для Фанни это была мука. Под вечер она попросила своего приятеля вместе пойти во «Флориду». Над открытым дансингом висело неизменное черно-фиолетовое мадридское небо. Звезды таинственно трепетали. От Сьерра-де-Гвадаррамы веял ветер и шуршал пальмовыми листьями. Джазовый оркестр играл меланхолические аргентинские танго. Фанни злобно и мрачно опорожняла рюмки с виски. Лесли молча наблюдал. Он никогда не видел ее в таком состоянии.

— Я советовал бы тебе срочно покинуть Испанию, — сказал он. — Почему бы тебе не поехать в Биарриц?

Но Фанни думала о Пенья-Ронде.

(Продолжение следует)

В публикации использованы иллюстрации из киевского издания романа — Киев. Издательство художественной литературы «Дніпро». 1980. Художник О.Е. Николаец

Мария Ольшанская