Димитр Димов
«Обреченные души»
Информация для читателей
Первую часть романа («Конец одной истории») можно прочитать здесь.
Главы I–III второй части («Фанни и Лойола») — на этой странице. Продолжение
второй части (глава IV) — здесь. Окончание второй части — на этой странице.
Главы I–III третьей части («Фанни против Лойолы») — на этой странице.
Мария Ольшанская
Третья часть
Фанни против Лойолы
IV
Подойдя к палатке Эредиа, Фанни остановилась перед входом и громко спросила:
— Можно зайти?
Ответа не последовало.
Тогда она подняла полог и заглянула внутрь. Эредиа сидел за столом. Фанни вошла, не колеблясь. В желтоватом свете, пробивающемся в палатку, она вдруг заметила, что его волосы поседели. И оттого, что эти волосы стали седыми, ее пробрала дрожь. Эредиа не читал, не писал и не просматривал медицинские журналы, не делал заметок, что было его постоянным занятием тогда, когда он не молился в часовне и не лечил больных. Он сидел за столом, заваленным книгами и тетрадями, уставившись неподвижно в пространство перед собой, как человек, который ничего не делает, ни о чем не думает, ничего не ощущает. Даже появление Фанни не вывело его из оцепенения. Когда ее глаза привыкли к полумраку, она увидела, что выражение его лица не изменилось. Это было то же лицо изнуренного бессонницей и работой человека, которое Фанни наблюдала ежедневно. Только волосы поседели, страшно поседели, утратили свой иссиня-черный блеск, и это вызвало у нее смятение. «О, как же все это потрясло его!» — подумала она, но не обрадовалась, как на то надеялась. Сейчас вряд ли он был в состоянии отбивать все ее нападки. Сейчас он казался слабым, надломленным, исполненным отчаяния, хотя свидетельством тому могла быть только внезапная седина, а не выражение его лица, которое ничуть не изменилось. Но волосы, волосы!.. Может, наконец, он избавился от феерического миража всемирной империи Христа. Возможно, он видит, что заплутал, возможно, он осознает свое безумие. Теперь, быть может, он примет сочувствие влюбленной женщины, примет помощь, которая пришла уж никак не с небес. Фанни почувствовала, как вся ее ненависть, все недавнее злорадство в один миг исчезли. Неожиданно в ней проснулась легкость и радость того весеннего дня, когда она ехала искать его в Толедо. Ее охватило чувство глубокой нежности к этим внезапно поседевшим волосам, к его бледному, аскетическому лицу и к тому страданию, которое, вероятно, душит его изнутри. Теперь она хотела лишь подойти к нему, обнять его голову и прижаться к его груди, понимая, что и к ней придет безмерное облегчение, и она освободится от прежнего страха перед смертью и одиночеством, не будет слышать того ужасного голоса, который уличал ее и доводил до истерии. Каким спокойствием сразу же наполнилась ее душа, как она сейчас любила Эредиа, а в нем весь мир!.. Теперь она понимала, что никогда не расстанется с Эредиа, что даже страх смерти от сыпного тифа не заставит ее уйти отсюда, что она готова храбро встретить смерть вместе с ним. Она хотела только одного: чтобы он почувствовал ее нежность, принял ее, как любящую женщину, избавился от страшного холода своего фанатизма, который всегда его сковывал. Она хотела только этого!.. И она медленно направилась к нему.
— Где Доминго? Вы последняя, кто с ним говорил! — неожиданно спросил он.
Бессонница, работа и молитвы изнурили его тело, а душу язвили муки, однако голос его остался неизменным — суровый, фанатичный голос неослабевающей воли, нечеловеческой энергии и ненависти ко всему земному; голос, который, как чудилось, прозвучал из алтаря Монсерратского монастыря и сейчас хлестнул душу Фанни так, как если бы стальной молот ударил по нежной фарфоровой вазе. Глаза его снова засверкали, будто искры, и в них снова засветилось демоническое бесчувствие существа, не знающего человека и любви.
— О, замолчите!.. — умоляюще прошептала она. — Не говорите сейчас ничего!
— Где Доминго? — повторил он. — Кармелитка сказала мне, что вы провожали его до шоссе, и он уехал на велосипеде.
— Молчите!.. Не говорите, что она вам сказала!..
— Почему?.. Вы боитесь? — в его голосе слышалась мрачная насмешка.
Он поднялся и подошел к ней, словно стремился испепелить ее своим взглядом. И она ощутила, что ненависть к нему снова поднимается в ее сердце, а чувство, недавно охватившее ее, — безумие, что теперь она снова видит его таким, какой он есть на самом деле, — холодный призрак, явившийся из мрака веков, исчадие черного испанского фанатизма.
— Где он?.. — прошипела она с прежней ненавистью. — Убежал к красным!.. Теперь я могу вам это сказать… Я ему помогла… Итак, Оливарес повесился, Доминго убежал к красным, Гонсало уедет сегодня со мной… Вы один останетесь здесь, вы и трупы… вы и смерть… вы и ваше бездушие!
— Выходит, что вы разлагаете моих подчиненных?
— Я их не разлагаю. Они сами видят ваше безумие.
— Ваши поступки подлые.
— Почему подлые? Не потому ли, что я два месяца содержала вашу больницу?
— Вы не содержали ее! Вы ее использовали.
— Чтобы заболеть сыпным тифом?
— Чтобы проводить свою игру.
— И, как видите, я своего добилась! — сказала она, улыбаясь.
— Не добились, зато отомстили.
— Я рада, если это так.
— Знаю!.. Ведь вам не доступны иные радости.
— А вам их хватает!.. О! Блаженный!
— Вас бог накажет!
— Я не боюсь бога! Ни вас, ни самой себя!
— Так будет до тех пор, пока действует морфий.
— Я вижу, что ваша шпионская служба действует отменно.
— Вы должны быть ей благодарны.
— Вот как? За что?
— За то, что она спасла вас от трибунала. Доминго поймали в одежде вашего водителя. Наша мерзкая служба засвидетельствовала, что одежду украли, а не передали с помощью Робинсона по вашему приказу.
— Большое спасибо!.. А как собираются наказать Доминго?
— Его расстреляют публично.
Мертвенный холод, идущий от Эредиа, обдал Фанни и отнял голос. Гнев, ирония и злорадство, которые только что наполняли ее, мгновенно испарились.
— И вы… вы спокойно сидите здесь!.. — прошептала она в ужасе.
— Каждый крепок по-своему. Позавчера вечером и вы спокойно курили над телом своего друга.
— Неужели вы хотите быть похожим на меня?
— Я ничем не похож на вас.
Осунувшееся лицо Эредиа, поседевшие волосы, бескровные губы излучали зловещее, торжественное спокойствие, бесстрастность инквизитора, равнодушно взирающего на огонь, охватывающий осужденного. Лишь в глазах светилась мрачная экзальтация, которую она увидела впервые. Черный блеск его зрачков стал еще более острым, магнетичным, пронизывающим. И тогда она поняла в последний раз и навсегда, что этот человек, как и она сама, является разительным нарушением логики, красоты и совершенства жизни, что он так же, как и она, утратил связь с другими людьми и поэтому живет, как одинокое привидение, под мрачной защитой своего бога, своих догм и своей метафизики, что он тоже ни что иное, как бессмысленность, как хлам, как зло…
Она вскочила, словно ужаленная, и бросилась прочь. Быстрее! Подальше отсюда!.. Подальше от этого человека, от этой палатки!..
—Остановитесь! — крикнул он громко. —Остановитесь!..
Она остановилась и замерла.
— Что такое? — спросила она.
— Я сделал все, чтобы спасти Доминго. Однако дон Бартоломео хочет преподнести урок тем, кто предает веру.
— Может, вы хотите сказать — Франко!
— Нет! Веру!.. — мрачно подчеркнул Эредиа.
— Вы понимаете, что вы говорите?.. Какое моральное право позволяет дону Бартоломео в двадцатом веке казнить людей во имя веры?
— Вы не видите нашей борьбы… Вы не знаете, что означает для нас вера. Сейчас весь испанский народ взялся за оружие, чтобы сражаться за свою веру…
— Да, он всегда так поступал по приказу королей и пап, стремящихся расширить свою власть. А теперь он сражается за Гитлера и Муссолини. Разве вы не понимаете, не видите этого?
— Мы сражаемся, прежде всего, за Христа.
— И во имя Христа генерал, который потерял рассудок, может покарать Доминго?
— Смерть Доминго — только неизбежный эпизод в нашей борьбе.
— Неизбежный! — воскликнула она, задрожав от возмущения. — И вы это говорите мне? Есть ли в вас хотя бы капля человеческого чувства? Вспомните ночь, когда Доминго прикрыл вас своим телом от пуль анархистов!..
— Так же поступили и вы. Я сожалею, вспоминая об этом. Я страдаю за вас, за Доминго, за Оливареса… Но что такое я, что такое вы, что такое они перед извечной целью нашей веры, которую мы должны спасти!.. Вы не осознаете величия этой цели и поэтому ненавидите меня, поэтому так поступаете…
Фанни посмотрела на него с ужасом. Не сошел ли он с ума? Но он и дальше продолжал медленно, спокойно, непреклонно, а Фанни слушала молча, с немым сочувствием.
Затем слова его зазвучали патетически и торжественно, как будто он читал проповедь в церкви Пенья-Ронды. Никогда он еще так не говорил. Начав с отдельных фактов, он обобщил их, от этих обобщений перешел к новым выводам и увлек ее на крутые тропинки схоластики, проложенные святым Августином, святым Фомой Аквинским и Суаресом во мраке человеческого невежества. Его мысль возносилась все выше и выше по ступенькам силлогизмов, пока не поднялась, наконец, на такую головокружительную высоту, с какой тифозный лагерь, землю и людей уже вообще не было видно. И тогда перед Фанни открылась ослепительная панорама — лучезарное пространство, которое отец Эредиа назвал «Ordo amoris»*), — а в этом пространстве блаженно плавали, словно праздничные воздушные шарики на карнавале, бессмертные души целого легиона праведников и святых.
*) Сфера любви (лат.)
Тут Эредиа совершил головокружительный прыжок и снова очутился на земле, потянув за собой и Фанни. Ordo amoris можно было только предвидеть разумом, но не достигнуть. Чтобы достигнуть его, нужна вера. Вера… вера необходима миллионам человеческих существ!.. Но сейчас вера в опасности и за нее нужно бороться. В этой борьбе личность исчезает, средства не выбираются, методы — те, которые подскажет случай…
Внезапно Фанни расхохоталась. Вначале она смеялась тихо, сдавленно, затем смех ее усилился, сделался нервным, громким, почти истерическим… А потом сразу успокоилась, и мысли ее потекли с тоскливой и опустошенной ясностью. Вот ради кого она приехала сюда!.. Вот что осталось от магнетического волшебства этого испанского монаха! Фанни припомнила юный восторг в начале своей любви, свои страдания в Андалузии, самозабвение, с которым она бросилась защищать его от анархистов, сыпной тиф, повседневно угрожающий ей… Вот… вот что осталось от всего этого! Только этот смех, только сочувствие к безумцу!..
«Нужно что-то сделать для Доминго», — была ее первая мысль, когда она, выйдя из палатки, снова очутилась под слепящим солнцем. Скорее!.. Не теряя ни минуты, к дону Бартоломео! Неожиданно она вспомнила ужасное определение, которое Лойола четыре с половиной века назад дал ордену: Cohorta para combater los enemigos de la Cristianidad*).
*) Когорта борьбы против врагов христианства (исп.)
А кто может быть для этой зловещей когорты большим врагом христианства, чем монах-расстрига, чем иезуит, перешедший в лагерь красных? Доминго погиб… Возможно, его уже расстреляли! Если Эредиа недавно ходатайствовал об отмене приговора, то набожный и кровожадный дон Бартоломео, наверное, не замедлит исполнить его. События в этой стране разворачиваются по какой-то жестокой и непостижимой логике! Скорее, скорее спасать здоровую, сильную жизнь!..
— Робинсон! —позвала она, подойдя к палатке водителя.
Но тот не вышел к ней, как обычно. Откуда-то послышался голос Долорес:
— Робинсона нет, сеньора!
— Куда он поехал?
— К виселицам.
— К каким виселицам, севильская цыганка?.. — раздраженно крикнула Фанни.
— В Пенья-Ронде должны казнить троих анархистов! Разве вы не знаете?.. Один из них Доминго.
— Иди-ка сюда, дрянная девчонка! Когда их казнят?
— Сегодня утром…
Долорес не считала нужным подчиниться, но вместо нее подбежала Кармен.
— Робинсон оставил записку, сеньора! — сказала девушка.
Она протянула записку Фанни. Робинсон сообщал, что поехал в городок зарядить аккумуляторы санитарной машины и что через два часа вернется. Два часа! Ждать его? Но за это время могут повесить Доминго. Скорее! Скорее!
Отбросив колебания, она схватила свою сумку и пошла пешком в город. До Пенья-Ронды было три километра, но Фанни надеялась быстрым шагом преодолеть их самое большее за двадцать минут. Она повязала голову шелковым платком и быстро направилась по шоссе. Солнце жгло немилосердно. От песка и скал до синего зноя неба струился раскаленный воздух, в котором дрожали очертания предметов. Шоссе было запущено и разбито. Горячая пыль быстро набилась в ее открытые туфли, в которых можно было ходить разве что по асфальтированным аллеям. Решила идти по обочине, вдоль оврага, но здесь сухие колючки и кактусы нещадно царапали голые ноги, и она снова пошла по шоссе. Внезапно Фанни ощутила усталость и слабость. Колени начали подгибаться. Наверное, она слишком быстро идет. От этого тропического зноя, когда вокруг никакой тени, может случиться солнечный удар. Жара мучила ее невыносимо, но она не потела. Головная боль, начавшаяся с самого утра, становилась чем дальше, тем более резкой. Время от времени по телу пробегал холодный озноб. Что это такое? Чепуха! Ничего! Нужно только медленнее идти.
Внизу появились тучи пыли, которые затянули большой кусок шоссе и двигались в направлении Медина-дель-Кампо. Солдаты!.. Теперь придется глотать пыль, пока пройдет колонна. Фанни снова пошла вдоль оврага. Колонна приближалась. Впереди шагали оборванные испанские пехотинцы в белых ботинках, с красными кисточками на пилотках. Уставшие солдаты шли, сгибаясь под весом ранцев и винтовок, и молча оглядывали Фанни. У них были грубые деревенские лица, равнодушное выражение которых не давало оснований ждать от этих людей какого бы то ни было героизма во имя бога и короля. Они шли воевать, не понимая, во имя чего, просто потому, что офицеры их вели, а кюре учили их подчиняться. Они шли покорно, как овцы, которых ведут на заклание. От их потных тел, от потертых ранцев и изорванной формы разило специфическим солдатским духом. Это были те же самые бедные темные крестьяне, какие умирали в лагере от сыпного тифа. Совсем другое зрелище представляли собой офицеры, гарцевавшие на породистых лошадях. По утонченным лицам и горячечному восторгу в глазах можно было сразу узнать тех длинноногих аристократов Кастилии, которые рвались в бой во имя бога и короля. Приблизившись к Фанни и признав в ней «сеньору», они приветствовали ее изысканно, с радостной беспечностью, словно шли не в бой, а на прогулку. А впрочем, эти кавалеры были глубоко религиозны и в самом деле совсем не боялись смерти. Для них она была лишь переходом в иную жизнь. Следом за пехотой шло несколько отрядов добровольцев — люди буйного нрава, страстные, из тех, кто не любит молчать, а тем паче подчиняться дисциплине. Тут были горцы из Наварры, верные до могилы Бурбонской династии, фалангисты, которые жаждали отомстить за смерть Хосе Антонио, набожные христиане, готовые умереть за веру (они несли плакат «Por la Santa Fe!*)»), арагонцы, любители серенад и драк, иностранцы с лицами разбойников, едва выучившие несколько испанских слов. Весь этот сброд, красочный, веселый и кровожадный, дефилировал перед Фанни, осыпая ее «пиропос» (комплиментами — М.О.) по извечной привычке всех испанцев, которые не могут спокойно пройти мимо красивой женщины.
— Pajarico!**) — кричали наваррцы.
— Ole guapa!***) — захлебываясь от восторга, орали те, кто шел умирать за святую веру.
*) За святую веру! (исп.)
**) Птичка! (исп.)
***) Ах, какая красавица!.. (исп.)
— Ты испанка, девушка? — с патриотической гордостью спрашивали фалангисты. А потом, разглядев, что перед ними не простая женщина из народа, вежливо добавляли: — мы склоняемся к вашим ногам, сеньора!..
«Безумцы», — с горечью подумала Фанни. А они шли дальше, продолжая осыпать ее галантными словами, воинственно размахивая своим оружием, бренча на гитарах, — шли, чтобы со славой умереть во имя бога и короля, чтобы перебить всех до единого металлургов и ткачей, защищающих республику.
Колонна прошла. Фанни снова двинулась в путь. Ее лицо, костюм и ноги побелели от пыли. Скорее в Пенья-Ронду!.. Скорее! Но она в ужасе почувствовала, что ей совсем плохо, ноги подкашивались, сердце останавливалось. «Я упаду, — подумала она испуганно. — От солнечного удара. Солнце печет неимоверно». До Пенья-Ронды оставалось не более километра. Но она решила передохнуть и села у овражка. Как только села, жара показалась ей еще нестерпимее. В ушах шумело. Руки беспомощно повисли. И тут Фанни с облегчением увидела, что на шоссе появилась санитарная машина. Робинсон затормозил и в испуге подбежал к ней.
— Поворачивай назад! — приказала она. — Гони как можно быстрее в Пенья-Ронду.
Робинсон помог ей сесть в машину.
— Ты видел виселицы в Пенья-Ронде? — спросила она возбужденно.
— Нет, миссис!.. Я не заметил виселиц, — ответил водитель.
— А толпа разве не собирается?.. Не ожидают казни?
— Нет, я не заметил, чтобы ждали казни.
Точнее и равнодушнее ответить было нельзя. И Фанни с благодарностью подумала, что Робинсон прикидывается дурачком, потому что не хочет раздражать ее своим удивлением. Впрочем, это разумную манеру поведения он усвоил уже много месяцев назад.
— Что случилось с красными? — спросила она.
— Их отбросили, — ответил Робинсон. — Но один сержант мне сказал, что наступление может повториться.
Невзирая на зной, в Пенья-Ронде царило лихорадочное оживление, обычное для города, в котором расположен штаб армии. По узеньким средневековым улочкам, между уродливыми каменными домами с деревянными гербами над входом сновали вспотевшие адъютанты, связные и вооруженные добровольцы. Хотя первая атака красных была отбита, дон Бартоломео предусмотрительно укреплял город. Генерал готовился к героической обороне. Если ему не хватало разума и гуманности, то, во всяком случае, он был храбрым — ведь ни одного испанца нельзя укорить тем, что ему не хватает храбрости. Группы рабочих, которым дон Бартоломео доверял не настолько, чтобы вооружить их и отправить на фронт, молча рыли окопы на перекрестках.
Машина не могла проехать по узким улочкам. Фанни вышла из машины и направилась в штаб-квартиру, руководствуясь указаниями сержанта, которому она подарила пачку сигарет. После достаточно долгих поисков и расспросов она добралась до большого мрачного дома, сложенного из обтесанного гранита. Дом напоминал скорее укрепленную средневековую тюрьму, но на самом деле это был дворец знатного рода, семейная собственность генерала, который теперь превратил ее в штаб-квартиру своей армии. Перед главным входом стояли две деревянные будки, позаимствованные с участка гражданской гвардии и наспех перекрашенные в цвета императорской Испании. После долгих объяснений, появлений и исчезновений с каждым разом все более высоких чинов, к Фанни, наконец, вышел адъютант генерала. Увидев Фанни, он вежливо отрекомендовался как майор Артиага и поцеловал ей руку.
— Вы помощница доктора Мюрье из лагеря отца Эредиа, не так ли?.. — вежливо спросил он после неизменного «склоняюсь к вашим ногам, сеньора».
— Да, майор! Я хочу сказать два слова дону Бартоломео. У меня к нему личное дело. Он меня примет?
Лицо майора Артиага сделалось чрезвычайно сосредоточенным. Из вежливости он сдержал свое адъютантское любопытство и, пренебрегая служебными обязанностями, не расспрашивал ее о причине визита.
— Дон Бартоломео никогда не откажется выслушать добрую христианку, — заявил он без колебаний и тем еще раз подчеркнул свою всестороннюю осведомленность. — Я немедленно доложу его превосходительству.
Он провел Фанни в темный холл, где их сразу же освежила прохлада. Они прошли мимо нескольких комнат с открытыми дверями, в которых кипела бурная деятельность. Офицеры стояли, склонившись над картами, или диктовали приказы. Почти все смотрели на Фанни с интересом и церемонно кланялись ей с изысканной вежливостью идальго, даже в самые тяжкие и самые опасные минуты жизни хладнокровно сохраняющих уважение к дамам. О том, что время было тяжелым и опасным, можно было судить по нервным телефонным звонкам. Неожиданно быстро красные начали вторую атаку. Убранство дома было роскошным: богатые ковры времен Гойи, бархатные портьеры, старинные кресла с позолотой. Над столами, заваленными картами, над пишущими машинками и телефонными аппаратами повис синеватый дым душистых гаванских сигар. Это был настоящий штаб императорской Испании.
Майор Артиага оставил Фанни в приемной на втором этаже и пошел предупредить генерала. Вскоре он вернулся, предложил ей пройти через комнату, украшенную рыцарским оружием, и, наконец, ввел ее в кабинет дона Бартоломео.
В этом кабинете все удивляло. Все говорило о святой вере, о знатности рода Хилов и об их храбрых предках, которые прославили этот род еще во времена конкистадоров. Половину кабинета занимали коллекции самого разнообразного оружия, трофеи, кресты, распятия, старинные евангелия и пожелтевшие документы, бережно расставленные в стеклянных шкафах. Эти документы свидетельствовали о благодарности испанских цезарей предкам дона Бартоломео. Вторая половина была занята письменным столом и книгами идальго. Со стен смотрели написанные маслом портреты бородатых головорезов — правителей Фландрии, Мексики или Неаполя — в доспехах, в мантиях, наброшенных на плечи. От их лиц веяло зловещей энергией герцога Альбы и Писарро, а в руках они держали огромные сабли, похожие на мечи, какие носили ландскнехты времен Тридцатилетней войны. Все эти знаменитости из рода Хилов выдвинулись во времена религиозных войн и прославились своей набожностью, жестокостью и бесспорной причастностью к развалу Испанской империи.
В отличие от них, дон Бартоломео не казался таким страшным, насколько можно было бы ожидать, судя по его делам. Он даже больше напоминал тех печальных и кротких аристократов, которых Эль Греко увековечил в «Похоронах графа Оргаса». У него была такая же подстриженная бородка, такие же слегка закрученные вверх усы и породистая palidez áurea*) кожи. Но стоило внимательнее приглядеться к его глазам, и в зрачках можно было заметить кровавые огоньки и какую-то пронзительность, удивительно напоминающую глаза бородатых предков на портретах. И тогда становилось понятно, что дон Бартоломео может без колебаний вырезать всю Испанию, если ему покажется, что это необходимо во имя бога и короля.
*) Золотистая бледность (исп.)
— Садитесь, сеньора!.. — предложил он ей любезно. — Я рад, что случай предоставил мне приятную возможность познакомиться с вами… — Он умышленно сделал ударение на последних словах, намекая на приглашение на ужин к себе в имение, от которого Фанни отказалась. — Я слышал о вас от покойного доктора Мюрье, я его знал… Отец Эредиа заходил ко мне вчера вечером и сообщил о его смерти. Упокой, господи, его душу, хотя доктор и не верил в него.
— В лагере печальные события, генерал!.. — сказала Фанни.
— Это свидетельствует о том, что наша родина на краю гибели… Разочарование в вере и красные идеи проникли даже в святое Христово воинство!.. Отец Эредиа рассказал мне все. Но мы спасем Испанию, сеньора! За это мы и сражаемся!
— Вы должны ее спасти!.. — сказала Фанни хриплым голосом. — Пусть поможет вам господь в вашем благородном деле! Я глубоко религиозна, генерал… — продолжала она, уже попав в тон. — Мой приезд в Испанию совпал с нравственным переломом в моей душе… Я уже почти католичка, и поэтому приняла этот тяжелый крест — работу в тифозном лагере.
Ей посчастливилось не сбиться с тона, и она начала говорить о боге и христианстве, о католическом духе… Она провозгласила торжественную тираду, очень похожую на ту, которую слышала утром от отца Эредиа, но лишенную логической связи силлогизмов. Однако она обогатила ее цитатами из святой Терезы. Потом Фанни привела одну ценную мысль Лойолы: мягкое и пассивное отношение к врагам христианства равно их уничтожению. Она полностью разделяет ту строгость, с которой дон Бартоломео ведет борьбу за спасение веры. Однако, невзирая на это, она позволила себе обратиться к нему с одной просьбой.
— Это личная просьба христианки, генерал!.. — она придала голосу проникновенное, нежное звучание и словно бы нечаянно слегка прикоснулась рукой к могущественному сатрапу.
«Не слишком ли рискованно я действую? — вдруг спросила она себя. — Если этот идиот решит…» Но Доминго, Доминго должен быть спасен!.. В конце концов, чтобы спасти кого-то, она должна пожертвовать чем-то, не думая о своих капризах, не надеясь получить что-то взамен. К тому же вынужденный флирт с этим старым дураком ни к чему не обязывает.
Если бы в Испании не было столько смуглых женщин, прелестью которых Бартоломео уже давно пресытился, его не взволновало бы прикосновение этой северной красавицы.
— Сеньора!.. — проговорил он торжественно. — Я сделаю все от меня зависящее.
— Благодарю!.. Я хлопочу о жизни одного человека. Монах Доминго Альварес осужден на смерть… Помилуйте его, генерал!
Ах!.. Вот оно что! Идальго почувствовал себя несколько разочарованным и оскорбленным. Разочарованным, потому что ему совсем ничего не стоило то, о чем его просили, а оскорбленным, потому что эта сеньора проявила слабость к жалкому монаху, холопу, которого иезуиты воспитали из милости. Карамба! Разве какой-то плебей заслуживает ее благосклонности? Чары северной красавицы сразу же перестали на него действовать. Дон Бартоломео нахмурился, и под его густыми поседевшими бровями Фанни снова заметила кровавые огоньки зрачков.
— Доминго Альварес!.. — хмуро повторил он. — Это тот, что пытался убежать к красным?
— Тот самый! — сказала Фанни. — Он еще такой молодой… Простите ему его увлечение!..
А-а-а… молодой! Идальго улыбнулся про себя. Какая женщина равнодушна к молодым мужчинам! Он, может, испытал бы милостивое сочувствие к Фанни, если бы вдруг не вспомнил, что предмет ее слабости — никчемный крестьянин. К этому добавилась еще и досада оттого, что его взволновало льстивое прикосновение ее руки. Он с горечью вспомнил, что ему пятьдесят восемь лет. Когда человек стареет, женщины всегда готовы его обмануть. Но дон Бартоломео не такой глупый и не такой слабый, чтобы поступиться принципами борьбы во имя бога и короля. Возможно, она надеялась именно на это. Какой позор! Эта англичанка должна понять, кто такой дон Бартоломео Хил де Сарате. И волна ярости залила честолюбивое сердце идальго, волна, приблизившая несчастного Доминго Альвареса к неминуемой смерти.
— Боюсь, сеньора, что формальные причины помешают мне отменить приговор.
— Какие причины? — встревожено спросила Фанни.
— Я выполняю приказ верховного командования — безжалостно карать всех дезертиров и противников движения… Приговор вынесен, а право отмены принадлежит только генералиссимусу Франко.
— Тогда отложите казнь… Осужденный пошлет просьбу о помиловании генералиссимусу Франко.
— Невозможно, сеньора!.. — В ответе дона Бартоломео слышалась досада, а в глазах снова вспыхнули зловещие огоньки… — Просьба не будет иметь никаких последствий… Кроме того, совесть не позволяет мне отпускать противников, которые завтра могут оказаться у красных и снова действовать против нас.
— Генерал, к чему эти казни?..
Как это к чему?.. Это уже слишком! Дон Бартоломео сразу забыл о происхождении Доминго и перестал печалиться по поводу своего преклонного возраста… В его груди закипело вдохновение человека, который сражается за бога и короля. Как это к чему? Чтобы покончить с республикой, чтобы уничтожить врагов, конечно!.. Разве Фанни не знает, что эти вероотступники подрывают основы его родины? Разве она не видит, что горят монастыри, разрушаются церкви, гибнут потомки славных родов? Разве не наивысшая обязанность аристократов и всех, кто поддерживает новое движение, — спасти святую веру и ценности прошлого, снова возродить на руинах республики Испанию Филиппа II, Испанию цезарей, Испанию конкистадоров, Гонгоры, Лопе де Вега… да, ту героическую Испанию, которая завладела целыми континентами и принесла им цивилизацию?.. Нет!.. Очевидно, миссис Хорн неведома великая цель движения, очевидно, ослепленная своим милосердием, она не видит той мессианской роли, какую бог возложил на испанский народ. Традиционная Испания всегда была мистическим факелом веры в Европе и во всем мире. Она всегда будет мечом христианства!..
Если бы дон Бартоломео, пренебрегая советами врачей, не злоупотреблял бы коньяком и гаванскими сигарами, если бы целые участки его мозга не были поражены склерозом, он, возможно, опомнился бы и остановился. Но теперь он слишком взволнован. Инерция аффекта тянула его за собой безудержно. Он хотел показать этой англичанке, этой извечной противнице своей расы, идеал, за который они сражаются. Итак, их движение сражается за могущественную Испанию, опирающуюся на традиции, окрыленную славной памятью о прошлом, за Испанию, которая под скипетром дона Луиса де Ковадонги снова присоединит к себе Аргентину, Мексику, Филиппины… все республики Латинской Америки, все архипелаги в океанах, за императорскую Испанию, которая объединит сто пятьдесят миллионов человек, которая снова завладеет миром. Голос дона Бартоломео становился все более возбужденным, а кровавые огоньки в глазах более красными…
Внезапно Фанни охватил страх. Ей показалось, что она попала в страну, где кто-то выпустил на свободу сумасшедших, которые не знали, как захватить власть и теперь преследуют нормальных людей. Это ощущение поражало своей реальностью. В Эредиа, в доне Бартоломео, в разнузданной толпе, направляющейся на фронт, играя на гитарах, в словах и действиях всех, кого она видела, было нечто безумное и болезненное. Да это же сумасшедшие!.. Неужели Фанни еще сомневается в том, что они сумасшедшие? В ее ушах звенело все то, чего она наслушалась с утра. Еще немного, и она сама сойдет с ума. Скорее отсюда! Подальше от этой страны! Кто может спасти Доминго Альвареса от банды вооруженных сумасшедших людей, не рискуя собственной жизнью?.. А если этот безумный генерал вспомнит, что Доминго убежал в одежде Робинсона, если ему вдруг придет в голову задержать ее как соучастницу, как врага веры и императорской Испании? Разве он не способен на это? Тогда ей не поможет никакой британский консул, они не испугаются даже посольства… Но нет, все это не так уж и опасно! Этот хвастун просто заговорился… Нельзя оставлять Доминго Альвареса в беде, нельзя спасаться бегством, когда у человека отбирают жизнь. Неужели она настолько малодушна?.. Но ее снова охватило странное ощущение, что она находится среди сумасшедших, способных погубить точно так же и ее. «Не говори больше ничего! Беги отсюда!» — шептал ей инстинкт самосохранения.
— Я вас понимаю, генерал… — Сказала она и одновременно поняла, что предательски бросает Доминго Альвареса. — Да, именно так! Я не знала… Извините за беспокойство! У меня к вам еще один личный вопрос: каким маршрутом вы посоветуете мне уехать?
— Через Сьюдад-Родриго к португальской границе… Сьюдад-Родриго еще в наших руках. Но лучше не тянуть, сеньора! Здесь назревают серьезные события.
— Мне нужен будет пропуск?
— Конечно. Маркиз Артиага даст распоряжение, чтобы вам его подготовили.
Он позвонил своему адъютанту.
— Я очень, очень вам благодарна, генерал! — Она вдруг поняла, что, видимо, таки обезумела, и теперь ею руководит глупый и подлый страх. — Желаю вам победы!.. Пусть хранит вас господь!
Она ли это говорит?.. «Неужели я такая подлая?» — подумала она с ужасом. Фанни снова почувствовала, что готова кричать от возмущения, но сразу же взяла себя в руки. Налитые кровью глаза идальго смотрели на нее с подозрением.
Дон Бартоломео поднялся с кресла и церемонно провел ее к двери, где ожидал маркиз Артиага. Она почувствовала, что к ней возвращается уверенность в себе. В глазах маркиза Артиаги не было зловещих кровавых огоньков, как у дона Бартоломео. Это были холодные, умные глаза, и в них была спрятана досада за излишнюю жестокость. Его холодный рассудок был равнодушен к святой вере и к испанским цезарям. Маркиз беспокоился лишь о своем покое и привилегиях своей касты.
— Майор, — язвительно спросила Фанни, — что будет делать Британская империя, если новая армада направится к берегам Англии?
— Не беспокойтесь, сеньора, — ответил адъютант. — К тому времени дон Бартоломео уйдет в отставку.
— А вы не могли бы помочь несчастному Доминго Альваресу?
— Нет, сеньора… Не могу. Я только исполнитель приказов.
— А кто бы мог ему помочь? — в отчаянии спросила она.
— Думаю, только один человек: отец Эредиа.
— Что может сделать Эредиа?
— Полагаю, только он может отменить казнь, — невозмутимо ответил маркиз, — потому что он требовал ее от дона Бартоломео.
Фанни пошатнулась и схватилась рукой за стену. Майор Артиага поддержал ее.
— Кажется, вам нехорошо, — сказал он.
— Да!.. — Фанни попыталась улыбнуться. — Испанский климат очень плохо действует на нервы.
— Иностранцы тяжело переносят этот климат, — в свою очередь улыбнулся Артиага, прибавив: — Дайте ваш паспорт и подождите здесь, пока мы подготовим вам пропуск…
Выйдя на улицу, Фанни снова почувствовала слабость в ногах и во всем теле, но снова не обратила на это внимания. Скорее бежать из этой страны, чтобы не видеть этих безумцев! Доминго обречен, но Фанни больше не думала о нем. Сидя в приемной и ожидая пропуска, она пришла к окончательному выводу — ему ничего не поможет. Теперь ее голова была занята лишь подготовкой к отъезду. До Сьюдад-Родриго и португальской границы не более двухсот километров. Если выехать из лагеря завтра утром, то вечером они уже будут на границе. Правда, ни в ее паспорте, ни в паспорте Робинсона не проставлена виза, но неужели португальцы откажутся принять англичан? Скорее бежать от сумасшедших, захвативших власть в этой стране!.. Она не хотела больше думать об Испании!
Не хотела думать, а когда пересекали главную площадь, носящую имя Хуана Австрийского, заметила там необычное оживление. Со всех соседних улиц сюда стекался народ, преимущественно пожилые, бедно одетые люди и вооруженные добровольцы, а среди них стайки грязных шумных детишек. На крышах, балконах и окнах окружающих домов гроздьями висели любопытные. Часть площади, напротив дома без окон на первом этаже, была окружена наваррскими стрелками. На крыше дома развевался желто-красный флаг императорской Испании. Фанни замедлила шаг. Рядом с ней шагал пропахший оливковым маслом продавец жареной картошки. Одной рукой он держал лоток, на котором нес свой товар — тонкие ломтики картошки, зажаренные в масле и завернутые в грязную бумагу, — а другой прикрывал глаза от солнца.
— Чего все ждут? — спросила Фанни, хотя и догадывалась, каким будет ответ.
— Казни, — равнодушно ответил продавец.
— Чьей?
— Одного попика и двух красных.
Лоточник вытащил жирными пальцами кусочек картошки и начал тупо его жевать. Фанни пошла дальше, но из улицы, по которой она хотела было пройти, ее повернули солдаты.
— Сеньора!.. — почтительно вмешалась дородная женщина. — Улица заблокирована. По ней повезут осужденных.
— Правда?.. — беспомощно сказала Фанни. — Но я не хочу смотреть на казнь.
— О, почему? — удивленно спросила женщина.
Фанни посмотрела на нее с отвращением. Это была простая, грубая, упитанная женщина, наверное, служанка из богатого дома. Ее черные, близко поставленные глаза пылали животным любопытством. Женщине хотелось поговорить, но, встретив враждебный взгляд Фанни, она поспешила на площадь, надеясь занять лучшее место, откуда все будет видно. Толпа росла и гудела все громче. Подходили новые группы зевак, детишек, солдат и офицеров, вооруженных добровольцев и полицейских. Они оживленно комментировали провал наступления красных, не зная, что уже начался новый, и угрожающе смотрели на оборванцев. Хорошо одетые господа преклонного возраста с роялистскими значками ссорились с простолюдинами за лучшие места на тротуаре или где-нибудь на ступеньках. Другие с завистью смотрели на счастливчиков, примостившихся на окнах, балконах, крышах. Каждый хотел хорошо разглядеть казнь, не пропустить ничего из ожидаемого зрелища. Одни, казалось, испытывали чувство робости наряду с острым возбуждением, другие смеялись и громко разговаривали, словно пришли на бой быков. Создавалось впечатление, что всех привела сюда ненависть к осужденным, хотя, по сути, никто не испытывал к ним ненависти, большинство даже не знало, за что они осуждены. Толпа стекалась на площадь потому, что была поражена атмосферой заразного сумасшествия — увидеть кровь, увидеть, как убивают людей. Только рабочих, которые рыли окопы, не охватило это сумасшествие; разогнув спины, они стояли молча, потому что столпотворение людей мешало им работать.
Фанни поняла, что ей не выбраться из площади. Толпа уплотнилась, и никто не хотел сойти с занятых мест. Попытка группы фалангистов в форме проложить себе дорогу к площади закончилась неудачей, не помогли и угрозы. Даже улица, по которой должны были везти осужденных, была настолько запружена людьми, что солдаты, как ни ругались, так и не смогли рассеять толпу и должны были уступить. Фанни подошла к переносному барьеру из металлической сетки, подготовленному на тот случай, если возникнет необходимость перекрыть улицу, и оказалась рядом с рабочими, с горечью наблюдавшими за толпой. Один из них уступил ей место, чтобы она не поскользнулась и не упала в окоп. Фанни заметила, что он внимательно смотрит на металлический британский значок на лацкане ее жакета. Его умный лоб и еще не огрубевшие руки подсказали ей, что это человек умственного труда. Она подошла к нему и тихо спросила:
— Как мне выбраться с этой проклятой площади?
— Выбраться невозможно. Все выходы забиты толпой.
— И часто здесь устраивают такие зрелища?
— Почти каждую неделю.
— Hombre!.. А вы кто?
— Я республиканец… Учитель из Саморы.
Фанни замолчала. Грубо расталкивая толпу, мимо них прошел красивый статный фалангист, вооруженный автоматом. Он устроился на барьере, чтобы лучше видеть.
— Не разговаривайте со мной, — прошептал учитель. — Иначе будете иметь неприятности с этими!
Он кивнул на фалангиста.
Фанни еще раз попыталась протиснуться сквозь толпу, но напрасно. Откуда-то прибыла целая рота добровольцев — арагонских крестьян — и окончательно забила площадь. Господи, какая мерзость это все!.. Над толпой висел запах пота и оливкового масла. Солнце жгло немилосердно и словно выжигало ей мозги. Она едва держалась на ногах. Разозлившись, она ударила кулаком по широкой спине здоровенного капитана гражданской гвардии, который стоял перед ней. Капитан флегматично повернулся, словно сонный бык.
— Подвиньтесь, ради бога… Дайте мне пройти!
— Mujer!..*)— раздраженно гаркнул капитан.
*) Женщина!.. (исп.)
Но голова на толстой шее не поворачивалась, и он не разглядел, кто его ударил.
— Капитан Сигуэнья!.. — сказал кто-то. — Позвольте сеньоре пройти!
Сообразив, что за его спиной стоит сеньора, капитан Сигуэнья безжалостно вдавил локти в ребра нескольких своих соотечественников низшего ранга и сам немного отступил.
— Это вы меня ударили, сеньора? — спросил он почтительно-шутливым тоном. Его острые глаза сразу заметили британский значок Фанни.
— Извините, я вас совсем не ударила… Я толкнула вас нечаянно! — испуганно начала оправдываться Фанни.
— Прошу, не волнуйтесь!
— Вы можете вывести меня отсюда? — спросила она.
Капитан Сигуэнья сделал вид, что не слышит. Ему не хотелось терять хорошее место.
— Вы иностранка, сеньора? — спросил тщедушный старикашка в котелке и белом жилете.
— Да, — сказала Фанни.
— Тогда оставайтесь посмотреть на казнь. Вы, наверное, не видели казней в Испании… Это интереснее, чем бой быков!.. — И старик зашелся громким истерическим смехом.
— Вы замолчите, дон Педро? — хмуро спросил капитан Сигуэнья.
Смех старика сразу же прервался, а капитан Сигуэнья выразительно посмотрел вокруг. Нервный смех и неуместная ирония дона Педро, этого мелкого дворянчика и демократа, постоянно раздражали верноподданнические чувства капитана, где бы они ни встречались, в кофейне или на улице.
Однако капитан Сигуэнья оказался галантным кавалером и, приведя в движение свой могучий корпус, словно мощный танк, двинулся сквозь толпу, небрежно расталкивая бедных соотечественников и вежливо обходя тех, кто был рангом выше. Под предлогом, что он прокладывает дорогу сеньоре — это иностранка, — объяснял он, — дайте нам пройти, — он привел ее к самому кордону солдат, окруживших место казни.
— Hombre!.. — воскликнула Фанни. — Неужели вы не поняли, что я хочу уйти отсюда!.. Я не хочу смотреть на казнь!
— Неужели?.. — с деланной наивностью спросил капитан Сигуэнья. — Так нужно было сказать мне об этом раньше! Теперь отсюда уже никак не выбраться.
— Прошу вас, сеньор!.. Выведите меня отсюда!.. — умоляла она в отчаянии.
Но ее слова потонули в общем крике — неожиданно вся площадь пришла в движение. Сквозь толпу — по коридору, проложенному солдатами, открытый грузовик вез на лобное место осужденных. Охочие до зрелищ люди вытягивали шеи, поднимались на цыпочки. Каждый хотел увидеть осужденных, внимательнее приглядеться к их лицам и ощутить звериную радость оттого, что не он на их месте. Общее возбуждение овладело толпой. Те, кто стоял сзади, пытались протиснуться и подвинуть передних; то здесь, то там вспыхивали ссоры. Двое низеньких чистеньких кюре возбужденно рвались в первые ряды, откуда их оттеснила компания арагонских добровольцев. Тихие и скромные в других обстоятельствах, сейчас они не помнили себя от бесстыдного любопытства. Стычка была такой жестокой, что капитану Сигуэнья пришлось вмешаться.
— Сеньоры! — обратился он к добровольцам. — Имейте уважение к отцам!
Но арагонское общество ни за что не хотело поступиться местом, и священникам пришлось, сняв шляпы, просунуть свои стриженые головы между плечами узурпаторов.
Тем временем грузовик с осужденными потихоньку приближался к месту казни. До сих пор толпа, проникнутая жгучим любопытством, молчала, но тут внезапно вспомнила о ненависти, которую должна к ним ощущать.
— Смерть коммунистам!.. — крикнул фалангист с перевязанной рукой.
Он уже почувствовал на себе хмурый гнев металлургов Бильбао и в этот день специально вышел из больницы, чтобы увидеть казнь. Его голос был сигналом к буре фанатических выкриков.
— Muerte a los rojos!.. Muerte a los rojos!..*) — закричали сторонники дона Луиса Ковадонги.
*) Смерть красным! (исп.)
— Чертово отродье! — ревели арагонцы.
— Антихристы! — вопили не своим голосом набожные испанки, которые каждое утро, закутавшись в черную вуаль, ходили на литургию.
— Негодяи!
— Вероотступники!
— Предатели!
— Давайте их убьем!.. — кровожадно предложил молодой легионер, вытаскивая кинжал. Но рядом с ним стояла его рассудительная сестра, которая дала ему подзатыльник и сердито сказала:
— Помолчи, Хуанито!
Крики роялистов, фалангистов, легионеров и всех тех, кто был за бога, короля и Испанию, подхватили другие глотки и тоже яростно заревели, то ли для того чтобы понравиться власти, то ли для того, чтобы возбудить криками себе подобных, хотя, по существу, они ненавидели «движение», разрушившее их покой.
Все это время Фанни стояла, опустив голову. От воплей и криков у нее закружилась голова. Вдруг она услышала шум машины совсем близко от себя, и ей захотелось закрыть глаза руками. Но неужели она боится увидеть Доминго, неужели она не хочет подбодрить его хотя бы взглядом? Какой же подлый этот страх, — страх перед смертью, страх перед подвигом осужденных, страх перед собственной пассивностью! И она посмотрела на них.
Чтоб никого не задавить, грузовик двигался совсем медленно. В кузове стояло трое осужденных со связанными за спиной руками, под охраной солдат, которые держали наготове винтовки. На Доминго до сих пор были штаны Робинсона и рваная рубашка. Из-под лохмотьев проглядывало тело, посиневшее от побоев. На лице и на одном локте запеклась кровь. Он гордо поднял голову и презрительно улыбался толпе, которая бешено ревела. Доминго молчал, а его товарищи, люди простые и необразованные, ругали толпу, огрызались и с истинно испанской непримиримостью угрожали тем, кто особенно бесновался.
— Безбожники!.. Предатели!.. — горланила толпа.
— Сучьи дети!.. — разъяренно отбивались осужденные. — Завтра наши точно так же поквитаются с вами!
Но эти угрозы еще сильнее распаляли толпу, а также и солдат. После каждого выкрика по спинам осужденных били прикладами.
— Христопродавцы!
— Предатели Испании!
— Смерть вам!
— Красные собаки!
— Антихристы!.. Антихристы!.. — истерически верещали двое припомаженных кюре, подпрыгивая, как черные мыши, за широкими спинами арагонцев, и отчаянно прорываясь вперед. Наконец, это им удалось, и они заняли место плотного арагонца с закрученными усами, который не выдержал этого зрелища и начал выбираться из толпы.
— Es una porqueria!..*) — гневно сказал арагонец.
*) Это свинство! (исп.)
Затем вытер вспотевшее лицо платком и возмущенно сплюнул. В своем родном селе он был заядлым забиякой, но смотреть, как издеваются над связанными людьми, он не мог.
— Это Доминго Альварес! — внезапно крикнул один из кюре. — Сеньоры, это бывший монах!..
— Иуда Искариот! — добавил второй.
— Как?.. Монах?.. — возмущенно спросил кто-то.
— Монах!.. Монах!..
— Он убежал к красным!
— Плюйте на него!.. Расстреляйте его скорее! — ревела толпа.
Доминго Альварес встретил атаку с холодной презрительной горделивостью. За него ответили его товарищи.
— Эй вы, паразиты!.. — крикнул один из них, обращаясь к кюре. — Мы повесим вас за ноги, вниз головой.
— Попробуй, собака!.. — отозвался из толпы какой-то верующий.
— Бильбао и Саламанка покраснеют от поповской крови.
Однако эта смелая фраза стоила осужденному такого удара меж ребер, что он согнулся пополам и начал харкать кровью.
Неожиданно лицо Доминго покраснело от ярости. Он расправил могучую грудь, набрал воздуха, и над толпой прозвучал голос, который, казалось, вырвался из иерихонской трубы.
— Испанцы! — загремел он с такой силой, что заглушил все крики. — Испанцы!..
Толпа замерла в удивлении. Даже солдаты, пораженные этим криком, перестали избивать прикладами связанных мучеников.
— Испанцы!.. — гремел бывший монах Доминго Альварес. — Мы сражаемся за вас!.. Мы умираем за вас!
Офицер из толпы подал знак солдатам заставить его замолчать, и сразу же по спине и плечам осужденного замолотили приклады. Однако эти удары не свалили крепкого парня.
— Испанцы!.. — кричал он дальше. — Мы хотим спасти вас от тирании аристократов, от безумия попов, от грабительства капиталистов!.. Вот почему они хотят уничтожить республику… вот почему они нас убивают! Испанцы!.. Сражайтесь за республику!
И он выкрикнул еще несколько раз: — Сражайтесь за республику! Сражайтесь за республику!
— Да здравствует республика!.. Да здравствует свобода! — закричали и двое других осужденных.
Фалангисты, легионеры, наваррские добровольцы и певцы серенад из пламенного Арагона мрачно переглянулись, словно искали поддержки один у другого. И они ее нашли. Их колебание продолжалось только одно мгновение. С диким криком они прорвали кордон, вскочили на грузовик и выхватили свои ножи.
— Безумцы! — успел крикнуть Доминго Альварес.
Тела осужденных упали под ударами сверкающих ножей. Из кузова грузовика потекла кровь. Толпа ревела. Фанни закрыла глаза. Когда она снова открыла их, грузовик медленно отъезжал задним ходом, непрерывно сигналя, чтобы ему уступили дорогу.
Внезапно Фанни сделалось нехорошо. Ее лихорадило, болели суставы, ноги подкашивались, губы пересохли. Головная боль, начавшаяся с утра, становилась нестерпимой.
— Сеньора, позвольте помочь вам? — спросил какой-то мужчина.
— Нет… я сама…
Делая нечеловеческие усилия, она еле доплелась к своей машине и повалилась на сидение.
— Двигайся… в лагерь, — приказала она Робинсону.
С северо-запада доносились раскаты артиллерийской канонады. Два батальона наваррских стрелков и одна батарея поспешно отправились в Медину-дель-Кампо. Робинсон притормозил и выглянул из машины.
— Что ребята, снова начинают? — спросил он.
— Да, сеньор.
— Кто?
— Красные.
Приехав в лагерь, Фанни сразу же легла и приказала Кармен накрыть ее всеми одеялами. Потом смутно осознала, что в палатку вошел Эредиа, что к ее губам подносят лимонад… Монах сделал ей два укола кардиазола. Потом она услышала его голос, далекий и чужой, который говорил Кармен:
— У сеньоры сыпной тиф…
«Конец, — подумала Фанни. А потом возразила себе: — Нет… Еще нет».
Монах взял свою сумку и снова вернулся к большим палаткам. Там было много больных, которые агонизировали. Он разделил между ними последний запас кардиазола и камфары. Одну коробочку с ампулами отложил. Эту коробочку он предназначил Фанни, хотя ее жизни еще не угрожала опасность. Он не притронулся к этим ампулам, даже когда увидел, что они могли бы спасти от смерти еще нескольких умирающих бедняков. Они умерли у него на руках.
Глубоко ночью он вошел в часовню, и его губы зашептали: «Господи. Прости мне любовь к этой женщине…» Но вдруг прозвучал выстрел. Монах протянул руки и упал на землю. И захлебнулся в собственной крови.
А над степью стояла ночь. На небосводе дрожали звезды. Из палаток доносились приглушенные стоны больных. Незарытые трупы издавали зловонный запах, а издалека доносились раскаты красной артиллерии. Была черная таинственная испанская ночь, ночь мертвых, ночь убийств, ночь мести…
Какая-то тень бесшумно, как привидение, незаметно проскользнула в палатку.
В степи тоскливо выли шакалы.
Дон Бартоломео Хил де Сарате — муж благородный и храбрый, с большим запасом теоретических знаний, однако весь его военный опыт исчерпывался участием в нескольких карательных экспедициях против полудиких марокканских племен. Поэтому благочестивый и героический порыв своего войска он истратил на чрезвычайно сложные маневры, содержание которых осталось непонятным даже самому штабу. Красные батальоны, состоявшие из ткачей и металлургов Бильбао, наоборот, сражались под командованием неучей и скороспелых сержантов, чьи умы не были затуманены принципами высшей стратегии. Эти плебейские командиры били упрямо, ловко и прицельно. После двухдневных боев, в которых дон Бартоломео положил цвет своих отборных наваррских войск и даже роту молодых кастильских аристократов, Пенья-Ронда была окружена. Это произошло так неожиданно и так быстро, что дон Бартоломео не смог своевременно отступить вместе со своим штабом, как это позволял устав, к соседнему аэродрому, где ожидали два немецких «Юнкерса».
Дав населению три часа на эвакуацию, красные атаковали и вошли в город. Им пришлось ввести в бой артиллерию, так как наваррцы не сдавались и, забаррикадировавшись в домах, самоотверженно умирали за бога и короля. Металлурги, наоборот, бились спокойно, предлагая противнику сдаться, и по возможности сохраняли город, хоть и ценой своей крови. Было разрушено много домов, и полегло в бою много испанцев. Сухая земля с одинаковой жадностью впитывала и господскую, и плебейскую кровь. Пролетарское рванье и роскошные мундиры выглядели одинаково трагично, валяясь в пыли. Погибали в бою фанатичные наваррцы, посвятившие свою жизнь богородице, погибали зажиточные арагонские крестьяне, любители боя быков, вина и серенад, погибали аристократы со славными именами, чемпионы игры в поло и охоты на голубей, погибали фалангисты и легионеры, давшие кондотьерскую клятву Франко. Все они перед смертью расстегивали рубашки и целовали распятие, висящее у них на груди, чтобы их души попали в рай. Но гибли и рабочие Бильбао, которые не носили распятия, не верили в святых, не думали о бессмертии своей души. Гибли почерневшие от фабричного дыма люди труда, которые хотели больше хлеба и больше воздуха для своих детей, гибли честные труженики мысли, которые не могли терпеть эгоизма и напыщенности аристократов. Но больше всех пролили крови, бросаясь в самые опасные места, рабочие. Итак, красные наступали от околиц к центру, отбивая каждую улицу и каждый дом, и, наконец, окружили со всех сторон офицеров дона Бартоломео. Красные предложили им сдаться, но благородные идальго отказались, потому что они оставались высокомерными даже перед лицом смерти. И тогда кастильские аристократы, засунув пистолеты в рот, лишали себя жизни последней пулей среди бархатных портьер штаба, чтобы рука простолюдина не коснулась благородного тела. Так пала Пенья-Ронда, и так снова пролилось много испанской крови во имя бога и короля.
На аргентинского врача Аркимедеса Морено, добровольца республиканской армии, была возложена тяжелая миссия — расправиться с эпидемией в Пенья-Ронде. Аркимедес Морено был молодым вспыльчивым парнем из пампасов, которого медицинская коллегия в Буэнос-Айресе, использовав шантаж, исключила из числа своих членов. Он издавал журнал, в котором требовал, чтобы все врачи были на государственной службе, а больных лечили бесплатно. Аркимедес Морено нашел пристанище в Испанской республике, своей праотчизне, откуда два столетия тому назад эмигрировали его предки. Здесь у него были немногие друзья, разделявшие его идеи. Гражданская война застала его в Саламанке. Аркимедес Морено записался добровольцем в рабочий батальон. Именно этот батальон овладел Пенья-Рондой.
Когда сержанту Мартинесу, командиру батальона, доложили, что в городе свирепствует сыпной тиф, он сразу обратился к своему ученому другу Аркимедесу Морено. Сержант Мартинес почерпнул представление о заразных болезнях из одной популярной брошюры о микробах. Читая по ночам книги по разным отраслям знаний, сержант Мартинес жадно пополнял свое образование. Он верил в науку, и его вера была намного более пылкой, чем та, с которой прелаты Испании публично молились богу, чтобы он спас страну от голода, революций и болезней. Руководствуясь этой своей верой в науку, необразованный сержант Мартинес, сын рабочего и прачки, дал своему приятелю людей и наделил его неограниченной властью, чтобы тот покончил с эпидемией.
Аркимедес Морено прежде всего привез три дезинфекционные машины, ржавеющие в помещениях городской санитарной службы в Саламанке, о существовании которых до сих пор никто не знал. Затем он мобилизовал гражданских врачей, среди них и дона Эладио, и под страхом смертной казни обязал их вывезти на специально выделенных грузовиках всех больных с округи и трижды провести санитарную обработку зараженных домов. И, наконец, он занялся лагерем.
Здесь Аркимедес Морено продемонстрировал, что он не склонен шутить. Монахам из ордена святого Бруно он велел снять свои грязные, завшивленные рясы и помыться. Двое из них по разным религиозным соображениям отказались выполнять это распоряжение и были расстреляны на месте. Остальным он разрешил молиться сколько влезет, только не в рабочее время. Брат Гонсало получил строгий приказ тратить на похоронную церемонию не более пяти минут и отпевать всех мертвецов вместе. В саламанских аптеках конфисковали необходимые медикаменты. После этого Аркимедес Морено написал докладную записку главному интенданту республиканских войск, в которой доказывал опасность сыпного тифа для тыла армии и требовал палаток, кроватей, одеял и белья. Совсем новый лагерь вырос возле старого. Потом Морено приступил к санитарной обработке больных. В жару, когда не было опасения простудить больных, их стригли, раздевали, мыли и в чистой одежде переправляли в новый лагерь. Некоторые из больных сопротивлялись этой процедуре, потому что кюре с детства прививали им мысль, что человеку грешно раздеваться наголо перед другими людьми. А старые палатки, старые соломенные подстилки, простыни и тряпье, пропитанные потом и естественными отправлениями, Аркимедес Морено приказал собрать в кучу. Так набралась целая гора рвани и тряпья, кишащая вшами, ее облили бензином и подожгли. До небес поднялось высокое пламя в черных клубах дыма. В это мгновение на энергичном индейском лице Аркимедеса Морено появилась довольная улыбка.
Мириады зараженных вшей сгорали в огненной стихии, вместе с ними сгорала грязь, сгорало тряпье, донкихотство и фарисейское милосердие старого мира.
На месте прежнего лагеря возвышались только две палатки. Аркимедес Морено позволил временно остаться в этих палатках англичанке, выздоравливающей после сыпного тифа, ее служанке и водителю. Наверное, эта женщина и застрелила в часовне одного из организаторов мятежа в Пенья-Ронде — монаха Риккардо Эредиа. Кроме того, в лагере вроде бы случилось и самоубийство.
Какая драма, какой внутренний конфликт потряс души этих людей? Несомненно, Аркимедес Морено мог бы о чем-то доведаться, если бы пошел поболтать с англичанкой. Но под ненавистью к старому миру, под плебейской внешностью гаучо, под измятой формой с красной пятиконечной звездой на берете — значком рабочего батальона — у Аркимедеса Морено билось чуткое сердце человека. Он не хотел из пустого любопытства копаться в этих больных, обреченных душах и приносить им страдания. Аркимедес Морено закурил дешевую сигарету и пошел в новый лагерь. А от старого остались, как того и требовали ход и логика жизни, только кучи черного пепла, над которыми ветер развеивал дым.
(Конец романа)
Послесловие
В книге Бориса Кузнецова «Путешествия через эпохи. Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с Аристотелем, Данте, Пушкиным, Эйнштейном и многими другими современниками», глава «Моцарт и Сальери» и путешествие из Болдина (1830) в Вену (1791) и обратно» мне понравилась фраза из Хемингуэя: «Писатель должен скрывать эрудицию, изящество движений айсберга зависит от того, что семь восьмых его объема — под водой».
Наверное, многие наши читатели задаются вопросом — а зачем нужно было обращаться к роману болгарского писателя-коммуниста после того, как коммунистические идеи, или, скорее, коммунистическая практика, потерпели сокрушительное поражение практически во всех странах, исповедующих коммунизм?
«В 30-е годы внимание прогрессивных писателей мира обратила на себя внимание мужественная борьба испанских республиканцев, вступивших в жестокое противостояние с фашизмом. Испанская тема стала неотъемлемой частью мировой антифашистской литературы. Творческое воображение Д. Димова также пленила Испания, героический дух республиканцев, борцов-антифашистов. Свои впечатления от пребывания в Испании (1943–1944 гг.) он использовал впоследствии в художественных произведениях…
Работая над романом «Обреченные души», Д. Димов изучал документальные материалы по истории гражданской войны в Испании, испанскую литературу и искусство, в которых отразились трагические страницы истории испанского народа», — написала в послесловии к украинскому изданию 1980 года одна из переводчиц, Виктория Захаржевская. Понятно, что идеологическая оценка роману была дана в духе того времени, хотя литературные достоинства романа отражены в послесловии достаточно объективно.
Я купила роман в украинском переводе, после того как в 1975 году на экраны вышла его болгарская экранизация (режиссер Выло Радев, композитор Митко Щерев), и меня поразило некоторое стилевое сходство романа с книгами Хемингуэя и Ремарка, построенными на скупых диалогах героев. Семь восьмых эмоционального и интеллектуального напряжения этих диалогов нужно было почувствовать за обычными, казалось бы, словами, лишенными всякой цветистости.
Особенно мне понравилась первая часть романа Димова — «Конец одной истории». Она выглядела самодостаточной отдельной новеллой, и в прошлом году, случайно увидев книгу на полке, я решила попробовать себя в украинско-русском переводе, воспользовавшись этим изданием. Спустя год наша читательница из Германии попросила меня продолжить работу.
Это не вполне литературный перевод, поскольку я не держала в руках болгарский оригинал, но в процессе работы решала для себя одну языковую проблему — о достаточности украинской лексики, которая сложилась в условиях СССР, для выражения сложных идей, мировоззренческих проблем, философских воззрений.
А теперь вернемся к роману. Чем ближе я продвигалась к финалу, тем чаще задавала себе вопрос — почему падает напряжение? Почему сцены прозрения Фанни и монологи республиканцев выглядят такими ходульными, а вот арагонцы, идущие на войну под звуки гитары и испанские песни, кажутся естественными и достоверными? Напомню, что роман написан в 1945 году. Почему я перестала сочувствовать героине, а Риккардо Эредиа не кажется мне монстром, порожденным Лойолой? Почему я плохо представляю себя у лобного места в сцене казни Доминго Альвареса, но меня не шокируют испанцы, присутствующие там? Бой быков, публичные казни, театральность батальных сцен, когда участников можно поменять местами… Католическая вера в этой театральности выглядит вполне уместной, более того, необходимой. Ведь если человеку обещают загробную жизнь, «Ordo amoris», то и смерть выглядит частью спектакля, частью испанской традиции. Республиканцы, которые дали жителям несколько часов на эвакуацию… Все не так, все непривычно, и при этом все органично и взаимосвязано.
Недаром, Испания показала пример гражданского примирения. А Фанни во всех случаях действовала, как герой рассказа Бредбери «И грянул гром» (эпизод с раздавленной бабочкой). Риккардо Эредиа уместен в такой Испании, а Фанни Хорн — нет.
Вот и получилось, что именно извечная, традиционная Испания и извечная испанская природа играет и переливается всеми цветами в романе и держит в напряжении читателя.
Главы об Испании из книги Илья Эренбурга «Люди, годы, жизнь» я прочитала после того, как написала свое послесловие. И опять поразилась тому, как одинаково в романе болгарского коммуниста и в воспоминаниях советского описана традиционная Испания, живущая по своей, понятной только испанцам, логике. Ниже вы можете прочитать фрагменты двух глав из книги IV, события в которых относятся к тому же самому периоду, что и в романе Димова — к 1936 году.
Мария Ольшанская
«Люди, годы, жизнь»
книга IV
16
Мне трудно сейчас описать Испанию в ту далекую весну: я пробыл в ней всего две недели, а потом в течение двух лет видел ее окровавленной, истерзанной, видел те кошмары войны, которые не снились Гойе; в распри земли вмешалось небо; крестьяне еще стреляли из охотничьих ружей, а Пикассо, создавая «Гернику», уже предчувствовал ядерное безумье.
Я вспоминаю огромные арены, предназначавшиеся для боя быков, заполненные десятками тысяч людей: рабочими в кепках, крестьянами в широких шляпах, женщинами, повязанными платками, гончарами, сапожниками, мастерицами, школьниками.
То была необычная для Испании весна: чуть ли не каждый день падали шумные ливни, и рыжая земля Кастилии ослепляла зеленью. Бог ты мой, сколько я слышал радостных возгласов, замечательных проектов, клятв и проклятий! Помню, на рабочем митинге в астурийском поселке Мьерес старый шахтер с длинным узким лицом, приподняв рудничную лампу, сказал: «Три тысячи товарищей погибли, чтобы фашистов больше не было. Их и не будет. Будем мы. И ничего больше, испанцы!..»
Я стоял у окна и видел, как ребята, выйдя из гостиницы, расшалились; для них все происходившее еще было игрой. Не знаю, что с ними стало, но осенью 1936 года и прочитал в фашистской газете: «В Овиедо дети, развращенные марксистскими учителями, кидались на офицеров».
Потом я увидел грандиозную забастовку в Барселоне. Испанская буржуазия, ленивая, беспечная, растерялась. Один адвокат говорил мне: «Я даже не мог себе представить, что у рабочих такая сила! Если Европа не вмешается, мы будем зависеть от этих полуграмотных лодырей».
Правительство старалось успокоить всех. Крестьянам говорили, что Институт аграрной реформы быстро изменит их положение. Но институт не торопился. Есть в Испании выражение «маньяка пор ля маньяна» — «завтра утром», или, говоря по-русски, после дождичка в четверг. Крестьяне начали распахивать огромные пустовавшие поместья различных графов и не графов.
В Эскалопе, в Малышке, в окрестностях Толедо я видел крестьян, восторженно повторявших: «Земля!» Старики верхом на осликах подымали кулаки, девушки несли козлят, парни ласкали старые, невзрачные винтовки.
Гражданская гвардия (жандармерия) в апреле выступила против правительства. Создали штурмовую гвардию, но и штурмовики подозрительно поглядывали на министров Народного фронта. Фашисты кричали: «Долой Асанью!»; Асанья был премьером, а потом президентом республики. Против фашистов шли рабочие. Казалось бы, гвардейцы должны разогнать фашистов, выступающих против правительства, но они не осмеливались обидеть хорошо одетых кабальеро и отводили душу на рабочих.
Кортесы одобрили законопроект, согласно которому уволенные в отставку генералы, если они выступают против республики, лишаются пенсии. Военные презрительно усмехались: Народный фронт долго не продержится. Генералы Санхурхо, Франко, Мола не скрывали своих планов. Санхурхо говорил: «Испанию может спасти только хирургическая операция…» Священники и монахи призывали к борьбе за господа бога и за порядок. На стенах кто-то писал мелом: «Испания, проснись!»
Я разговаривал с социалистами, с президентом каталонского автономного правительства Компанисом, который до победы Народного фронта сидел в тюрьме. Все понимали опасность положения, но говорили, что должны соблюдать конституцию: нельзя ограничивать свободу.
Страшны были не плотный корректный кабальеро, которого звали Хилем Роблесом, не статьи в фашистских газетах, даже не проповеди бесноватых монахов. Страшно было другое: крестьяне восхищенно показывали старые охотничьи ружья, безоружные рабочие подымали кулаки. А сторонники фаланги постреливали. В церквах «случайно» находили пулеметы. Полиция, гвардия, армия относились к параграфам конституции куда менее почтительно, чем вновь назначенный министр внутренних дел Касарес Кирога, чем социалист Прието или пылкий Компанис.
17
Пикассо писал «Гернику» весной 1937 года. А за полгода до этого, в августе–сентябре 1936 года, Испания напоминала полотна Делакруа: за Пиренеями тлела и на короткий срок вспыхнула романтика прошлого века.
Барселона — большой промышленный город, но ее рабочие издавна находились под влиянием синдикалистских профсоюзов СНТ и анархистов ФАИ (Федерация анархистов Иберии). Мелкая буржуазия, крестьянство, интеллигенция ненавидели испанскую военщину, которая попирала национальную гордость каталонцев. Средние буржуа, владельцы ресторанов или магазинов, мне говорили, что они предпочитают даже анархистов генералу Франко. Слово «свобода», давно обесцененное во многих странах Европы, здесь еще вдохновляло всех.
По главной улице Рамбле неслись грузовики, наспех обшитые листами железа; их почтительно называли «броневиками». Гарцевали кавалеристы в красно-черных рубашках, с охотничьими ружьями. На кузовах такси красовались надписи: «Мы едем в Уэску!» или «Возьмем Сарагосу!» Анархисты уезжали на фронт с ящиками ручных гранат, с гитарами, с боевыми подругами. Модницы на невероятно высоких каблуках волочили тяжелые винтовки. Повсюду виделись следы недавних боев: неразобранные баррикады, осколки стекла, гильзы. На местах, где погибли герои, отстоявшие город от фашистских мятежников, пылали яркие розы юга. Барселонцы несли дружинникам, уезжавшим на фронт, бурдюки с вином, окорока, одеяла, даже древние сабли. В гостинице «Колумб», которую в июле обстреливали из орудий, среди пыльных плюшевых пуфов валялись винтовки, и бойцы спали на пышных кроватях, напоминавших катафалки.
Повсюду стреляли, трудно было понять, кто стреляет и в кого; но все относились к этому спокойно; кафе и рестораны были переполнены. Город жил в веселой лихорадке.
Никто не знал, где республиканцы, где фашисты. Мы ехали по каменной рыже-розовой пустыне Арагона. Стоял нестерпимый зной: для меня это было первое испанское лето. Мой попутчик, каталонец Миравильес, спрашивал крестьян, можно ли проехать дальше. Одни говорили, что фашисты в соседней деревне, другие уверяли, будто наши освободили Уэску. Сразу свалилась южная ночь. По небу текли зарницы. Вдалеке громыхали орудия. Вдруг машина остановилась: перед нами была баррикада. Кто-то закричал: «Пароль?» Мы не знали пароля. Миравильес вытащил из кобуры револьвер. Я спросил его, что случилось. Вместо ответа он дал мне другой револьвер. Мне стало страшно: вот мы и угодили в западню!.. Я вгляделся в мглу и увидел на скале людей с винтовками, они целились в нас. Я уже хотел было выстрелить, когда кто-то в темноте выругался: «Да ведь это наши!» Крестьяне обступили нас, рассказали, что караулят уже шестую ночь — им передали из Бухаралоса, что фашисты наступают. Мы спросили: «Где фронт?» Они развели руками: до Бухаралоса двенадцать километров, это точно, а кто там, один черт знает. Для них фронт был повсюду.
Не только крестьяне не знали, что происходит в соседней деревне, — в Барселоне никто не мог ответить на вопрос, в чьих руках Кордова, Малага, Бадахос, Толедо. Командир каждой колонны строил фантастические планы. Кто-то пустил утку — фашистов прогнали из Севильи. Каталонцы решили высадить десант на Майорке. Несколько дней спустя поползли слухи, будто фашисты заняли Валенсию и продвигаются к Барселоне.
На одном из участков переднего края я увидел надпись: «Дальше не ходить — там фашисты». Бойцы преспокойно купались в речушке; один сторожил одежду и винтовки. Я спросил: «А если фашисты начнут атаку?» Они рассмеялись: «Днем мы не воюем — слишком жарко. У них, у подлецов, пруд, они сейчас там купаются. А вот погоди, через три часа такая трескотня начнется, что у тебя уши лопнут…»
Один мой знакомый ехал в Мадрид, чтобы договориться о расширении прав правительства автономной Каталонии. Он предложил мне поехать с ним. Ехали мы долго: крестьяне повсюду перерезали дороги баррикадами, боясь нападения фашистов, и старательно изучали пропуска (у меня их было пять или шесть — от всевозможных организаций, включая, разумеется, СНТ). Баррикады выглядели живописно: бочки, мебель, вынесенная из богатых домов, опрокинутые подводы, деревянные статуи, украшавшие прежде церкви. У меня сохранилась фотография — три крестьянина с ружьями, а над ними ангел барокко с огромной виолончелью.
Повсюду и видел обугленные каркасы сожженных церквей. Узнав о фашистском мятеже, крестьяне первым делом поджигали церковь или монастырь. Один мне объяснил: «Знаешь, кто главный враг? Курас (священники) и монахи. Потом генералы, офицеры. Ну и, конечно, богачи… Помещика мы не тронули, только землю отобрали, пускай, сволочь, живет, как другие. Он и расписался, что не возражает. А вот кура залез на колокольню, хотел оттуда стрелять. Ну, мы его отправили прямо в рай…»
Мой попутчик жаловался на анархистов: «Да разве с ними можно договориться? Это честные парни, но у них анархия в голове. В Барселоне ко мне пришел один, требует: «Отмените все правила уличного движения. Почему я должен поворачивать направо, когда мне нужно налево? Это против принципа свободы!»
Увидав одну несожженную церковь, мой попутчик спросил крестьян: «Почему не сожгли?..» Когда мы отъехали от деревни, я ему сказал: «Не понимаю — зачем жечь? У них ни одного приличного дома нет. Можно устроить школу, клуб». Он рассердился: «А вы знаете, сколько мы от них натерпелись? Нет, уж лучше без клуба, только не видеть этого перед глазами!..»
Толедо был в руках республиканцев, но фашисты засели в древней крепости Алькасар. Сидели они там уже полтора месяца, и в городе установился своеобразный быт. На некоторых улицах висели надписи: «Опасно! Ходить без оружия запрещается!» Молока было мало, и, чтобы не стоять под огнем в очереди, женщины с вечера ставили у дверей молочных лавок кувшины, банки или просто клали камешек; ни разу я не слышал пререканий. Фашисты время от времени открывали огонь по городу; а перед Алькасаром в соломенных креслах, в качалках, заслонившись зонтиками от палящего солнца, сидели дружинники и то лениво, то запальчиво стреляли из винтовок в толстенные крепостные стены. Порой батарея выпускала несколько снарядов. По улицам прогуливались жители города и гадали, куда попал снаряд — в фашистов или мимо.
В древней столице Испании, в городе, облюбованном туристами, шел поединок между благородством народа и бесчеловечными законами войны. Жена фашистского коменданта Алькасара полковника Москардо жила в городе. Кольцов изумился: «И вы ее не арестовали?..» Авторитет советских людей был велик, но испанцы не дрогнули: «Женщину? Мы не фашисты…»
Мадридское правительство хотело показать миру свое отличие от Франко, и, когда фашисты, засевшие в Алькасаре, попросили прислать к ним священника, было объявлено короткое перемирие.
Несколько фашистов вышли из крепости. Дружинники стояли близко, началась перебранка. Вот моя запись: «Бандиты! Мы за бога и за народ!» — «Бога можешь оставить себе, а за народ мы». — «Врешь! Мы за народ! Подлецы курят, а мы вторую неделю без табака». (Дружинник молча вынимает пачку сигарет. Лейтенант закуривает.) «Выписали священника? Видно, вам крышка…» — «Скоро придут наши, тогда мы вам покажем». — «Жди второго пришествия». — «Ждать уж недолго — ваши удирают как зайцы». — «Враки! А ты почему бороду отпустил? В рай захотелось?» — «Чем прикажешь бриться? Саблей?» (Другой дружинник достает из кармана пакетик с ножиками для бритвы и дает фашисту).
В начале октября части генерала Варелы подошли к Толедо. Гарнизон Алькасара (там было свыше тысячи гвардейцев и кадет) вышел им навстречу. Мало кому из республиканцев удалось выбраться. Фашисты много писали о «героях Алькасара». Бесспорно, солдаты полковника Москардо проявили выдержку, смелость. Любая история любой войны изобилует примерами воинской добродетели. Бесспорно и другое: гражданская война не скупится на зверства. Однако если есть что-либо поучительное в истории Алькасара, то это битва двух миров: народа разгневанного, но глубоко человечного, и военщины с ее безупречной дисциплиной и столь же безупречной бесчеловечностью. Победило не великодушие…
В Гвадарраме я видел пленных; среди них были солдаты, перепуганные и довольные тем, что вышли из опасной игры; были головорезы из Иностранного легиона. Больше других дружинники боялись марокканцев, которые были хорошими солдатами и ничего не понимали в происходящем.
Фашисты продолжали продвигаться к Мадриду. Люди, однако, не помрачнели и по-прежнему верили в победу; все говорили, что если фашисты не захватили всю Испанию в июле, то их дело проиграно — народ против них.
Только в Наварре, в этой испанской Вандее, крестьяне поддержали мятежников; там были сильны церковь и карлисты (сторонники одного из претендентов на испанский престол, потомка дона Карлоса). Но в Наварре было четыреста тысяч жителей, а в Испании без малого тридцать миллионов. Во всех областях, где мне привелось побывать в годы войны — в Каталонии, Новой Кастилии, Валенсии, Ламанче, Мурсии, Андалузии, Арагоне,— подавляющее большинство населения ненавидело фашистов.
Но рабочие умели работать у станков, крестьяне — пахать землю, врачи — лечить, учителя — учить, а на стороне Франко были кадровые военные, которые, хорошо или плохо, умели воевать. У фашистов оказались также крепкие части наемников — Иностранный легион, марокканцы.
Уже в середине сентября Франко стал диктатором на всей территории, захваченной мятежниками, а 1 октября был провозглашен «вождем», «генералиссимусом» и главой государства.
Прошло уже почти два месяца с начала мятежа. Хотя сообщения были по-прежнему противоречивыми, я видел, что фашисты сильнее: они заняли Севилью, Кордову, потом Эстремадуру, Тала веру, теперь рвутся к Мадриду. Однако я твердо верил в победу. Были и утешительные известия: фашистов выгнали из Малаги, из Альбасете. Сопротивление усиливалось, появлялись новые центурии, отряды, батальоны, колонны. Начали приезжать добровольцы из Франции — французы, итальянцы, немцы, поляки.
Чуть ли не на каждом крестьянском доме в Каталонии, в Арагоне было написано: «Мы идем за головой Кабанельяса!» (Во главе фашистского правительства стоял генерал Кабанельяс, Франко месяц спустя его убрал).
Я видел старых крестьянок, которые приводили своих сыновей в казармы; когда им отвечали, что людей и так много, не хватает ружей, они повторяли: «Но он испанец, он не может сидеть дома…»
Я сейчас подумал, почему, начав описывать годы испанской войны, я волнуюсь, часто откладываю листы рукописи и перед моими глазами проносятся рыжие скалы Арагона, обугленные дома Мадрида, петлистые горные дороги, люди, близкие, дорогие мне люди — я не знал даже имен многих из них, и все это как будто живое, сегодняшнее. А ведь прошло четверть века, и я пережил потом войну пострашнее. Многое я вспоминаю спокойно, а об Испании думаю с суеверной нежностью, с тоской. Пабло Неруда назвал свою книгу, написанную в первые месяцы гражданской войны, «Испания в сердце»; я люблю эти стихи, многие из них перевел на русский язык, но больше всего люблю название — лучше, кажется, не скажешь…
В публикации использована иллюстрация из киевского издания романа — Киев. Издательство художественной литературы «Дніпро». 1980. Художник О.Е. Николаец
