Димитр Димов

«Обреченные души»

Несколько слов от переводчика

Перед вами первая часть романа болгарского писателя Димитра Димова «Обреченные души» («Осъдени души»), написанного в 1945 году.

«Димитр Димов (1909-1966) родился в городе Ловече. Детские годы провел в городе Дупнице (теперь — Станке Димитров), центре болгарского табаководства. Окончив гимназию, Димов некоторое время изучал право, а затем перешел на ветеринарно-медицинский факультет Софийского университета. Он прошел путь от скромного провинциального ветеринара до профессора крупнейших вузов Болгарии и стал одним из видных ученых. Уже первый его роман «Поручик Бенц» (1938) был хорошо встречен читателями и критикой. В 1945 г. вышел второй роман Димова — «Осужденные души», в котором писатель проявил себя как мастер психологического повествования. Действие романа происходит в Испании накануне и после мятежа 1936 г. Мировую известность Димову принес роман «Табак» (1951)».

Как писал болгарский критик П. Анчев, Д. Димов «разрушил старые представления о человеке, обратившись в своих художественных произведениях к микрокосмосу. Он ищет и видит в индивидууме большие постоянные противоречия между разумом и интуицией, между телом и духом, между природой и интеллектом. Все это дало ему возможность отразить жизнь человека под своим, димовским, углом зрения — со всей сложностью и противоречивостью». Он умер неожиданно 1 апреля 1966 года. Димитр Димов был коммунистом. И все его романы критики привязывают и к его политическим взглядам.

Но в 1975 году на экраны вышел фильм режиссера Выло Радева по роману «Обреченные души», в котором звучала прекрасная музыкальная тема Митко Щерева. Наверное, я смотрела этот фильм, потому что кадры из него, которые сопровождают клип болгарской певицы Лили Ивановой, мне очень знакомы. Нет, не так! Я уверена, что смотрела этот фильм, иначе, откуда бы в моем доме появился украинский перевод — киевское издание 1980 года? Видимо, мне было все равно, на каком языке читать книгу, лишь бы прочитать. К этому роману я возвращалась неоднократно, перечитывая отдельные страницы. И не только я, поскольку, несмотря на то, что Димов был коммунистом, «Обреченные души» до сих пор будоражат воображение и эмоции болгарских читателей и зрителей, особенно после появления записей Лили Ивановой.

И еще одно немаловажное замечание. Вы наверняка обратили внимание на два разных названия романа. Я не знаю болгарского, но украинское слово «прырэчэни» имеет два значения – «осужденные» и «обреченные». Чутье мне подсказывает, что украинские переводчицы романа — Виктория Захаржевская и Наталья Никифорова — имели в виду значение «обреченные», тем более что в послесловии В. Захаржевской, написанном с оглядкой на идеологические установки того времени, говорится об обреченности героев, как представителей определенной части классового общества. Да и слова в песне Лили Ивановой («Един монах, една жена, една любов — осъдена…») явно говорят о любви обреченной, а не осужденной. Но на русском языке роман Димова выходил с названием «Осужденные души», что мне нравится значительно меньше, и моя интуиция это название отвергает.

Это очень необычный перевод на русский язык, неправильный, потому что переводила я не оригинал, а украинский текст. Собственно — это перевод перевода. Но если бы наши читатели владели украинским языком, то они бы меня поняли, потому что даже я, его носитель, не предполагала в нем наличия лексики, при помощи которой можно передать самые тонкие нюансы психологии. Более того, мне было очень тяжело переводить — именно в силу того, что я носитель обоих языков. Это все равно как выразить мгновенно словами острое, только что поразившее тебя чувство — именно этими словами, потому что они самые точные, а тебе говорят — а ну-ка попытайся сказать то же самое, но по-другому. Но оно уже сказано, слова произнесены…

И совсем последнее — читая роман, я прониклась смутным узнаванием чего-то ранее знакомого, очень любимого. Правильно — Ремарк, Хемингуэй… А у Димова еще и очень скупая лексика, хоть речь идет о «цветистой Испании». Европейские темы, европейский роман. И каждое слово в диалогах должно быть очень точное, выбранное иногда из десятка значений. Нельзя сказать, что я довольна собой, но это первая попытка такого рода, и очень уж хотелось напомнить о романе тем, кто его читал, тем, кто смотрел фильм, и вызвать интерес к нему у тех, кто пропустил. Итак, вот перевод, а в конце можно будет посмотреть клип и скачать музыку.

Мария О.

Часть первая

Конец одной истории

I

Когда Луис Ромеро миновал Бидасоа и увидел снова свой родной край, который как раз открылся его глазам, он не ощутил раскаяния в том, что мало вспоминал его, ощутил только иронию по поводу волнения, так ожидаемого от этой встречи. Он ощутил иронию, прежде всего, потому, что это волнение вообще не возникло в нем, а еще потому, что Испания ничуть не изменилась за время его скитаний по миру.

Он увидел ту же самую España tradicional, которую покинул пятнадцать лет тому назад — пышную, гордую, благородную, но вежливую и немного смешную в своей циничной демократичности и воспоминаниях о славном прошлом, проглядывающем на каждом шагу. Эта Испания была похожа сейчас на обедневшего идальго, ставшего мелким служащим, но сберегшего под своими лохмотьями всю надменность старинного рода. Луис заметил это у таможенников и приграничного полицейского инспектора, когда они прочитали в его паспорте историческую фамилию и вспомнили о телеграмме от высокопоставленного лица, полученной два дня назад из министерства. Высокомерное равнодушие, с которым они относились ко всем путешествующим, тотчас же спряталось в церемониальных поклонах перед знатной особой с таким высоким титулом. Они будто бы хотели сказать: «Мы видим, что вы благородный человек, сеньор!.. Мы вас уважаем и знаем, как вести себя, потому что мы — чиновники аристократической страны и гордимся этим». Они поспешили сократить досадные таможенные формальности и отказались осматривать многочисленные чемоданы дона Луиса Родригеса де Эредиа-и-Сантакрус, который в Довиле и Ривьере был известен под более простым именем Луиса Ромеро. А в чемоданах знатного дона Луиса было спрятано немало килограммов запрещенного для свободной торговли товара, о существовании которого лицо, приславшее телеграмму из Мадрида, конечно, и понятия не имело.

Итак, дон Луис Родригес де Эредиа-и-Сантакрус счастливо миновал границу, — а это нешуточно его заботило, несмотря на высокое заступничество. Опасаясь разлучиться со своими чемоданами, он облегченно вздохнул, удобно разместившись в спальном купе вечернего поезда на Мадрид, и стал терпеливо дожидаться его отхода.

Утверждать, что Луис Ромеро вел жизнь политического эмигранта (а он выдавал себя за такового), было бы чистой ложью, которой верили разве что пожилые господа, такие себе милые дедушки за бокалом коктейля в казино Виши или Биарицца, где он играл с их дочерьми в теннис. Сказать, что он бездельничал на модных курортах, было бы правдивее, но Луис Ромеро действительно считал, что выезд из Испании и такая жизнь были обусловлены общественными условиями, которые и надоумили его выдавать себя за политического эмигранта. Республиканство Луиса не отвечало той феодальной суровости, с которой отдельные испанские аристократы блюли добрачное целомудрие своих дочерей.

Пятнадцать лет назад Луис Ромеро считал эту суровость вредной для развития Испании. Он думал так, потому что был человеком передовых убеждений, как считали, между прочим, и в республиканских кругах Гранады, хотя ни в одной из систем прогрессивных идей до сих пор не сказано, что смена общественного строя должна начинаться из изменения отношения к женщинам. Он считал (и вполне оправданно), что неразумно и недостойно мужчины жениться непременно на какой-нибудь Инесс или Кармен только потому, что взглянул на нее или пару вечеров подержал за руку сквозь решетку двери, как это делали кабальеро три века назад. Да на все эти невинные игры под горячим солнцем Андалузии возмущенные отцы реагировали жалобой королю, а иногда и пулями. После нескольких таких досадных инцидентов Луис Ромеро покинул Испанию.

Он остановился в Париже, жизнь в котором показалась ему очень приятной. В ночных клубах он как настоящий аристократ щедро проматывал свое небольшое наследство, полученное от отца, — почтенного, но не очень богатого идальго дона Порфирио Родригеса де Эредиа из рода маркизов Роканегра. Это наследство Луис получил после того, как гранадский нотариус дон Пио Бермудо продал старинный дом, принадлежащий роду Эредиа в Кордове, и оливковые рощи у подножья Сьерра-Невады (латифундия — в провинции Гранада, а маркизы Роканегра были выходцами с Кордовы) и разделил вырученную сумму на пятнадцать частей, то есть, на столько, сколько насчитывала многочисленная семья дона Порфирио, который считался образцом супружеской верности, и его подруги — плодовитой доньи Кармен Ривера да Сантаркус из рода графов Пухоль. Все дочери дона Порфирио и доньи Кармен счастливо повыходили замуж за местных идальго, а все сыновья заняли достойные места в армии, в кортесах и церкви. Это были три нивы деятельности, где каждый испанский аристократ мог проявить свои способности, не теряя достоинства на плебейской службе в государственной канцелярии, торговой конторе или на предприятии. Все Эредиа были очень гордые, богобоязненные, суровых правил, искренне преданные династии Бурбонов. Так, во всяком случае, было до последнего времени. Один-два с каждого поколения, как правило, становились монахами, один-два, как правило, получали чин адмирала или генерала и один-два, как правило, представляли землевладельцев провинции Гранада в кортесах. И лишь Луис, впервые за два столетия, запятнал честь рода, став республиканцем и ославив нескольких родовитых девушек.

Спустив последний франк отцовского наследства, Луис стал занимать деньги, не возвращая долгов. Потом он постепенно втянулся в контрабанду валютой, а позже нашел свое призвание в торговле наркотиками. Как и почему он докатился до этого — не очень и интересно. Можно лишь сказать, что причиной опять была женщина. Луис влюбился в одну артистку из кабаре, по имени Жоржет Киди, которую позже стал считать неразумной и вульгарной. Она была левантинкой, бог знает, какой национальности, метиской с недостатками многих наций, одной из тех, что кочуют с вертепами по Средиземноморскому побережью. Ее матовое лицо было оливкового оттенка, как у испанок, но в чертах его не было ничего от утонченности этих приветливых и целомудренных женщин. Глаза ее, холодные, черные и предательские, смотрели внимательно и неподвижно, будто змеиные, а тело излучало ленивую похоть, которая превращала любовь в мерзкую оргию. Эта женщина, похожая на горьковато-сладкий банан, придумала простой способ обворовывания американцев, благодаря чему Луис попал в тюрьму.

После этого Луис поехал в Персию, где Жоржет Киди снова втянула его в сети банды опытных мошенников. Эта банда переправляла опиум длинным путем между Стамбулом и Бомбеем. Махинация удалась. Луис разбогател и приобрел большой опыт.

Все это происходило не так просто и схематично, как в показаниях Луиса криминальным инспекторам. Идальго в прошлом, а теперь контрабандист, он пережил душевные потрясения, усвоил горькую житейскую мудрость и стал мизантропом. Однако он испытал непонятное сожаление, когда потерял Жоржет Киди. Она погибла от ножа пьяного морского капитана в Бейруте.

Луис Ромеро прибыл в Мадрид на следующий день после обеда. Синее небо, знакомые улицы, родной говор настроили его на оптимистический лад. В памяти роились воспоминания. Вот Ретиро — волшебный роскошный парк, любовное гнездо королей. Его можно было осматривать только с благоволения монарха. Теперь парк превратили в общественный; его стерегут охранники в пестрой одежде, напоминающие бывших разбойников из Сьерра-Невады. Здесь устраивали сказочные летние балы, где даже родовитые люди ощущали бремя неравенства. На одном из таких балов возбужденный напитками Луис Ромеро бросил в испуганные лица: «Долой монархию!» Вот Кастеляна и Алькала, по которым пол-Мадрида выливалось на митинги на Пуэрта-дель-Соль. Здесь Луис опозорил род Эредиа, когда убегал от жандармов и орал что было сил: «Да здравствует республика! Долой короля!» Вот Пасео-де-Реколетос; прогуливаясь, здесь можно было видеть самых красивых женщин мира. Вот Прадо, Сан-Херонимо, площадь Лояльности, отель «Риц», отель «Палас»… С каким трепетом приезжал он всегда из Гранады в Мадрид! Как его волновали тогда женщины, уличные беспорядки, конные соревнования, бои быков. Почему он теперь не радуется?

Он вдруг ощутил себя старым, уставшим, разочарованным человеком, пресыщенным жизнью. Раньше его раздражала только монархия, теперь — все. Родина казалась ему разноцветной бессмысленной ярмаркой, комической сценой, с которой жестикулировали и разговаривали в напыщенном стиле Гонгоры заносчивые аристократы, одетые в парчу и кружева архиепископы, тореадоры и севильские цыганки. Газеты печатали под огромными заголовками речь генерала и программу поклонения мощам какого-то святого. Вот афиши с новой звездой тореадорского небосклона — с каким-то Манолете, громадные яркие плакаты об андалузских песнях Кончиты Пикерьи и танцах Лолы Флорес. Испания оставалась такой же, как и пятнадцать лет тому назад, или, точнее, кто-то снова отбросил ее назад после взлета во времена республики.

Но почему все это его интересует? К чертям эту ярмарку и всех раззяв на ней! Луис Ромеро совсем не виноват, что его соотечественники такие глупые. Пусть терпят олигархию прошлого, гордятся пестрыми обносками традиций, показывают миру только цирковую пышность религиозных торжеств, бои быков и андалузские танцы, — пышность, которой кюре и аристократы развлекали народ, чтобы он не видел своей убогости, чтобы приглушить его протест, угрожающий лишить их привилегий. Вот так размышляя, презрительно отворачиваясь от своего народа, Луис Ромеро ощутил горькое одиночество человека без родины, тоску бродяги, который стареет и которого ветер судьбы гонит по миру, словно пожелтевший осенний лист. В душе Луиса Ромеро господствовали пустота и холод. Его сердце заледенело от эгоизма и мизантропии. По сути, Луиса не прельщали ни близкие, ни родина, ни многочисленная родня, которая у него здесь была, ни поклоны, которыми его встретили власти. Никогда Луис не чувствовал с таким пронзительным отчаянием, так остро, как сейчас, что он не кто иной, как международный мошенник, пропащий идальго, никчемный человек, разбазаривший свою молодость, бегая за женщинами и заигрывая с прогрессивными идеями, обманывая людей и ведя позорную торговлю под маской политэмигранта, не кто иной, как самый мерзкий криминальный тип, которого даже испанская полиция, невзирая на высокое заступничество, сразу бы бросила за решетку, если бы узнала, чем он занимается.

Такси остановилось перед входом в отель «Палас». Несколько безработных подошли к автомобилю и открыли дверцу. Потом они протянули руки и молча стали ждать чаевых, словно разоренные гранды Испании во время навалы Наполеона. А, возможно, это были бойцы из баррикад гражданской войны. И что-то похожее на стыд шевельнулось в груди Луиса, когда он опустил деньги в их ладони.


Отдохнув с дороги, Луис выкупался, переоделся и зашел в ресторан. Чиновники в отеле записали его имя с особенной почтительностью, мальчики-лифтеры поклонились, рассыльные заискивающе следили, не даст ли им знатный сеньор какое-нибудь мелкое поручение. Он шел по роскошному холлу, который блестел золотом, зеркалами и черным деревом, по дорогим коврам, женщины с вожделением впивались взглядами в незнакомого смуглого красавца, мужчины, лениво пуская дым, с наигранным равнодушием старались угадать его профессию. Дипломаты из оси Берлин-Рим признали в нем родовитого испанца (семитские черты, степенная походка), несколько англичан приняли его за итальянца (прошел гордо мимо них), а один купец из балканских краев восхищенно отметил, что это марокканский раджа, неважно, что в Марокко нет раджей, а только султаны и шейхи. Самым точным было определение, которое дала ему одна проститутка из высшего света, вспомнив, что видела незнакомца в полицейском участке в Перпиньяне, и едва заметно улыбнулась ему в знак солидарности, потому что оба умело выдавали себя за важных лиц. Все другие женщины, наоборот, почувствовали себя обиженными. Этот франт не соблаговолил даже взглянуть на них. Таким же образом, замкнутый в себе, обмениваясь взглядами только с официантами, вилявшими полами фраков и внимательно следившими за клиентами, так как имели двойной заработок — один в отеле, а другой в полиции — Луис Ромеро спокойно пообедал, потом выпил чашечку кофе в холле, вернулся в свою комнату, лег и уснул.


Когда он проснулся, то снова почувствовал одиночество и пустоту. Поднявшись, он открыл окно и выглянул на улицу. Солнце клонилось на запад, и дневная жара спала. По Сан-Херонимо и Пасео-дель-Прадо грохотали трамваи, переполненные чиновниками, ехавшими на работу после того, как обсудили в тертулии1 все злободневные вопросы политики, корриды и спорта. Группы гувернанток с детьми шли на Ретиро под тенистые платаны, окружающие памятник Даоису и Веларде посреди площади Лояльности. Дорогие американские лимузины и обшарпанные такси ехали от «Рица» к «Паласу», поднимались вверх до Сан-Херонимо или сворачивали на Кастеляну. Продавцы вечерних газет выкрикивали названия своего товара. Мадрид медленно пробуждался от послеобеденного сна.

Луис Ромеро начал бриться, вспоминая, что ему нужно сделать. В чемоданах лежало почти пятьдесят килограмм морфия, которые можно превратить в настоящее богатство, продав их в Южной Америке. Держать этот товар в отеле вполне безопасно, во-первых, потому что вряд ли нашелся бы полицейский агент, который стал бы рыться в вещах самого Эредиа, и, во-вторых, потому что у Луиса было официальное разрешение французского правительства на вывоз этого товара для одной фиктивной фирмы в Барселоне. Настоящее искусство состояло в том, чтобы, избежав проверки на таможне, перевезти этот товар в Аргентину. Доверенные и опытные лица, могущие это сделать, были. Дело лишь в организации.

Побрившись, Луис вышел из отеля и направился на почту. Он дал телеграммы трем уважаемым лицам: одну в Барселону, вторую в Кадикс и третью в Буэнос-Айрес. Людей из Барселоны и Кадикса Луис просил приехать в Мадрид, а сеньору из Буэнос-Айреса установить связь с двумя фирмами, экспортирующими мороженое мясо, и известить, не нужны ли им холодильники для складов. Фирмами этими, конечно, были просто два опытных мошенника из банды Луиса.

Отослав телеграммы, Луис пошел по Алькали вдоль Военного казино с намерением выпить кофе в «Молинеро». На тротуаре перед казино стояли столики. За ними уже сидели стариканы в жакетах или длинных сюртуках и лаковой обуви, в белых гамашах и таких же белых перчатках, еще и с накрахмаленными воротничками. Эти степенные господа — ветераны монархической Испании, в большинстве своем мелкие аристократы с моноклями, цепочками и старомодной элегантностью времен Альфонса XIII, которую они оберегали столь ревностно, сколь позволяли им пенсии и ренты, чудом уцелевшие в расточительстве буйной молодости. Они боролись в джунглях Кубы и Филиппин за бога, короля и Испанию. Они жили воспоминаниями о прошлом, слегка опечаленные настоящим, потому что каудильо еще не осмеливался поступиться властью претенденту дону Хуану, но все же довольные, что он уничтожил республику. Теперь они потягивали спиртное, курили гаванские сигары и ждали старческой инфлюэнцы, которая непременно перенесет их в рай. В том, что они должны попасть в рай, а не к люциферу, они не сомневались, потому что были добрыми католиками и ежедневно ходили на литургию. Эти кавалеры с артериосклерозом сохранили, кроме умения пить, еще одну привычку молодости: заигрывать с красивыми женщинами, проходившими мимо них по тротуару, за что последние, неизвестно почему, называли их «рыбаками из Коруньи».

Увидев этих рыбаков, Луис вспомнил о своих братьях, живших в Мадриде, которых необходимо было навестить. Это были дон Индалесио де Эредиа, адмирал, и дон Франциско де Эредиа, депутат. Именно сейчас удобно позвонить дону Индалесио в военно-морское министерство, находящееся в двух шагах отсюда. И Луис снова вышел на Пасео-дель-Прадо. Перед входом в министерство, словно маятники стенных часов, расхаживали двое караульных в форме морской пехоты. Они встречались ровно на середине входа, с винтовками на плече, замирали на миг напротив друг друга, потом поворачивались кругом и продолжали свой маятниковый путь медленным шагом. Между этими заведенными автоматами стоял на страже, вытянувшись вдоль колоны, сержант. Луис подошел к нему и сказал, кого он хочет видеть. Сержант позвонил по телефону. Сразу же откуда ни возьмись, подошел дежурный мичман из комендатуры в парадной темно-синей форме, который любезно сопроводил брата высокого начальника. Они прошли по длинным коридорам и мрачным залам, украшенным бюстами многочисленных прославленных адмиралов от эпохи Лепанто и Непобедимой армады вплоть до черных дней войны на Кубе и Филиппинах. В этом министерстве до сих пор царил дух если не сегодняшнего, то, по крайней мере, минувшего морского могущества Испании, погубленного длинной чередой бестолковых альфонсовцев.

Мичман ввел Луиса в кабинет дона Индалесио.

Два брата, Эредиа-адмирал и Эредиа-контрабандист бросились друг к другу и взволнованно обнялись.

— Луизито!.. — всхлипнул адмирал, — Луизито!.. Ты?.. Боже!..

— Дорогой братишка!.. — взволнованно повторял Луис. — Дорогой братишка!..

На этом он и умолк, потому что, по сути, совсем не волновался и не знал, что еще сказать. А мичман, растроганный встречей, поспешил выйти, чтобы рассказать своим товарищам, как расплакался адмирал.

Наобнимавшись и поплескав друг друга по спине, как этого требовал испанский обычай, братья уселись в глубокие кожаные кресла, а статуя Хуана Австрийского, победителя при Лепанто, хмуро наблюдала эту сцену встречи адмирала испанского флота и дерзкого контрабандиста. Наконец они успокоились, вспомнили братьев и сестер. Из-за того, что семья их было не маленькой и можно было пропустить кого-то, дон Индалесио предложил начать с самого старшего. Так они говорили о Доминго-епископе, о Франциско-депутате, об Энрике-полковнике и о Гильермо-землевладельце. Между ними, конечно, по нисходящей линии дон Индалесио вспоминал и сестер: Марию-Кристину, Розу-Амалию, Марию-Пилар, Эмилию-Кармен и еще нескольких. О них, вышедших замуж в отсутствие Луиса, дон Индалесио рассказывал детально: За кого повыходили, какие доходы и какие привычки у их мужей, а также, скольких детей родили. Судьба уберегла всех перечисленных живыми и невредимыми. Но когда очередь дошла до самого младшего члена этой многочисленной семьи, Риккардо-монаха, дон Индалесио нахмурился:

— Ты, наверное, знаешь о Риккардо, да? — грустно спросил адмирал.

— Мне писал Доминго.

— Что он тебе писал?

— Что Риккардо умер от сыпного тифа.

— О, точно ничего не известно! — сказал дон Индалесио. — Никто по существу не знает, как умер Риккардо… Из персонала больницы остались в живых только один сумасшедший монах, который плетет чепуху, и одна медсестра…

— Бедный Риккардо! — пробормотал Луис.

И он почувствовал раскаяние, что его так мало заботила смерть самого младшего брата. Он туманно вспоминал: худенький смуглый ребенок с пылающими глазами и впалыми щеками, носивший рясу ученика иезуитской семинарии, которая была в Альхесирасе, и всегда избегавший игр и развлечений. Он любил его за странный огонь, светившийся в его глазах, и не любил за крест и молитвенник, которые тот держал в руках.

— Риккардо был очень способный, — печально продолжал адмирал. — Ты, видимо, не знаешь: он изучил медицину, философию и теологию… совсем юным достиг высокой ступени в иерархии ордена. Отец Педро, граф Сандовальский, считал его своим преемником и будущим генералом ордена…

— Какого ордена?

— Иезуитского.

— Ах… так! — сказал Луис.

И оба брата минуту печально помолчали, чтобы продемонстрировать друг другу, как грустят они по Риккардо-иезуиту.

— А что ты делаешь? — спросил адмирал, превозмогая печаль.

— Езжу туда-сюда! — ответил Луис.

— А чем занимаешься?

— Торговлей.

— Торчащие поседевшие брови дона Индалесио недовольно вздрогнули. Торговля — это ниже достоинства испанского аристократа. Никто из Эредиа не должен заниматься торговлей.

— Чем ты торгуешь?

— Медикаментами, — равнодушно ответил Луис.

Это была правда. Он основал легальную фирму по торговле медикаментами.

— Долго еще пробудешь здесь?

— С месяц.

— Hombre!.. Hombre!..2 — недовольно пробурчал идальго. — А потом?

— Поеду в Аргентину.

Для дона Индалесио несчастья, которые обрушились на Испанию, были следствием того, что ее аристократия во все века оставляла свою родину и эмигрировала в Америку.

— А как вы? — в свою очередь спросил Луис, чтобы избежать дальнейших расспросов брата. — Как вы пережили гражданскую войну?

— Слава богу!.. — благочестиво ответил дон Индалесио. — Господь спас нас всех. Собрались мы в Кордове. Шкура целая, но пролилось много благородной крови… Красные хотели уничтожить всю аристократию.

Луис не ответил. Благочестивый голос брата его раздражал, и вместо сочувствия он холодно подумал: «Напрасно они этого не сделали».

Братья вспомнили дядь и теть, которых тоже было немало, и, как это часто случается между родными, уже немного и надоели друг другу. Луис записал в записную книжку Доминго-епископа и Франциско-депутата, чтобы навестить их в ближайшее время. Затем он еще раз обнял брата и вышел из министерства.

II

Начались знойные, солнечные, слепяще-ясные дни мадридского лета. Южноамериканские красавицы в отеле, временами засматривавшиеся на Луиса Ромеро, исчезали одна за другой со своими приятелями и родителями в направлении Сан-Себастьяна и других курортов Атлантики. Остались только деловые люди, в большинстве своем испанцы, охваченные новой лихорадкой экспорта вольфрамовой руды, да мелкие чиновники из посольств воюющих стран. Все заливались потом из-за тропической жары и искали прохлады в баре.

Днем небо дрожало в тяжелом свинцово-синем мареве, а вечером приобретало апельсиновый и изумрудно-зеленый цвет, на фоне которого очерчивались небоскребы Гран Виа, купола почты и обелиск Даоиса и Виларде. Большие группы людей сидели в тени на Пасео-дель-Прадо и на площади Кановас, разговаривали, курили, ели бананы или читали печальные повести о севильских цыганках и разбойниках из Сьерра-Невады. Кофейни кишели чиновниками, которые тихой сапой добились права приходить на работу на час позже, потому что в такой зной невозможно работать. За высокими столиками в барах, где было прохладно, но напитки стоили дороже, млели кокотки с цикламеновыми устами, оранжево напудренными лицами и синевато-черными волосами. Они были похожи на яркие экзотические цветы, приготовленные для ночного рынка, которые нетребовательная публика расхватает за бесценок. В этих барах стоял возбуждающий запах потных женских тел, алкоголя и парфюма.

Раскаленный воздух на торговых улицах Монтерм и Сеилья был насыщен испарениями бензина, запахом автомобильных шин и тканей. Все обитатели центра ожидали с нетерпением захода солнца, когда из Сьерра-де-Гвадаррамы повеет легкий свежий ветерок, а из открытых дансингов и кофеен загрохочут джазы, зазвучат гитары и песни андалузских певцов. Тогда за столы перед «Молинеро», «Аквариумом» и «Марфилем» усядутся мужчины и кокотки богатого, делового, торгового Мадрида, мужчины, использующие приятное отсутствие своих жен, отправленных на летний отдых, мужчины, с которыми «рыбаки из Коруньи» не хотели смешиваться, так как их раздражал шик этих парвеню, потому что они, мелкие идальго и «рыбаки», были из другого теста, и их прадеды воевали под командованием Франсиско Писсаро и герцога Альбы, и поэтому им надлежало сидеть в неуютном, распеченном солнцем, но аристократическом казино, подальше от народа.

Такой вид имели днем и вечером Гран Виа, Алькала и Пасео-дель-Прадо. Но если проникнуть в предместья Чамбери, Саламанка и Чамартин, в коммунистические кварталы за Браво Мурильо и до Сьюад Университариа, можно понять, почему испанцы прогнали последнего Альфонса и почему даже калеки стали защищать республику. Тут, под синим небом, под немилосердным солнцем, стояли руины гражданской войны. Тут были только лохмотья, скорбь и убогость. Инвалиды из баррикад, передвигавшиеся на костылях и искавшие тени за разрушенными оградами, вдовы мужчин из рабочих батальонов, матери, чьих сыновей, всех до единого, уничтожили из итальянских пулеметов, туберкулезные дети, которые еще играли в valuntarios3, черноволосые, с янтарными лицами девушки, еще недавно певшие «Интернационал» и доставлявшие патроны в окопы, которые, невзирая на голод, берегли свое целомудрие. Все эти обитатели скорбных кварталов проклинали своими лохмотьями, костылями, убогостью и скорбью лицемерную набожность и средневековое мракобесие, богатство и эгоизм иного, блестящего Мадрида.

Ни один благочестивый кюре, ни один знатный сеньор не удостаивали интересом этот страшный Мадрид, так как страшились его обитателей. Только под вечер, когда солнце садилось и тени удлинялись, когда молчаливые женщины шли в грязные лавки, чтобы купить на заработанные днем гроши лежалой рыбы и некачественного оливкового масла, на улицах появлялись конные патрули гражданской гвардии с карабинами за спиной и тяжелыми кожаными канчуками в руках, чтобы вселить в обитателей этих подозрительных кварталов уважение к власти.

Как-то после обеда Луису захотелось увидеть места боев за Мадрид. Он прошел по этим печальным улицам, хоть и осознавал, что не имеет ничего общего с ними, что был только позорным контрабандистом, негодяем. Но все же он почувствовал удовлетворение, оттого что навсегда порвал с классом угнетателей.

Господа из Барселоны и Кадикса (один был представителем немецкой фирмы авторучек, а второй — морским капитаном) приехали и договорились с Луисом о подробностях той части дела, которую решили взять на себя. Потом они забрали контрабандный товар с достоинством честных торговцев, в чью pun d’honor4 можно было верить, так как они вместе с Луисом несли уголовную ответственность за операцию и вложили в нее свои деньги. У себя он оставил десять килограммов, которые думал сбыть в Рио-де-Жанейро, чтобы поддерживать связь с одним тамошним поставщиком. Товар он распределил по маленьким пакетикам между двойными стенками чемоданов. Упаковкой большей части товара занялся сеньор Дитрих, представитель немецкой фирмы в Барселоне, издавна практиковавший удобный способ обмана: он насыпал морфий во флаконы из-под разных препаратов, имевших невинные названия, которые он потом опечатывал фальшивой печатью фирмы, якобы их изготовившей. Так футляры счастливо прибывали, куда нужно, на грузовом судне, на котором служил капитаном сеньор Кинтана из Кадикса. Товар необходимо было переправить после получения телеграммы из Буэнос-Айреса. Но телеграмма до сих пор не пришла, и Луис Ромеро начал волноваться.

Чтобы убить время, он стал ходить утром в Прадо, чаще всего в зал Веласкеса, картины которого наполняли его какой-то ясностью, ощущением действительности, удовлетворяющей его душу, и когда Луис, постояв перед «Пьяницами», «Ткачами» и «Менините», выходил на Пасео-де-Реколетос и смотрел на людей, ему не становилось досадно. То же самое чувствовал он, перечитав «Дон-Кихота» и «Ласарильо из Тормеса»5. После музея и этих книг в квартале около Сьюдад Университария Луису открывалось настоящее достоинство его народа, которого каста сумасшедших мистиков, лицемеров и хвастунов бессердечно угнетала и одевала в клоунские лохмотья традиций на потеху всей Европе. Но какая цена этому осознанию, если он так далек от своего народа, если он оставался равнодушным ко лжи, если не интересовался ничем, кроме своей позорной торговли? И он еще раз ощутил, что был пропащим человеком, что не мог избавиться от самого себя, что раскаяние, пришедшее к нему, было лишь слабым и никому не нужным протестом против лжи, всего лишь жалким фарсом остатков его былой морали. Он не испытывал недостатка воли. Он не мог ничего поделать. Источник нравственной энергии, делающий существование осмысленным, у него уже пересох.

«Ну и что с этого?» — насмешливо спросил он себя. Глупая сентиментальность, в которую он впал, видимо, появилась от бездействия из-за задержки телеграммы. Хотя б скорее пришла эта чертова телеграмма!..

Различные скитания, риск, возбуждение, охватывающее его при встречах с другими мошенниками, такими же, как и он, могли бы вывести его из этого состояния, снова заполнить его существование. Но чем дольше он ждал телеграммы, тем больше раздражался. Он перестал ходить в музей, целыми днями лежал в своей комнате и читал дешевые детективные романы, попивая виски и проклиная неповоротливость аргентинца.

Однажды после обеда зазвонил телефон и вывел его с этого состояния.

Женский голос несколько неуверенно спросил, Луис ли это. «Кто-то из теток»,

— досадливо подумал он. Дон Индалесио, видимо, уже растрезвонил о его приезде всем родственникам. Но голос звучал с акцентом и спрашивал об известном лишь за пределами Испании сеньоре Ромеро. Кто это может быть? Значит, в отеле есть некто, знающий его по загранице! Карамба!..6

И Луис ощутил тревогу.

— Кто это? — спросил он.

— Одна знакомая.

— Как ваше имя, скажите, будьте добры?

— Это совсем не обязательно.

— Что вам нужно?

— Я хочу встретиться с вами…

Луис раздраженно бросил трубку. «Дура!» — подумал он. Женщины часто беспокоили его таким идиотским способом. Затем ему пришло в голову, то это, вероятно, голос одной из жриц любви, изгнанной конкуренцией из Сан-Себастьяна. Вообще-то Луис не презирал этих женщин. Все они влюблялись в него и охотно помогали в контрабанде. Он пожалел, подумав, что этот голос, возможно, как раз и принадлежит одной из таких не всегда бесстыдных и вечно униженных женщин.

Телефон зазвонил снова. Незнакомка не теряла надежды.

— Ну!.. — протянул Луис отеческим тоном.

— Я хочу тебя видеть!

— Где мы встречались раньше?

— Мы вообще не встречались.

— Неправда!.. Кто ты?

— Одна англичанка, — ответил голос.

— Ты случайно не Эдит с фальшивыми жемчугами?

— Я никакая не Эдит!.. — послышалось сердитое.

— Ну, так я не узнаю тебя!.. — добродушно заявил Луис. — Скажи, кто ты?..

— Это не так важно, — упрямо повторила незнакомка.

— Тогда иди к чертям и оставь меня в покое!.. После ужина я буду в «Негреско». Дай о себе знать, и я дам тебе немного денег.

И Луис снова положил трубку. Он не сомневался, что это была Эдит, шантажирующая пожилых мужчин, которая слонялась по Южной Америке и слегка знала испанский язык. Она любила Луиса и даже позволяла себе его ревновать, хотя у нее были забавные претензии порядочной женщины. Самым большим ее удовольствием было вышивать носовые платки и пришивать оторванные пуговицы к его одежде. Часто ее дерзость доходила до того, что она украдкой таскалась за ним, удивляя его такой таинственностью. Но сейчас Луис не рассердился. В голове мелькнула мысль взять ее с собой в Рио-де-Жанейро и поручить ей чемоданы, поскольку если бы она попала в полицию, то скорее дала бы вырвать себе язык, чем сказала бы, от кого получила товар. Так, это наверняка была Эдит! И Луис обрадовался, когда телефон зазвонил снова.

— Слушай, негодяй!.. — наконец сердито обозвался голос. — Это Эдит.

— Меня не обманешь! Когда ты приехала?

— Вчера вечером.

— Откуда?

— Из Сан-Себастьяна. Сейчас же иди ко мне в номер!

— Постой, побреюсь. Ты в каком номере?

— В сто втором, Луис!..

— В голосе Эдит послышалась неуверенность.

— Что?..

— Принеси мне немного товара!

— Для кого?

— Для меня. В сто втором, запомнил?

И она тоже сердито бросила трубку. У нее был норовистый шотландский характер, который спасал ее от обычного пресмыкательства пропащей женщины и делал ее интересной для мужчин.

Луис выкупался, побрился, оделся и тщательно пригладил черные, блестящие, как антрацит, волосы. Потом он надушился «Gata negro»7 — духами соблазнителей. Эдит относилась очень придирчиво к своим клиентам, даже если любила их по-настоящему. Внешне Эдит была не особенно красивой, но одевалась изысканно и благодаря тому, что старательно читала викторианские романы, походила на аристократку. Какого черта ей сейчас нужен морфий? Может, хочет подарить кому-то один пакетик. У нее тоже была сеть служб и помощников из мира контрабанды, которых нужно было поощрять. И Луис запихнул в карман стограммовый пакетик. Затем он удовлетворенно бросил взгляд в зеркало и вышел из комнаты. Он немного волновался. Тело Эдит туманно напоминало горьковато-сладкий привкус тела Жоржет Киди, зарезанной в Бейруте моряком. И Луис нетерпеливо поспешил на первый этаж. Звук его шагов утонул в толстых коврах. Было время послеобеденного сна, и в коридорах, освещенных матовыми лампами, которые отражались в темно-вишневом полированном дереве дверей, он ни с кем не встретился. Даже мальчики-лифтеры лениво дремали на стульчиках. Луис подошел к сто второму и бодро постучал. Дверь открылась. Показалась женщина в салатном шелковом пеньюаре. Но это была не Эдит.

В первую секунду Луис подумал, что перепутал номер на двери, и, недоуменно промолвив «извините, сеньора», отступил назад. Он никогда не видел этой женщины. От взгляда ее глаз — двух холодных зеленоватых глаз, светящихся в полутьме прихожей, он неожиданно смутился. У нее было бледное лицо и пепельные волосы, зачесанные за уши. Замешательство Луиса усилилось, потому что женщина точно так же испуганно отшатнулась назад. Она тихо ойкнула, тело ее вздрогнуло, а глаза расширились от ужаса, словно она увидела перед собой дьявола. «Карамба!» — чуть было не вскрикнул Луис. — Это сумасшедшая!» И его охватило разочарование, оттого, что перед ним была не Эдит.

— Это вы говорили по телефону? — спросил Луис.

— Да, — ответила женщина.

Она мгновенно взяла себя в руки, так же, как и испугалась, и жестом попросила его зайти. Потом скользнула по нему взглядом с головы до пят и пренебрежительно улыбнулась.

— Заходи в комнату, — сказала она, обращаясь на «ты».

«Шантажистка, — подумал Луис удивленно, — или же подослана для переговоров». Возможно, за этой женщиной стояла банда ирландца О’Греди, соперника Луиса, пытавшегося проникнуть на богатый аргентинский рынок.


Луис вошел и непроизвольно нащупал рукой маленький револьвер, который он носил в заднем кармане брюк. Но его тревога сразу же рассеялась. Комната, в которую он вошел, была салоном, открытая дверь вела из него в кабинет, а дальше виднелась спальня. Женщина занимала весь номер, за который платила, как минимум, двести песет за вечер. Следовательно, у нее было много денег, что не похоже на бандитов О’Греди, так как тот был до смешного скуп во всем и вряд ли позволил бы себе содержать такого дорогого агента. Еще меньше она была похожа на тех женщин, которые, обедая в ресторане, одними глазами предлагали свое тело в уплату. Но в таком случае, кто же она? У него снова мелькнуло подозрение, что она сумасшедшая. Желтоватая полутьма в комнате не давала ему возможности хорошо ее рассмотреть. Он только догадывался, что линии лица, плеч, все ее тело были красивы или, скорее, соблазнительны. Может, эта женщина заметила его где-то и теперь хочет сделать его своим любовником? Черт возьми! Она таки хороша!.. Богатые и развращенные женщины северных рас часто удивляли его такими предложениями. Луис больше всего презирал именно этих женщин.

Она и дальше внимательно рассматривала его, будто хотела убедиться, что он не привидение, испугавшее ее вначале.

— Где ты меня видела? — спросил он сурово.

— В Монте-Карло.

— Я никогда не бывал в Монте-Карло.

— Неправда! — сказала она презрительно и добавила: — Ты испанец, не так ли?..

— Да, из самых кровожадных, — предупредил Луис.

— У тебя есть родня?

— Целая куча.

— Чем они занимаются?

— Молят бога вернуть монархию.

Лицо ее вздрогнуло. Потом она расхохоталась:

— Не хочешь ли ты меня убедить, что ты из Эредиа? — вдруг иронично спросила она.

— Хочу тебя предупредить, чтобы ты не болтала языком, иначе ничего хорошего с этого не получится.

— Глупец… Я могу когда угодно выдать тебя полиции!

Молниеносным движением Луис вывернул ей руку.

— Ты мне это хотела сказать? — гневно спросил он.

— Нет!.. — простонала она от боли. — Я ищу морфий!..

И, разодрав ему руку ногтями второй руки, дико прохрипела:

— Пусти меня, бандит!.. Или я закричу!..

Луис презрительно отпустил ее руку. Значит, эта женщина была просто наркоманкой. Но и это его не успокоило. Она могла растрезвонить о его торговле и выдать его здесь, в самой Испании. Ну и чудеса!..

— Кто тебе наврал, что я продаю морфий? — спросил он грубо.

— Знакомый из Биарицца.

— Это неправда!.. Я не продаю морфий.

— Ты обещал его Эдит.

— Ты не поняла, глупая!

— Сядь, поговорим спокойно, — предложила она, сдерживая злость.

Луис сел напротив. Она брезгливо рассматривала его, злобно усмехаясь, словно хотела сказать: «Ты негодяй!.. Ты мерзкий тип из кабаре!..» Лицо ее горело ненавистью. Это разозлило Луиса. «Я тебе покажу», — хладнокровно подумал он.

— Как зовут твоего знакомого из Биарицца? — спросил он, прикуривая сигарету.

— Ты становишься невыносимым! — бросила она, нервно усмехаясь.

Луис не настаивал. Женщина из высшего света не хотела опускаться до уровня плебея, до жалкого отвратительного контрабандиста. Наверное, она считала недопустимым говорить с ним о своих знакомых, но боялась его раздражать и поэтому улыбнулась. Луис дал ей возможность выговориться. Она наивно пыталась убедить его, что ее порок — это невинная слабость, мелкий недостаток, сродни тяге к табаку тех, кому врач запретил курить. Одновременно она дала ему понять, что не позволит себя шантажировать. Она знает и других торговцев, но не хочет шляться по грязным барам, в которых некогда разживалась хорошим товаром. Продукт, который предлагает ей Луис, не фальшивый? Нет? Посмотрим. Морфий она употребляет, когда есть настроение, а вообще-то он ей безразличен.

Пока она, обманывая, болтала вот так свысока, Луис изучил ее лучше. В общих чертах ее образ словно сошел с английских портретов в Прадо. Свет из окна падал ей на спину, и лицо оставалось в полутени. Ее зеленоватые северные глаза холодно поблескивали, пепельные волосы придавали им акварельный оттенок. Тонкие, почти бескровные губы выказывали гордость и постоянную меланхолию. Безусловно, она была прекрасным представителем своей расы. Минутой позже в тенях под ее глазами, в восковой несвежести щек, в произношении, движениях и рефлексах Луис заметил признаки длительного, губительного действия отравы. Она употребляла морфий страшными дозами и очень давно!.. Видимо, только хорошая еда спасала ее от полного разрушения. Тем не менее, она была необычайно красива в своей надменности, холодности и меланхолии, в недосягаемости, присущей англичанам, которую они сохраняли и в духовном упадке, и в грязи пороков. Было нечто отчаянное и печальное в контрасте между ее наигранной самоуверенностью и внутренней драмой. Впервые в жизни Луис видел такую трагическую личность. И, наверное, проникся бы сочувствием к ней, если бы она невольно, подсознательно, каждым жестом и каждым словом не выказывала своего к нему глубокого презрения. У нее не было оснований для обиды — могла ли она надеяться на уважение? — но в ее взгляде, в этих надменных зеленых глазах искрился презрительный блеск, который ножом язвил его гордость. И Луис твердо решил быть безжалостным.

Наконец, после общих фраз разговор стал конкретнее. Луис начал сдержанно хвалить товар, как солидный торговец. Он уверял ее, что порошок абсолютно чистый, без примесей вредного героина (как если бы морфий был ей полезен). Она спросила, сколько порошка у него есть, и Луис, вынув пакетик, сказал, что в нем сто грамм. И сколько усилий она ни прилагала, чтобы выглядеть равнодушной к товару, глаза ее жадно заблестели, глаза, в которых Луис прочитал страшное и непреодолимое пристрастие к яду.

— О!.. — вырвалось у нее. — Хватит на три месяца.

— Это зависит от дозы, которую употребляют.

— Да, конечно… Я вроде повара. Хватит на год! Больше!.. Я принимаю совсем маленькие дозы.


Она лгала. Первое доказательство этому — рефлекс радостного удивления, которого она не могла спрятать — было очевидным. Наверняка, она уже дошла до восьмисот или даже больше миллиграмм в день — той дозы, за которой наступают безумие и смерть. Ее слабая желтоватая рука конвульсивно схватила пакет. Этот жест и болезненный блеск в глазах убедили Луиса в том, что сейчас у нее морфия нет. Видимо, использовала весь, и нервы ее уже несколько часов голодали. Каких усилий она ни прикладывала, чтобы держаться, угнетенность ее организма сквозила во всем. Все это подсказывало Луису, как выгодно торговать в розницу. Но даже и в этом случае не жадность, а только ненависть руководила его поступками. Он испытывал к этой женщине какую-то непонятную, жестокую и несправедливую ненависть. Она разглядывала пакет с дикой радостью, с животным удовольствием, которого не могла скрыть. Особенное выражение глаз, лихорадочность, с которой ее пальцы ощупывали товар, могли бы вызвать у Луиса в ином случае только жалость. Но сейчас он наблюдал за ее напряженностью со злорадным чувством. Пакет был облеплен разными фальшивыми этикетками, с печатями и подписями, что должно было убедить жертву — морфий прошел анализы и контроль. Можно лишь добавить на всякий случай, что товар был действительно чистый, хоть этикетки и фальшивые. Спустя некоторое время она, видимо, осознала, что не должна выказывать волнения, чтобы не поддаться шантажу. Она взяла себя в руки, равнодушно положила пакет на столик из черного дерева поближе к Луису, словно ни капли не сомневалась: вернуть его или нет. Луис давно, еще в начале своей деятельности, когда он торговал в розницу, изучил этот хитрый прием своих жертв, и сейчас сделал вид, будто ничего не заметил. Поединок за цену начинался.

— Что ты за «это» хочешь? — спросила она небрежно, но в ее голосе послышалась затаенная тревога.

— Пять тысяч песет, — спокойно ответил Луис.

Его голос прозвучал решительно. Сумма, которую он просил, действительно была ужасной. У него не было намерений торговаться, но он был уверен, что она заплатит, хоть и ненавидит его, потому что порочное, губительное пристрастие к морфию, словно жажда, сжигало ее. А если и не заплатит, то будет унижаться, просить, а именно этого и хотел Луис. Она напряженно ждала, пока он назовет цену, а ее печальные зеленоватые глаза выражали безнадежность, затем муку, потом отчаяние, и, наконец, в них начали разгораться высокомерие и насмешка. Было в этой женщине нечто такое, чему и названия не найти, нечто такое, что переполняло Луиса непреодолимой ненавистью, нечто подспудное в ее характере, твердое, горделивое, неприступное и дерзкое.

— Hijo!8 — воскликнула она, засмеявшись. — Это нелепо!..

Hijo!.. Она назвала его hijo… В этом слове слышалось оскорбительное пренебрежение, взбесившее Луиса. Испанцы ласково называли сыновей, друзей hijo, но точно так же обращались и к вокзальным носильщикам, так прогоняли попрошаек. В убийственном тоне, с которым она промолвила hijo, снова прозвучала эта удивительная и таинственная струнка характера, превращающая человека в существо без собственного достоинства, которое топчут и унижают безнаказанно. Еще более лютая ненависть переполнила Луиса.

— Послушайте!.. — прохрипел он по-английски. — Вас никто не заставляет покупать морфий.

На ее лице промелькнуло удивление, тотчас же сменившееся равнодушием. Ничего удивительного в том, что Луис говорит по-английски. Такие типы могут свободно владеть хоть бы и пятью языками.

— Ты сошел с ума! — сказала она по-испански, словно не хотела слышать родной речи из уст мерзавца. — Давно ты этим занимаешься?

— Десять лет.

— Следовательно, опыта тебе не занимать. И ты решил, что я заплачу тебе эту сумму? Дураков нет.

— Я прошу эту сумму именно потому, что опыта мне не занимать.

Ее припухшие синеватые веки возмущенно замигали.

— Это шантаж!.. — прохрипела она.

— А кто хвастается честностью?

На ее впалых щеках проступил легкий румянец и сразу же сменился мертвенной бледностью.

— Хорошо! — сказала она. — Я не хочу платить.

— Заплатишь, — промолвил Луис спокойно, — если тебе нужен морфий.

— Но я могу обойтись.

— Ну, нет!.. Не можешь!

Луис хищно улыбнулся. Потом протянул руку, забрал пакетик и положил в карман. По желтоватому лицу англичанки пробежала тень муки и отчаяния.

— Послушай!.. — сказала она глухо. — Назови какую-то разумную цену!

— Я назвал. Ни сантима меньше!

— Жаль. Ты заставляешь меня идти на поиски в кабаре.

— Ходи, не ходи, — все равно не найдешь. Испанцы не употребляют наркотики даже во время операций.

— Глупости!.. Почему?

— Они хотят терпеть муки, как Христос, — промолвил Луис, рассмеявшись.

— Ты утомляешь меня своей болтовней!

— Я могу уйти.

— Подожди, выслушай меня!.. Я куплю часть морфия. Скажем… десять грамм!

— Я не продаю частями.

Она обессилено откинулась в кресле. Лицо ее с полузакрытыми глазами выражало полную безнадежность. Маска, которую она так упрямо старалась удержать, неожиданно спала. Незнакомка даже не пыталась снова ею прикрыться. Луис догадался — у нее нет денег или она ими не распоряжается — и непонятная ненависть наполнила его злорадным удовлетворением.

Наверное, родственники взяли ее под опеку, платили за все, но не давали ей больших сумм, чтобы она не покупала отраву. Луис вряд ли мог выжать из нее деньги, но это его совсем не раздражало. Деньги и выгода для него сейчас не существовали. Он ощущал только непонятное, темное желание растоптать эту женщину за ее губы, которые так издевались над ним презрительной усмешкой.

С большим усилием она овладела собой, и зеленый огонек опять вспыхнул в ее глазах.

— Предлагаю другую комбинацию, — сказала она. — Я выплачу тебе эту сумму частями.

— Я не продаю в кредит.

— Может, ты хочешь разыграть сцену между Шейлоком и Порцией?

— Между Шейлоком и Антонио, — поправил Луис. — Ты Антонио.

— Ты хорошо знаешь литературу.

— Человек где угодно может получить определенное образование.

— Тем не менее, ты заслуживаешь, чтобы я донесла на тебя в полицию, — промолвила она зло.

— Это будет чисто по-английски!.. Но если ты это и сделаешь, я не боюсь.

Она посмотрела на него растерянно.

— У меня легальная фирма по торговле наркотиками, — пояснил Луис.

Она снова в отчаянии откинулась в кресле. Жажда морфия жгла ее, вызывала тупую боль, терзающую и сдавливающую горло. Но даже в таком состоянии заносчивость и бешеная гордость не исчезали из ее бескровных губ. Да, их этих презрительно сжатых губ!.. Вот что вводило в ярость Луиса и делало его жестоким. Вдруг она быстро поднялась, о чем-то вспомнив, жестом велела ему обождать и пошла в спальню. Луис услышал, как скрипнул шкаф, и через минуту она громко позвала его по-испански:

— Hijo!

Она снова назвала его hijo, точно так же презрительно, как и раньше. Нет, в ней было что-то отталкивающее, какое-то непонятное стремление унижать, проявлявшееся даже сейчас, когда ее доканывала болезнь и необходимость достать морфий, без которого она не могла дышать, жить… Луис и раньше видел наркоманов, но те в минуты кризиса сохраняли человеческое подобие, не кричали и не оскорбляли его. Она же в поединке, который разыгрался между ними, выказывала не только неврастению, вызванную болезнью, но еще и какой-то нечеловеческий гонор, какое-то пугающее презрение к людям. Так вот за что он ненавидел ее!.. В первое мгновение, услышав, что она зовет его, Луис решил не двигаться с места. Но потом он понял, что начинается последний раунд борьбы, в котором он хотел видеть себя победителем. Он поднялся, прошел через кабинет, в котором она, видимо, и не присела ни разу, и зашел в спальню. Она стояла возле раскрытого шкафа с дорогой одеждой и мехами.

— Смотри, hijo!.. — еще более презрительным тоном сказала она, указав на шкаф. — Я вынуждена признаться, что у меня сейчас нет денег. Если бы они были, сразу же бросила бы их тебе в лицо, лишь бы избавиться от такого шакала, как ты!..

Она призналась, что у нее нет денег, а все равно оставалась такой же неприступной, гордой, неуязвимой в безденежье и падении, исполненная презрения к Луису и ко всему, что не было частицей ее благородного привилегированного «я»… Хотелось уничтожить эту женщину, уничтожить как змею… просто так, без нужды, из одного отвращения. Неимоверным усилием Луис сдержался. Потом промолвил спокойно, будто ее слова совсем его не касались:

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что вместо денег ты можешь взять из всех вещей, что захочешь.

— Я не торгую тряпьем.

— Мерзавец!.. Это не тряпье!

— Ты думаешь, что я пойду предлагать это из магазина в магазин?

— Тогда есть еще одно предложение!.. Думаю, это тебе подойдет. Я погибну, если к вечеру не найду морфия. У меня нет сил гоняться за другими торговцами… И ты это хорошо видишь!

— Да, вижу! — злобно подтвердил Луис.

— Скотина! — быстро проговорила она. — А как тебе эта вещь?

Она вытащила из шкатулки для драгоценностей и подала ему массивный золотой браслет, украшенный бриллиантами.

— Неплохой, — сказал Луис.

— Давай мне пакет и иди прочь вместе с ним!

Луис спокойно положил браслет на стол.

— Что?.. — возмущенно воскликнула она. — Тебе этого мало? Возьми еще и это!

Она бросила ему платиновый перстень и такие же платиновые сережки.

— Больше у меня ничего нет, — заявила она разгорячено. — Ничего!.. Ничего!.. Ничего!.. Вот, смотри! — она подняла шкатулку и перевернула ее вверх дном. — Можешь обыскать весь шкаф, все комнаты! Дай пакет!..

Не обращая внимания на ее слова, жесты, которые становились все лихорадочнее и безумнее, Луис собрал драгоценности и положил их назад в шкатулку.

— Это невозможно!.. — сказал он. — Я не могу обменивать или продавать эти вещи. Не хочу иметь неприятностей с полицией. Ты под опекунством.

— Продашь их позже… в другом месте. Бриллианты дорогие.

— Я не хочу. Давай сразу деньги.

— Тогда дай мне хоть грамм… на этот вечер. Без него я сойду с ума.

Ее лицо исказило отчаяние. Она села на кровать, безутешно подперев подбородок ладонями. Луис видел, как жгучая потребность в морфии испепеляла ее мозг, изматывала каждый нерв. Он представлял себе ночь, которая ей предстояла, ночь муки, черная, бессонная, страшная… Она пребывала в состоянии, которое могло бы вызвать жалость, но презрительно кривившийся рот и дальше сохранял темную и холодную гордость, презирающую людей.

— Я не могу дать, — сказал Луис. — Потому что пришлось бы рвать этикетки и портить весь товар. Товар обесценится.

Она подняла голову и посмотрела на него с ненавистью. Потом пошатнулась и прислонилась к спинке кровати. Потеря возможности получить морфий доводила ее до отчаяния. Мысль об адском дне и адской ночи, которые нужно было прожить без отравы, уничтожила ее окончательно. Конец, больше ей нечего предложить!.. Но даже в этой безнадежности дикая ярость, направленная на Луиса, заставила ее прошипеть:

— Мерзкий пес!.. Голодранец!.. Я презираю тебя!

Ее кулаки конвульсивно сжались. Щеки задрожали. Что-то подсказывало ей, что Луис не такой, каким ей кажется, и что ее слова ранят его. Она хотела его унизить, но сама унижалась намного больше. Они словно поменялись ролями. Он, этот плебей, негодяй с улицы, сохранял спокойствие, сдерживал себя, а она, знатная госпожа, под влиянием неистовой жажды морфия кричала, как уличная женщина. Для нее это падение страшнее порока, которому она предалась… Но опять это высокомерие, эта дьявольская гордость, которая до сих пор корчилась в руинах ее воли, словно раненая змея, заставила ее пренебрежительно поднять голову.

— Презираешь меня!.. — холодно улыбнувшись, промолвил Луис. — Только для чего эти слова?.. Или ты думаешь, что, если я до сих пор стою тут, то собираюсь заслужить твою благосклонность, приударить за тобой?..

Ее лицо болезненно искривилось, но в словах Луиса как будто прозвучал намек, давший ей новую надежду. Вместо того чтобы вспыхнуть, закричать, как раньше, она задумалась, потом взглянула на него искоса.

— А почему бы и нет?.. — процедила она тихо, — разве ты не хотел бы?

Луис глянул на нее, пораженный мгновенным изменением в ее голосе. Она горько улыбалась, но в лице ее появилось странное оживление. Не думала ли она снова про морфий? О, у нее было еще одно, то, что она могла предложить, это ее тело — спортивное, гибкое тело Дианы, которое когда-то мужчины, конечно, обожали и которого сейчас желал этот мерзавец.

— Да почему бы и нет?.. — подтвердил Луис.

Взгляды их встретились, взгляды молчаливого согласия, если злобную радость, с которой Луис готовился нанести последний удар, можно было назвать согласием.

— А ты дашь мне потом морфий? — спросила она.

Она снова проявила свой удивительный характер — вопрос проистекал не от недоверия, — она снова хотела подчеркнуть свое презрительное отношение к Луису, свою неуязвимость даже в грязи падения. И продолжила с обидным равнодушием, словно все, что должно было произойти, нисколько ее не касалось:

— Ты абсолютный негодяй!.. Теперь я понимаю, почему ты загнул такую фантастическую сумму. Умеешь воспользоваться обстоятельствами. Тебе достает такта. И подлости тоже!.. Похоже, что кокотки тебе надоели. И давно тебя тянет к женщинам, не принадлежащим к твоему болоту?..

Она начала снимать домашние туфли, но Луис жестом остановил ее. Она посмотрела на него встревожено, почти умоляюще, так, будто вожделенный мираж морфия опять исчез из ее поля зрения. Он спокойно вытащил пакет из кармана и бросил ей. Потом усмехнулся презрительно и равнодушно произнес:

— Ты мне не нравишься!

Он направился к двери, но пронзительный, истерический возглас заставил его обернуться. Лицо ее было искажено. Не отдавая себе отчета в ярости, она вскочила с кровати, держа морфий в руке, и ударила его пакетом по щеке, заорав в бешенстве:

— Негодяй! Жеребец! У-у-у! Я за все плачу, подарков мне не нужно… Понял? Убирайся прочь со своим товаром!

Она была похожа на пантеру. Впервые Луис видел, как неимоверно сильное чувство — бесноватая гордость женщины — побеждает пристрастие к морфию. Луис наклонился и поднял пакет. Когда он выпрямился, ее лицо застыло в хмурой неподвижности. Зеленоватые глаза, до сих пор налитые кровью, смотрели в пространство, но без гнева, печальные и холодные. Луис положил пакет в карман и вышел из комнаты. Он знал, что через сутки болезнь доведет ее до сумасшествия. Но все равно внутренний голос прошептал ему: «Ну и пусть свихнется!..»

Он вышел из отеля и по Маркес-де-Куба направился на Гран Виа с намерением посидеть в «Молинеро». Несмотря на раннее время и жару, кофейня была переполнена. Он заказал коньяк, и пока легкое опьянение постепенно отстраняло его от случившегося, рассеянно наблюдал за толпой. Даже в этот нестерпимый июльский зной мужчины считали необходимым быть в рубашках с накрахмаленными воротничками и в перчатках; женщины с экзотическими золотисто-смуглыми лицами, черными волосами и ярко накрашенными ртами лениво посасывали лимонад, помахивая веерами. Луис невольно сопоставил их яркость и уравновешенность с бледностью и истерией англичанки из отеля. Ему показалось, что эта женщина выделялась бы между испанками, словно стальной штык среди кучи ярких невинных вееров. Сейчас он ощущал тревожную смесь любопытства, отвращения и мук совести. Он пытался понять, что могло толкнуть ее в ловушку порока: снобизм, безделье или нечто иное, в это мгновение представлявшееся мрачной тайной. Что она будет делать без морфия? С абсолютной уверенностью Луис мог сказать, что завтра у нее будет приступ глубокого помрачения рассудка, который напугает обитателей отеля и закончится тем, что ее заберут в больницу. Он очень хорошо знал, что в этой стадии морфинист неизлечим и что единственный выход — это оттягивать сумасшествие и самоубийство новыми дозами. Нужно найти ее и отдать пакет. Какой ни есть у нее дикарский характер, она все равно возьмет его.

Но, размышляя об ужасе ее падения, он ощутил ужас своего ремесла. Долго ли он будет продавать отраву таким несчастным? Не был ли он пропащим, как эта женщина? Ему вдруг пришло в голову, что у их судеб есть что-то общее, что они вместе пребывали в том состоянии, с которого невозможно вернуться к нормальной жизни. Она и дальше будет употреблять морфий, пока окончательно не разрушит организм, так же точно, как Луис будет его продавать, заключать темные сделки, жить, как разбойник, бродяга, без родины, без единого существа, которое могло бы его утешить, предотвратить близкое и холодное дыхание старости. Они оба — каждый в своем кругу и по-своему — катились по одной и той же наклонной плоскости, ведущей их в пропасть. Ее ждала больница для сумасшедших, а Луиса — тюрьма, безрадостное скитание по миру, ежедневный страх преступника и горькая, безутешная мудрость мизантропии. Разница состояла только в том, что она его опережала. Если Луис медленно приближался к меланхолии безотцовщины, к неврастении человека, который не видит никакого смысла в своем существовании, то она стремглав мчалась к сумасшествию, к самоубийству или к смерти в одной из клиник для душевнобольных. Ничто не могло сдержать или прекратить это скорое движение к гибели, ничто — ни прохлада атлантических пляжей, ни соборы, ни музеи, ни солнце и голубое небо Испании!.. Наверное, Эскориал и Альгамбра вызывали у нее, как и у Луиса, раздражение. Они были одинаково разъедены своим прошлым и настоящим, одинаково пропащие, одинаково ненужные себе и другим. Единственное, что им оставалось — это закончить свой путь, на который они когда-то ступили. Они не могли вернуться назад. Они не знали, для чего живут. Они не имели и капли какой-либо веры, какого-либо мировоззрения, которое поддерживало бы или оправдывало их существование. Они лишь осознавали, что в своей жизни пропустили нечто такое, что должно было бы стать их целью, путеводной звездой, и поэтому стали пустыми, мрачными, жестокими. Да, их ничего не разделяло. Правда, Луис не искал забытья в отраве и до сих пор заботился об уравновешенности нервов, тогда как эта женщина уже погибала. Ее гибель была такой близкой, такой неизбежной, такой естественной, как жар больного тифом или систематические революции в Испании. Ее месяцы и недели были сочтены.

Но почему это все заинтересовало его? Иногда Луис хвастался, что жизнь изгнала из его сердца любую сентиментальность. Иногда он чувствовал мрачное удовлетворение от своего равнодушия к самым ужасным драмам. Но, размышляя таким образом, он не осознавал, или же только начал осознавать, что в подобных ситуациях невольно становился в исконную театральную позу идальго, давал выход тупому упрямству аристократического атавизма, вопреки здравой логике отказывающемуся понимать жизнь, и душил любой порыв человечности. Сегодняшний случай еще раз убедил его в этом. Почему он был таким черствым по отношению к этой несчастной женщине, разрушенной морфием? Нужно было не обращать внимания на ее поведение, понять, что она возбуждена болезнью, не унижать ее до крайности, продать ей спасительный порошок за обычную цену. Почему он вспыхнул ненавистью к ней? Не потому ли, что она презирала его? Но какая жертва не презирала бы торгаша, который сознательно и хладнокровно продает ей отраву? К тому же она была до крайности сникшая; ее нервы давно и непоправимо расстроены. Однако все эти размышления, пока он попивал коньяк, постепенно развеял горький смех мизантропа… Почему ни кто иной, а именно Луис должен был переживать, ощущать муки совести за порок, за развращенность и истерию всех пропащих индивидов, употребляющих морфий! К черту эту женщину! Он подозвал официанта и заплатил. Потом вышел из кафе и по Алькала направился на Пасео-де-Реколетос. Чтобы доказать себе, насколько мало его волнует то, что случилось, он начал напевать себе под нос модную португальскую песенку и засматриваться на хорошеньких женщин. Большинство из них были одеты в черное. Лица молодых блестели, словно лица статуй из слоновой кости, а волосы, губы и темные глаза на янтарном фоне кожи создавали чудесное сочетание черного с розовым. Было нечто мирное и целомудренное в спокойных взглядах, в походке и черном цвете их одежды. Луис помнил, что эти женщины среднего класса, как и девушки-аристократки, когда-то его тяготили и вызывали презрение. По семейной традиции им не давали достаточного образования, и поэтому они выглядели глупенькими, хоть на самом деле такими не были. Но сейчас они казались ему кокетливыми и милыми. Действительно, вряд ли где-то есть более уважаемые женщины, чем испанки. Мелькнула мысль, что еще не поздно найти девушку из народа — не аристократку, у которой сразу после свадьбы начали бы проявляться скрытые, одинаковые во всем мире недостатки ее положения, жениться на ней и зажить спокойно в Гранаде.

Неожиданно Гранада всплыла в его сознании такой, какой он знал ее в детстве: белые дома с дворами, черные башни и кружевные стены Альгамбры, укрытые вечным снегом вершины Сьерра-Невады, которые слепящим блеском выделялись в огненной синеве андалузского неба. В воображении представились религиозные процессии страстной недели, торжественные пасхальные дни, когда его отец вел всю семью на бой быков. Все это было блестящим, ярким и волшебным. На арену, посыпанную желтым песком, выбегали крупные, сердитые быки, которых тореадор Бомбита убивал ловко и красиво. Какой же прекрасной, солнечной и жизнерадостной была в такие дни Гранада! А когда Бомбита изысканным ударом вгонял шпагу в сердце быка, когда громадное и страшное животное начинало дрожать и падать на землю, — каким торжественным был победительный марш тореадоров, каким неистовым был восторг зрителей: все мужчины размахивали широкополыми кордовскими шляпами и подбрасывали их вверх, а женщины, раскрасневшиеся, возбужденные, радостно обмахивались веерами!..

Он шел по бульвару и думал о Гранаде; воспоминания детства одно за другим всплывали в его сознании. Он припомнил свою маленькую кузину по имени Мерседес. Девочкой Мерседес была худая, сухая, некрасивая, но затем расцвела апельсинным цветом и приобрела то сочное южное очарование, которым славятся женщины под андалузским солнцем. Однажды он поцеловал ее и совершил это святотатство над нетронутой щечкой не где-нибудь, а в кафедральном соборе, воспользовавшись тем, что тетушка, сопровождавшая ее, как раз в эту минуту углубилась в молитву. Много лет спустя Луис узнал, что Мерседес ушла в монастырь кармелиток, и что это совпало с его отъездом во Францию. Франция!.. Ах, тогда появилась в его жизни Жоржет Киди, заманившая его в вертепы Южной Африки и Ближнего Востока. Шагая по раскаленному тротуару, Луис думал о Жоржет Киди и о пьяном французском моряке, зарезавшем ее ножом в Бейруте. Правду говоря, удар предназначался для шеи Луиса, который хотел вырвать свою любовницу из рук пьяного хулигана. Но какой же противной и одновременно сладкой была Жоржет Киди! Она обманывала его, но при этом и жертвовала собой ради него на каждом шагу. Ее чувственность подчиняла его тогда с такой же неумолимостью, с какой он сейчас был готов смести со своего пути любую встречную женщину. Он с досадой прогнал образ Жоржет Киди, добрел к памятнику Колумбу, повернулся назад и снова начал думать о Мерседес. Он представил себе ее облик: зрелая красота на фоне черной рясы в мраморной галерее какого-нибудь андалузского монастыря, среди пальм, мимоз и розмаринов. Но потом он вполне равнодушно предположил, что у нее может быть вид увядшей истеричной старой девы, которую климакс в самое ближайшее время должен окутать вуалью тупого, вегетативного покоя. Мерседес!.. Волновала ли она его? Глупости! Приближаясь к отелю, Луис почувствовал, что ее облик даже в глубине юношеских воспоминаний поблек, стал карикатурно смешным. И когда он заходил в отель, другой образ неожиданно овладел его сознанием: это было видение пепельно-русой женщины с зеленоватыми, дикими, усталыми глазами — теми глазами, которые сгорали от адского вожделения к морфию. Он пошел в бар и прогнал видение несколькими рюмками алкоголя.


Фани Хорн родилась в Солт-Медоу в 1912 году. Эти паспортные данные Луис узнал на следующий день из книги регистрации проживающих в отеле, которую чиновник уважительно подал ему. Потом он решил больше не проявлять интереса к этой женщине. Ее имя ему было нужно только из осторожности, на тот случай, если ей придет в голову причинить ему хлопоты с полицией. Чемоданы с двойным дном он для уверенности еще утром перенес в дом дона Индалесио и задержался там на обед. Утомленный разглагольствованиями брата о необходимости восстановления монархии и надоедливыми семейными анекдотами, он вернулся в отель в самое жаркое время дня и лег спать.

Проснувшись в пятом часу, он вышел выпить кофе в баре. У него был билет на бой быков, но он передумал, потому что в баре появилась Фанни Хорн.

За столами не было никого. Обитатели отеля отлеживались в своих номерах, пили кофе в холле, а тем временем официанты, в ожидании вечернего наплыва, лениво перешептывались между собой. Воздух, очищенный от дыма послеобеденных сигар, был прохладным и приятным, но, видимо, Фанни он навеивал гнетущее ощущение скорого прихода посетителей. Зайдя, она растерянно посмотрела на часы, потом устало и безнадежно оглянулась, словно животное, которое преследуют и которое не может найти убежища. Она была в красивом сером костюме. Элегантной одеждой она несколько замаскировала внутренний разлад, проступающий в ее внешности. Волосы ниспадали прядями вокруг желтоватого лица, блуждающий взгляд двух пустых глаз делал его еще более бледным и призрачным, будто это было лицо из старинного портрета, поблекшего от пыли, влаги и времени, портрета, который должен был бы погибнуть сам по себе, как фрески, жизнь которых уже не в состоянии поддерживать никакая техника.

Она направилась к столику в углу, словно хотела спрятаться как можно дальше от людей, и Луис увидел, что это неприкаянное существо двигалось через силу, пошатывалось и опиралось на стулья, как боксер после нокаута или пьяница, который в любой миг мог упасть. Дойдя до столика в углу, она села и хриплым голосом заказала кофе. Потом тем же сдавленным голосом попросила, чтобы кофе был двойной, и официант ответил звонким испанским «si, señora», которое своей живостью разительно контрастировало с нотками, на которые был способен ее разрушенный морфием организм. И только теперь Луис понял, сопоставив ее походку и внешность со вчерашней, что она пьяна, страшно пьяна, что алкоголем она хотела погасить жажду морфия, которого у нее не было.

Видимо, после обеда она решила обойти все подозрительные кафе и бары Мадрида, в надежде добыть хотя бы грамм спасительного порошка. Видимо, она униженно расспрашивала официантов, кокоток, сводников о спасительной отраве, способной успокоить ее нервы. Видимо, когда она плутала по этим норам, какой-нибудь здоровяк предложил ей сигару или бокал вина, и она должна была терпеть его ухаживания и объяснять, что ищет морфий, морфий, морфий… за который готова платить деньгами, драгоценностями, собственным телом. Но все напрасно. Распутный и жизнерадостный Мадрид не ведал наркомании, так как отдавал предпочтение любви, вину, боям быков, а муки совести развеивал исповедями и литургиями. И скорее вырастут бананы в Шотландии, нежели она найдет здесь хоть полграмма этой отравы. И она, уставшая, измученная, в отчаянии пила и пила, чтобы погасить страшную жажду, которая жгла ее. Потом приехала в отель на такси, вышла из него, но при входе почувствовала парализующее действие алкоголя. У нее уже не было сил попросить ключ от номера, пройти через холл, переполненный любопытными бездельниками, дойти до своих комнат. Поэтому она и зашла в бар, который находился возле самого входа, рассчитывая, что кофе протрезвит ее и поможет прийти в себя. Но напрасно, так как алкоголь начал действовать именно сейчас. Усаживаясь на стул, она пошатнулась. Официанты поняли, что она пьяна, и начали насмешливо перешептываться.

Когда она заметила Луиса, выражение ее лица стало еще более трагичным и безысходным. К унижению перед официантами, чью ироничную предупредительность она уже почувствовала, добавилось новое унижение перед человеком, так вчера оскорбившим ее своим великодушием. И Луис снова увидел на ее лице дьявольскую гордость, нерушимую гордость, делающую ее такой дерзкой. Выпив кофе, она бросила официанту банкноту и презрительным жестом, словно официант был собакой, прогнала его из глаз, чтобы не надоедал ей сдачей. Затем, глядя на Луиса, она с усилием поднялась, ее лицо на миг стало снова холодным, насмешливым, равнодушным, словно все, что случилось вчера, ничуть ее не касалось, и словно сейчас она была сама себе хозяйкой. Она не задержала на нем взгляды более секунды и даже не посчитала необходимым ответить на его корректное приветствие. Вместо этого она усмехнулась с выражением эксцентричной снисходительности знатока коктейлей, будто хотела сказать: «Только ты меня здесь интересуешь. Потому что делаешь хорошие коктейли!..»

«Мало я тебя допек!» — подумал Луис, и в его груди опять вспыхнула ненависть к ней. Он испытал настоящее удовольствие, когда увидел, что после первых нескольких шагов она зашаталась, и ее руки беспомощно уцепились за край стола. Она была пьяна, страшно пьяна. Ее тело размякло от коньяков, вина и ликеров, которые она пила, таскаясь по грязным барам, и сейчас ее, наверное, затошнило, потому что на лице отражались неимоверные усилия, с которыми она сжимала рот и горло. Она еле держалась на ногах, стояла, наклонившись над столом и упираясь в него руками. Подошел официант и помог ей выпрямиться. Какую-то минуту она стояла, поддерживаемая его рукой, стояла перед унизительной перспективой упасть на пол или идти с его помощью на глазах первых посетителей бара и толпы в холле. Она силилась взять себя в руки, но не смогла, и тогда Луис прочитал в ее глазах полное поражение, немое отчаяние и покорность. От нее несло алкоголем, и, наверное, уже все поняли, что она пьяна. Теперь она должна с помощью жалкого официанта, который делал это по обязанности, пройти расстояние до номера под удивленными, насмешливыми или осуждающими взглядами всех присутствующих, потому что у нее не было ни одного близкого человека, потому что она в конфликте со всем миром. Сейчас она была беззащитной, слабой женщиной. Ее зеленые глаза остановились на Луисе, глаза опустошенного страданиями существа, от которого отвернулся весь мир.

В тот же миг Луис машинально подхватился, подошел к официанту и громко, чтобы могли слышать все вокруг, сказал ему:

— Даме плохо!.. Вызовите горничную из сто второго номера!

Потом он подхватил Фани под руку и повел ее между столиками так ловко и непринужденно, что никому бы не пришло в голову ничего особенного, кроме того, что они были обычной парой, выходящей из бара. Она пробормотала глухо, как автомат: «Thanks»9, а он промолвил:

— Думаю, что в номере вам станет лучше. Держитесь, чтобы вас не вырвало.

— Меня не вырвет, — ответила она. — В каком-то мерзком баре я пила плохой виски.

Она шла послушно, спокойно, опираясь на его руку. Она держалась так уверенно, будто показывала, что все, что случилось, ее не касается, словно хотела сказать: «Я напилась совсем случайно… просто так… потому что мне захотелось», и как будто все это не имело никакой иной, более глубокой причины. Они вошли в номер, Луис положил ее на кровать и укрыл покрывалом. Она следила за его руками уставшими, неспокойными, слегка удивленными в это мгновение глазами.

— Вам надо заснуть, — сказал он.

Она ответила:

— Да, я попытаюсь.

Фанни смежила синие припухшие веки и стала похожей на мертвеца.

Луис еще минуту постоял возле кровати, пока усталость и алкоголь не заставили ее заснуть, забыв в тяжелом сне о морфии. Потом он повернулся к горничной, стоящей возле дверей.

— Сеньора больна. Когда она проснется и позовет тебя, сразу же позвони мне по телефону!

Он знал, что Фанни проснется спустя несколько часов, и тогда страшная, непреодолимая тяга к морфию опять овладеет ею. Именно тогда он хотел быть возле нее и спасти ее от приступа инъекцией. Выйдя из ее комнаты, он направился в аптеку и купил шприц, спиртовую лампу и другие приспособления, необходимые, чтобы приготовить стерильный раствор морфия и ввести его без осложнений. Весы у него были. Подготовив это все, он поужинал в ресторане, затем послушал струнный оркестр в холле и пошел в свой номер. Ему показалось, что во всех этих заботах о Фанни Хорн было что-то удивительное и будоражащее, словно бы вырвавшее его из холодной пустоты жизни, какую он вел до сих пор. Его охватило желание пойти в ее комнату, сесть возле кровати и ждать, когда она проснется, чтобы ни на минуту не оставлять ее наедине с ее муками и неистовством, которые неминуемо начнутся после сна. С ней, утихомиренной морфием, можно было бы вести разумную беседу. Он мог бы посоветовать ей лечиться, постепенно уменьшая дозы, серьезно заняться спортом, закаливать волю. Но все эти раздумья вызвали иронию по отношению к самому себе. Он, занимающийся контрабандой наркотиками, размышлял, как излечить морфинистку! Ему показалось, что он похож на древних разбойников из Сьерра-Невады, которые после грабежей творили где-нибудь в пещерах правосудие, раздавая часть добычи беднякам. С тех пор как он вернулся в Испанию, его поступки становились, чем дальше, тем все неразумнее и неразумнее. Не будет ничего удивительного, если он начнет ходить на литургию. «Нужно немедленно отправляться в Буэнос-Айрес!» — подумал он, как будто столица Аргентины с ее вертепами и кабаре была каким-то нравственным санаторием, который бы очистил его душу.

Вот так саркастически настроенный по отношению к себе, он выкурил сигарету, потом снова надел пижаму и лег, но не смог уснуть. Перед глазами снова возникло лицо Фанни Хорн, и снова им завладело желание помочь ей еще до того, как начнется кризис, до того, как ее заберут в какую-нибудь больницу, где ей станет еще хуже. «И с Жоржет Киди, — горько подумал Луис, — точно так же было и с Жоржет Киди». И ее он хотел спасти от падения, физического разрушения, но не сумел. Почему его притягивали именно такие проклятые судьбой женщины? Он снова начал насмехаться над собой.

Кто-то тихо постучал в дверь. Это была горничная с первого этажа. Она сказала:

— Сеньора проснулась, и ей, видимо, очень плохо.

— Иду! — сказал Луис.


Он предвидел, чем закончится ее сон, но все равно его потрясла картина, открывшаяся перед ним. Его воображение сразу восстановило трагическую сцену, произошедшую в номере несколько минут назад: Фанни проснулась и решила мужественно выдержать остаток ночи; окурки и пустая бутылка вермута свидетельствовали о ее усилиях бороться до конца, но мучения вожделеющего отравы мозга подняли ее, начался приступ, а шум заставил горничную прибежать к Луису. Сейчас Фанни лежала совсем обессиленная, почти без сознания на вишнево-красном ковре, предметы туалета валялись по комнате. Волосы ее растрепались, юбка смялась, а от блузки остались только клочья. Было что-то зловещее и скорбное в разбросанных вещах, опрокинутых стульях, разбитом зеркале шкафа, оборванных гардинах, в пятнах крови на ее лице, которое она разодрала ногтями, в обнаженных плечах и руках, подрагивавших время от времени. Но более всего поражали измученные расширенные глаза, блуждающие по потолку в припадке безумия.

— Все это похоже на танец святого Витта, — сказала горничная, перекрестившись.

— Помоги положить ее на кровать, — приказал Луис.

Они вдвоем положили Фанни на широкую кровать. Под ярким светом лампы, стоявшей на тумбочке, царапины на лице несчастной стали еще выразительнее.

— Pobrecita!10— заахала горничная. — Эта болезнь излечима?

— Наверное, — ответил Луис. — Завтра вызовем врача.

— Если это танец святого Витта, то лучше вызвать священника!

— Нет, это не танец святого Витта, — сухо промолвил Луис. — Давно ты знаешь сеньору?

— Три месяца. Раньше она жила в «Рице». Сеньора иностранка и, мне кажется, несчастна.

— Видимо так, — ответил Луис. — Она дружит с кем-нибудь?

— Нет. Не дружит.

— А как относится к тебе?

— Плохо, сеньор, хоть и дает много чаевых. Правда, бедному человеку как раз второе больше нравится.

— Неужели?.. — равнодушно улыбнулся Луис. Потом достал банкноту и подал женщине. — Если никто не узнает, что у сеньоры был приступ, ты не пожалеешь. Завтра утром убери в комнате и повесь гардины. Скажешь, что зеркало разбилось случайно.

— Хорошо, сеньор!..

— А теперь ты свободна.

Когда горничная вышла, Луис подошел к Фанни, держа в руках шприц со стерилизованным раствором. Она увидела шприц, и ее глаза вспыхнули неистовой радостью.

— Ты смогла бы сделать инъекцию сама? — спросил он.

От самой мысли, что придется своими руками всадить в ее тело иглу, ему становилось мерзко.

— Да, конечно, — прошептала она.

— Сколько миллиграммов?

— Триста.

Луис вздрогнул. Доза, которая могла умертвить здорового человека, для нее была нормальной. Он отмерил нужную порцию, подал ей шприц и вату, смоченную в спирте, и отвернулся, потому что не хотел видеть, как она будет вгонять иглу в бедро или руку. Когда он повернулся, она уже положила пустой шприц на тумбочку и без сил вытянулась на кровати. Движения ее изнуряли, но она собралась с силами, чтобы благодарно посмотреть на Луиса и сказать совсем тихо по-испански «gracias»11.

Спустя несколько минут морфий начал действовать, и она растворилась в блаженном забытьи. Луис знал, что для нее это было возвратом в нормальное состояние. На мертвенных щеках появилось два розовых пятна, которые позже разлились по всему лицу, а пугающая напряженность в чертах исчезла, сменившись мягким и благостным выражением. Она лежала неподвижно с полчаса, потом поднялась, опершись локтем на подушку и впилась в Луиса глазами, ставшими снова холодными и печальными, но все же более спокойными, глазами, в которых уже не было и следа дикой истерии. Потом она еще раз тихо промолвила «gracias», а Луису показалось, что именно так спокойно и строго она говорила и смотрела когда-то давно, много лет назад, когда была совсем девочкой. Она больше ничего не сказала, упала на подушку и заснула, а Луис вышел из комнаты, спрятав морфий и шприц в тумбочку возле ее кровати.

III

На следующий день Луис почувствовал нестерпимое желание как можно скорее увидеть Фанни Хорн. Но он не стал звонить ей по телефону, так как боялся разбудить: ведь сон был для нее сейчас полезным. Чтобы убить время, пока она проснется, он пошел в Ретиро и выпил кофе в «Флорида-баре». Затем погулял в парке, наблюдая за многочисленными стайками испанских детей, которые скоро придут на смену жертвам революции. Они играли обручами и мячами на аллеях парка. Когда Луис вернулся в отель, ему сказали, что англичанка только что куда-то пошла, спросив о нем. Его удивило, что Фанни Хорн сама искала контакта. Наверное, это завершится несколькими словами благодарности. «Увижу ее во время обеда в ресторане», — подумал он. Было одиннадцать часов, поэтому он решил пойти в Прадо.

Он вошел в музей и побрел по залам, разглядывая портреты королей и святых, лица, на которые человек не мог смотреть спокойно, потому что у всех у них было одно и то же выражение грешников, высушенных мыслью о боге и потустороннем мире. Студенты из академии бездарно копировали полотна выдающихся мастеров, а одинокие посетители-провинциалы и иностранцы наклонялись, как невежды, и читали подписи под картинами.

В зале Веласкеса он вдруг увидел Фанни Хорн, которая сидела на диване посреди зала спиной к Луису. Она сосредоточенно рассматривала собрание картин великого мастера.

— Ты здесь? — спросил Луис, подойдя и притронувшись легонько к ее плечу.

— Hombre!.. — воскликнула она, обернулась и подала ему мраморно-бледную руку.

Ее возглас был приветливым, естественным, даже немного радостным. Сейчас ее внешность светилась элегантностью и кокетством, но царапины на лице напоминали о ночном приступе. Ее зеленоватые глаза излучали мягкий изумрудный блеск. Глубокий сон, душ и утренняя инъекция (что проявлялось в легкой гиперемии лица) вернули ей красоту. Она была в другом, более светлом костюме, подчеркивающем акварельный колорит ее светло-русой головки.

— А я ждала тебя, — сказала она.

— Правда? — удивился Луис.

И, засмотревшись на овал ее лица, тонкие и нервные очертания лба, шеи, ноздрей, он вдруг осознал, что она очень красива.

— Ты часто приходишь сюда, — сказала она. — Я видела тебя несколько раз здесь. Тебя легко запомнить.

— Это моя беда.

— Почему?

— Потому что и полиция меня легко запоминает.

— А сейчас ты боишься? — спросила она насмешливо.

— Нет.

— Я буду очень сожалеть, если тебя сейчас поймают.

— Я еще больше. Но здесь не могут меня поймать.

Пока Луис самоуверенно улыбался, она смотрела на него печально и осуждающе.

— Надеюсь, тебе лучше, — промолвил он и сел возле нее.

— Почти совсем хорошо, — подтвердила она с горечью в голосе. — Спасибо за пакет. Ты настоящий джентльмен. Теперь я могу принять его как подарок, если ты настаиваешь, чтобы я не платила за него.

— Да, я настаиваю, чтобы не платила.

— Потому что у меня нет денег?

— Ты надоедаешь мне своей гордостью.

— Это единственное, что у меня есть.

— Береги ее для других.

— А почему не для тебя?

— Потому что мы одинаково пропащие.

— Ты не пропащий человек, — сказала она, задумавшись. Потом спросила:

— Кто ты на самом деле?

— Разве не видно? Криминальный тип.

— Ты жестокий.

— В зависимости от ситуации.

— Конечно. Почему же ты не прикончил меня?

— Потому что мне понравилось твое упрямство.

— Твой поступок — признак силы. Когда-то я не уважала эту черту, и поэтому теперь стала развалиной.

— Что это значит?

— Ничего… — бросила она невнимательно, уставившись глазами в картины.

Потом посмотрела на него и оживленно сказала:

— Утром я спрашивала о тебе в отеле. Кажется, тебе удалось выдать себя за аристократа. Не слишком ли это дерзко?

— Дерзко, но интересно.

— Как тебя называть?

— Как и все другие: дон Луис Родригес де Эредиа-и-Сантакрус.

— Сколько «р»!..

— В этом виноваты мои прадеды.

— О!.. Вспомним и прадедов?!

— А почему бы и нет? — спросил он, пытаясь понять двусмысленную улыбку на ее лице. — Я испанец, католик и аристократ.

— Идальго без меча и пелерины.

— Я заменил их револьвером и плащом. А ты кто?

— Я с Пикадилли, — промолвила она тихо, игриво поджав губы.

— Я так и думал, — сказал Луис тем же тоном. — Не с ночных ли клубов?

— Да. Ты разочаровался?

— Ничуть. Предрассудки мне чужды. Кто тебя содержит?

— Богатые приятели.

— Это откровенность, вызывающая уважение.

— И которой не хватает тебе, уважаемый аристократ из Таррагоны!..

— Из Гранады, — поправил Луис серьезно.

— Или из Кордовы, все равно.

— Нет, не все равно. Разве для тебя нет никакой разницы между мужчинами?

— Теперь нет!.. А знаешь, мне нравится гротеск в нашем разговоре!

— Тогда пойдем пообедаем в «Паласе».

— С одним условием: не морочь мне больше голову.

— Чем?

— Что ты не Эредиа.

Луис вздрогнул, но в тот же миг взял себя в руки.

— Хорошо. Пусть будет Эредиа.

—Мне очень важно знать правду, — сказала она нервно, и брови ее сломались.

Удивление Луиса сменилось легким волнением.

— Я фальшивый Эредиа, — заявил он хриплым голосом и откашлялся.

— Неправда. Ты очень похож на настоящих!

— Ты их знаешь?

— Да.

— Я пользуюсь именно этим сходством.

— Ты не рискнул бы делать это в Мадриде.

— Риск — это успех.

— Какой успех.

— Дела.

— Ты нравственно погиб, но это не мешает тебе быть Эредиа.

— Ты взялась во что бы то ни стало делать из меня аристократа? — спросил он презрительно. — Какой снобизм!..

— Это не снобизм. Ты помнишь, как я тебя встретила?

— Еще бы!.. Наверное, никогда не забуду.

— Я так вела себя, потому что не предполагала, не хотела, чтобы ты оказался Эредиа.

— Похоже, что этот род сильно допек тебя, — молвил он сердито. — Я в последний раз говорю тебе, что я не Эредиа.

— О!.. Не злись! — попросила она тихо. И добавила скороговоркой:

— Давай посмотрим Веласкеса!.. Посмотри, какая серия идиотов… Это уродство успокаивает меня лучше, чем сладострастные богородицы Мурильо.

Они поднялись и обошли зал. Луис посмотрел на часы. Музей закрывался через двадцать минут.

— Хочешь увидеть Эль Греко? — предложил Луис.

— А кто такой Эль Греко? — она притворилась, что не знает, и ее ресницы лукаво затрепетали.

— Грек, которого сбили с толку испанцы.

— А… припоминаю! Астигматичный живописец потусторонних душ? Тот, который рисовал худых святых с малюсенькими головками?

— Ты очень оригинально трактуешь Эль Греко. Зачем притворяться американкой?

— Я не притворяюсь, — сказала она, и ресницы ее снова задрожали. — Может, я глупее американки.

— Хочешь меня в этом убедить?

— Не сердись на меня за мою грубость.

— Я не сержусь. Обойдемся без банальностей.

— Тогда сбрось маску.

— Давай вместе.

— Я сбросила, — сказала она. — Теперь очередь за тобой!..

В баре ресторана «Палас» они сразу очутились в центре внимания охотной до сплетен публики. Большинство привыкло видеть их порознь и сейчас удивлялись их знакомству. И Луис, и Фанни вызывали неприязнь своей замкнутостью. Обиженные равнодушием Луиса женщины твердили, что Фанни привлекла его деньгами. А богачи, спекулирующие вольфрамовой рудой, считали, что он прельстил англичанку старомодным достоинством аристократа. Минуя компанию, Луис рассеянно поздоровался с несколькими знакомыми и с кузеном своей матери. Тот давно промотал поместье в Андалузии и теперь жил, одалживаясь у родных, ничего не делал, иногда даже не имея, чем пообедать, но считал унизительным пить аперитив где-либо, кроме «Рица» или «Паласа».

— Откуда ты знаешь этого конкистадора? — спросила Фанни.

— Не могу вспомнить, — солгал Луис. — Даже забыл его имя.

— Это маркиз Торе Бермеха, — сказала она. — Из Пальма-дель-Рио.

— Тяжело мне запомнить аристократов. А ты откуда его знаешь?

— С гражданской войны.

— А где ты была во время войны?

— Здесь. В Мадриде.

— Ого!.. Я начинаю уважать тебя. Что же ты здесь делала?

— Работала в посольстве.

— А этот тип?

— Он не стоит того, чтобы называть его типом. Носил продукты аристократам, которые прятались в городе. Это небезопасно. Республиканцы могли поймать его и расстрелять в любой момент.

— Жаль, что не сделали этого.

— Якобинец!.. — воскликнула она. — Что у тебя на уме? Он спас от голодной смерти многих людей. Давай угостим его. Он бедный и не может заказать себе ничего, кроме рюмки коньяку.

— Почему же ты сюда ходишь? — злобно спросил Луис.

— Чтобы встретиться со знакомыми. Может, пригласим его?

Луис решительно отказался.

К несчастью, маркиз Торе Бермеха, увидев знакомую времен гражданской войны и своего племянника, сам поспешил к их столику. Это был маленький, юркий, похожий на белку человечек, одетый в старый, но хорошо отглаженный костюм. Из кармана пиджака выглядывали аккуратно сложенные перчатки. У него был монокль, палка с посеребренной ручкой из слоновой кости, а на лацкане пиджака он носил ленту какого-то ордена и значок монархистов. Вначале он поцеловал руку Фанни и осыпал комплиментами «самую прекрасную сеньору в мире». Затем он обнял своего племянника и похлопал его по спине, называя «Mi sobrinito»12 и так шумно радуясь, что Фанни и все вокруг приняли их за близких родственников.

«Ну вот», — подумал Луис, вдруг ощутив полный провал. Фанни поняла, что он ее мистифицирует. Теперь она узнала правду. В дальнейшем Луис будет для нее бывшим аристократом, неудачником, куклой, вроде Торе Бермеха, который хоть достоинства не утратил и не докатился до криминального болота. Ты чувствуешь себя униженным, когда люди узнают, что тебя преследует полиция за торговлю наркотиками, но совсем нестерпимо становится, когда они слышат, что ты скатился в это болото с высоты аристократического рода. И впервые в жизни Луис почувствовал стыд, который обжег его так, что на его лбу выступили мелкие капельки пота, стыд за то, что он был Эредиа и занимался контрабандой морфия, аристократ и мерзкий торгаш, наживающийся на людских пороках. Теперь он взглянул на Фанни так смущенно и беспомощно, как она смотрела на него, когда сидела вчера пьяная за столиком в баре. Теперь она видела его падение так же ясно, как он видел ее собственное. Теперь она понимала его благодаря тому, что произошло между ними, благодаря тому, что она уже проникла в драму его жизни своим острым умом и тонкой интуицией. Но и она теперь повела себя с ним очень великодушно. Искру иронии, блеснувшей в ее глазах, сразу погасило сочувствие, которое проявлялось в благожелательной, укоряющей улыбке, словно она хотела сказать: «Ты меня обманул, но сейчас тебя раскрыли!.. Ну что ж, это очень комично». И чтобы заверить его в своей расположенности, она под столом по-дружески сжала его руку, что означало: «Ты милый, приятный обманщик! Не волнуйся! Пригласи этого веселого старика присесть к нам!»

И Луис пригласил его.

В этот миг Фанни показалась ему еще красивее и притягательнее, чем раньше. Он посмотрел на нее с глубоким облегчением. Нет, она его не презирает, она разумное и милое существо, сразу же понявшее его. Но в ее взгляде, в мгновенной бледности, покрывшей лицо, он уловил смятение и растерянность от того открытия, которое она сделала для себя. Это смятение и мгновенное оцепенение были очень похожи на испуг, испытанный при первой встрече с ним.

Но Луис не мог долго обдумывать это, так как маркиз засыпал их градом слов. Комплименты, которые он говорил Фанни, перемежались радостными возгласами по поводу приезда Луиса. Высказывания родственников об этом приезде маркиз пересыпал своими собственными мыслями. Его советы Луису навестить ту или иную аристократическую семью переплетались с укорами, почему Луис этого не сделал раньше. Итак, даже деревянному столу стало ясно, что Луис — один из семи сыновей чудесной семьи Эредиа, который после долгих странствий на чужбине вернулся в Испанию. Фанни слушала старика с видом человека, которому все это известно.

Съев двух больших раков и выпив с десяток рюмок крепкого коньяка, андалузский идальго стал еще веселее и разговорчивее. Вдруг он заметил, что Фанни и Луис говорят друг другу «ты», и его осенила счастливая идея.

— Луизито, — спросил он, — ты давно знаешь эту сеньору?

— Давно, — соврал Луис.

— Но тогда… — И, допивая одиннадцатую рюмку, идальго понял, что взял большой разгон. — Тогда… — дивный вкус коньяка завладел его обонянием, и это спасло его от рискованного пожелания, но смеющиеся глаза закончили мысль: «Почему бы вам не пожениться? Вы словно созданы друг для друга!»

— Мы давно знакомы, — подтвердила Фанни. — Но ничего не знаем друг о друге.

— Да неужели?.. — Маркиз Торе Бермеха понял, что столетний коньяк немного затуманил его сознание, но увлеченный своей идеей, решил рассказать все, как есть. Попивая коньяк и дальше, с яростью набрасываясь на раков, он рассказал то, что знал про обоих. Сначала он обрисовал заслуги сеньоры Хорн перед аристократами во время блокады Мадрида. «Самая благородная» из всех, сеньора разносила масло, шоколад и витамины, которые получала в английском посольстве, аристократам, прятавшимся в домах и на чердаках, страшась мобилизации в республиканскую армию. Тогда в Мадриде свирепствовал голод и челюсти мадридцев гнили от цинги… В городе, кроме чечевицы, не было еды! Ничего другого, кроме чечевицы, которую даже красные называли «черными таблетками». Этого уже было достаточно, чтобы все благородные семьи Испании смотрели на сеньору, как на святую (como ima santa mujer), не говоря уже о других ее подвигах.

— Подвиги?.. — удивленно промолвил Луис.

— Да, да, подвиги!.. — Маркиз Торе Бермеха от волнения уронил монокль. Господи!.. Идальго чуть было не пропустил самое важное. Неужели Луис не знал, что сеньора Хорн работала в тифозном лагере Риккардо-монаха? Нет?.. Карамба!.. Маркиз был так потрясен, что не знал, с чего начать. Немного опомнившись, он детально рассказал об этом. Итак, Риккардо-монах (упокой, господи, его душу) по распоряжению своего ордена организовал лагерь для больных сыпным тифом в Пенья-Ронде. В лагере добровольно стала работать и сеньора Хорн. Началась революция, а в это время эпидемия вспыхнула с неслыханной силой. Какой ужас!.. Неизвестно, умер ли Риккардо от тифа или его убили красные. Во всяком случае, сеньора нашла в себе силы даже после этих испытаний вернуться в Мадрид и через посольство помогать другим несчастным. Да, это подвиг!.. И в честь подвига маркиз выпил еще рюмку коньяку. Пока волны его красноречия раскатывались над столом, Луис нервно курил, зажигая сигареты одну от другой, а Фанни, смертельно бледная и молчаливая, уставилась взглядом перед собой. Он напряженно сопоставлял ее слова «Мне очень важно знать правду» с ее испугом во время первого знакомства, с воспоминаниями о Риккардо. Но он почти не помнил Риккардо. Он даже не представляет, каким он был взрослым, потому что взрослым его не видел. Сколько лет отдаляло его от самого младшего брата! Но что общего было у Фанни с Риккардо? Почему она пошла работать в Пенья-Ронду? Вопросы один за другим возникали в его сознании, переплетались, входили в противоречие.

А маркиз Торе Бермеха пил дальше и болтал без устали, кудряво, по-идальговски красноречиво, чему учился на протяжении сорока лет в аристократических клубах, на монархических собраниях и охоте на голубей. Закончив хвалить Фанни, он принялся за своего дорогого Луизито: вскользь намекнул на мелкие ошибки молодости и сделав упор на нынешних его чертах зрелого настоящего идальго.

— Общество ждет тебя, — промолвил он торжественно. — Общество хочет тебя видеть! Еще один Эредиа должен засверкать на небосклоне возрожденной Испании!..

Напоследок он чуть было не сделал вывода, что общество погибнет, если Луис не предстанет перед ним.

Съев еще одного рака и почти допив бутылку коньяка, маркиз Торе Бермеха наконец поднялся и решил уйти, чтобы разнести новость о знакомстве своего дорогого Луизито с самой прекрасной в мире сеньорой. В баре было почти пусто. Луис заплатил. Славному несчастному идальго случалось так поесть и выпить, только если за него платили родственники.

— Теперь мы без масок?.. — сказал Луис Фанни, когда они вошли в ресторан.

— Абсолютно, — глухо подтвердила она.

— Можно подумать, что мы стесняемся своего происхождения. Но это совсем не так. Мы стесняемся самих себя.

— Мне даже перед собой не стыдно, — сказала она.

— Не нужно так говорить! Это значит закрыть дверь в жизнь.

— Я ее уже закрыла.

— Думала бы, что говоришь. Разве ты не видишь, что я тебя люблю?

— Ты не должен меня любить!

— Она задержала вилку и посмотрела на него с укором, как будто он сделал что-то, заслуживающее упрека, влюбившись в нее. Ее глаза были холодными и пустыми, как у мертвеца. Живость, светившаяся в них в Прадо, исчезла.

— То есть, нам лучше разойтись? Каждый пойдет своей дорогой? Да?

— Так будет лучше всего.

— Тогда мне что, убираться отсюда? — спросил он горько.

— О!.. Ты как ребенок! — ответила она, и в ее глазах появился мягкий изумрудный блеск, кокетство и радость женщины, за которой ухаживают. — Я совсем не хочу, чтобы ты оставил меня одну.

— Тогда зачем нам расставаться?

— Потому что мне нечего тебе дать. Я мертвая. Я женщина без тела. Неужели ты можешь любить женщину без тела?

— Но ты же любишь меня… Ты вернешься к жизни.

— Нет. Я тебя не люблю… во всяком случае так, как ты ожидаешь. И не знаю, могла ли бы вернуться в жизнь… прекратить эти инъекции. Ты же видел, что случилось прошлой ночью. Думаю, что уже поздно.

Лицо ее было бледным, и в обреченном тоне ее голоса ощущалось какое-то неестественное беспокойство.

— Не знаю, поймешь ли ты меня.

— Завтра начнем лечиться, — сказал он решительно.

Но она ответила:

— Это напрасно. Я пробовала много раз.

Официант приносил блюда, к которым они почти не прикасались, и обиженно убирал тарелки. Почему испанцу и англичанке, самой изысканной паре в отеле, не нравится меню? Официант пошел сделать замечание повару. Но Луис и Фанни впивались взглядами друг в друга с горьким сожалением людей, которые встретились слишком поздно.

— Итак, ты знаешь Риккардо? — спросил он после длительного молчания.

— Да, — ответила она.

И щеки ее задрожали.

— А я едва припоминаю его. Когда я уезжал, он был ребенком. Каким-то совершенно особенным, набожным ребенком… Даже не представляю его взрослым.

— Внешне он был очень похож на тебя, — сказала она хрипло.

— Какой у него был характер?

— Непоколебимый и прямой.

— Но он, наверное, был снисходительным к себе.

— Он был требователен и к себе.

У Фанни конвульсивно сжались кулаки, дыхание стало прерывистым, словно чья-то рука схватила ее за горло.

— И ты пошла работать в Пенья-Ронду к больным сыпным тифом!.. Зачем ты это сделала?

— Чтобы быть с ним.

— Романтик!.. — промолвил он с усмешкой. — Это была любовь?

— Не знаю.

— А что было потом?

Лицо Фанни стало походить на синеватый мрамор. В нем не осталось ни капли крови. Подбородок дрожал, как будто ее пронизывал холод какого-то жуткого воспоминания. Но она сразу же взяла себя в руки.

— Не будем больше упоминать о Риккардо, — сказал Луис.

— Наоборот!.. Я должна рассказать тебе все. Но не сейчас!.. Нет, не сейчас!

— Мертвые — это вообще неинтересно, — неуважительно заявил Луис и, очистив апельсин, подал его Фанни.

— Ты веришь в бессмертие души? — спросила она.

— Нет. Я не согласен, что повар отеля, Альфонс XIII или маркиз Торе Бермеха должны быть бессмертными.

— Я тоже, — сказала Фанни, нервно смеясь. — Но маркиз Торе Бермеха заслуживает на бессмертие… Разве не так?

— Почему?

— Потому что он снял с нас маски.

— Да, — промолвил Луис.

И снова они впились взглядами друг в друга. Глаза Луиса светились надеждой, а Фанни снова пронзила острая боль отчаяния. Никогда, никогда раньше она не ощущала с такой силой своего физического разрушения.

Пообедав, они вышли из ресторана, и Фанни пожаловалась на легкую усталость. Луис догадался, что это была обычная дежурная нервная депрессия. Действие утренней инъекции заканчивалось, и сейчас ей необходима была новая доза морфия.

— Это глупости — пить кофе в холле, — сказала она. — Предлагаю выкурить по сигарете в моем номере. У меня есть и бутылка настоящего бренди.

— Да, но ведь мужчинам запрещено заходить в номера дам и наоборот, — весело заметил Луис.

— Неужели ты такой наивный, что придерживаешься этого?

— Тогда пошли попробуем бренди.

В ее номере было тепло и душно. Войдя, она сразу включила вентилятор и опустила жалюзи, которые ленивая горничная оставила вверху. Комната утонула в полутьме. Сонную тишину нарушали лишь резкие звонки трамваев и сигналы автомобилей, мчавшихся по раскаленной мостовой к «Сан-Херонимо». Было самое жаркое время суток.

— Почему ты не поедешь в Сан-Себастьян? — спросил он.

— Сейчас там полно англичан, — проговорила она с досадой. — Кроме того, у меня заканчиваются деньги.

— На какое время тебе хватит их?

— На несколько месяцев… О!.. Более чем достаточно!

И зловещее спокойствие этого «более чем достаточно» больно пронзило его.

— Un momentito13, — сказала она (они говорили по-испански), подошла к тумбочке, достала из нее приспособления для инъекции и направилась в ванную комнату.

— На сто миллиграмм меньше! — приказал Луис строго.

— А она ответила:

— Нет. Не имеет смысла.

— Попробуй! — сказал он, подойдя к ней и обняв за плечи. — Ты уменьшишь дозу, если вправду меня любишь.

— Я тебя люблю, но не могу этого сделать… Я сегодня хочу быть спокойной. У меня много чего рассказать тебе.

— Я не хочу, чтобы ты рассказывала.

— Ты должен знать все… Должен узнать, как погиб Риккардо. Тебе необходимо это знать. Я бы никогда тебе не рассказала, если бы ты не был его братом.

— Тогда обещай мне: попытку начнем завтра.

— Хорошо. Обещаю, — сказала она с равнодушной улыбкой.

По ее голосу было ясно, что попытки напрасны.

— Ты стерилизуешь шприцы и раствор?

— Я никогда этого не делаю.

— Почему? — спросил он гневно.

— Потому что в Испании нет микробов. Витамины и солнце все убивают.

— Кто это тебе сказал?

— Испанский доктор.

— Наверное, с Королевской академии. Негодяи успокаивают свою совесть, чтобы не думать о миазмах нищеты.

— О!.. Ты красный! — промолвила она с улыбкой.

Он выхватил коробок из ее рук и включил электрическую печку, чтобы прокипятить шприц. Фанни пошла в ванную и вернулась в шелковом салатном пеньюаре, в котором он видел ее тогда. Один рукав она закатила. Когда все было готово, она сделала себе укол. Луис снова отвернулся, чтобы не видеть, как игла впивается в ее бледную руку.

— Сними пиджак. Здесь очень жарко, — сказала она.

Она осторожно растерла припухлость от укола пальцами, подошла к кровати и легла.

Луис в отчаянии наблюдал за ней.

— Не смотри на меня так, — проговорила она умоляюще. — Бренди в шкафу. Пей из стакана, ничего другого у меня нет.

Он снял пиджак, нашел бренди и выпил сразу полстакана. В голове зашумело. Он стал рассматривать беспорядок на столе. Среди флаконов с одеколоном, пудрами и снотворным он увидел две книги: «Лечение нервных заболеваний самогипнозом» и «Справочник для охоты на голубей» славного маркиза Торе Бермехи. Справочник издан недавно, а забросили его сюда, очевидно, из равнодушия к порядку, свойственного наркоманам. Под именем маркиза были напечатаны мелкими буквами его заслуги в охоте: когда-то выигрывал национальное первенство, бывший председатель клуба в Сантандере, бывший секретарь международной федерации охоты на голубей. Книга была подписана крупным идальговским почерком маркиза «самой прекрасной синьоре в мире». Этот автограф снова напомнил Луису о пребывании Фанни в Пенья-Ронде и в осажденном Мадриде. Поскольку с тех же пор она живет в Испании, ему показалось, что причина ее наркомании должна быть связана с каким-то потрясением именно здесь. Он начал фантазировать и предполагать, что могло произойти в Пенья-Ронде с ней и Риккардо, но не мог прийти ни к какому убедительному выводу. В его мысли закралось только слабое подозрение, что Фанни — сентиментальная бездельница — одна из тех несколько инфантильных англичанок, которые, приехав в Испанию, начинают думать, что здесь с ними должно произойти нечто драматическое и необыкновенное. Роман с Риккардо и пребывание в осажденном Мадриде, наверное, были проявлением именно такой неразумной сентиментальности. Но он сразу же осознал, что это только его недоброе предположение, потому что он ревнует Фанни к мертвому Риккардо, а что может быть абсурднее? «Для чего она пригласила меня сюда? — подумал он. — Чтобы рассказать о своем приключении с монахом?» Это его совершенно не интересовало, невзирая на то, что Риккардо, этот монах, был его братом!

Он выпил еще полстакана бренди, и взгляд его упал на лицо Фанни, выражающее блаженное забытье. Нет, на этом лице не было и следа глупости, которую он ей приписывал. Кожа лица раскраснелась, глаза полузакрыты. В высоком челе с синеватыми венами, в правильной форме носа, в линиях ее рта, в очертаниях подбородка — все это обрамлял ореол пепельных волос — угадывалась утонченность интеллигентного существа, темперамент мыслящего человека. В выражении лица еще проглядывали остатки воли, которая когда-то, по-видимому, была сильной, стальной, а направлял ее холодный разум… В этом лице еще чувствовался и остаток какой-то дикой, но уже угасшей страсти, трагического порыва существа, стремившегося к чему-то — доброму или злому, — но не достигшего его. Нет, такая женщина никогда бы не увлеклась дешевым приключением, неразумной сентиментальностью. В ней не было и следа от выставленной напоказ красоты светской дурищи. Она была красива особенной красотой. И Луис почувствовал, что она пленяет его необоримо.

Он проглотил еще немного бренди. Потом поднялся из кресла и подошел к ней, чтобы посмотреть на ее лицо вблизи, чтобы сильнее ощутить ее очарование. С полуопущенными веками, из-под которых светился таинственный зеленоватый огонь, она погрузилась в блаженство полусна, словно плыла на волнах забытья, отделенная от своего тела и земного существования. Возможно, у нее были зрительные галлюцинации, и возбужденное воображение являло ей желанные образы, то, к чему она стремилась, но не достигла, а возможно, чувствовала только приятную невесомость, как будто она летела в пространстве, словно какой-то бестелесный дух. Но одновременно действие морфия выдавало и неминуемость близкой гибели. Этого блаженства, этого покоя Фанни достигала после восьмисот миллиграммов в день. «Спаси ее, — шептал ему внутренний голос, — спаси от физического разрушения, отчаяния, сумасшествия, куда ее все глубже затягивает каждая новая инъекция». Но это был только смешной, немощный голос его любви. Он вдруг осознал, что и вправду уже поздно, что разрушения не остановить, что костлявые руки смерти уже держат Фанни и спустя несколько месяцев уложат ее в гроб. Никакое уменьшение дозы, никакая клиника, никакой санаторий уже не помогут ей. И тогда Луис ощутил пустоту, ледяной холод одиночества, в которое он снова должен будет вернуться.

Пока он над ней стоял, веки ее поднялись, она заметила его и сделала движение рукой, словно хотела прогнать его с глаз.

— Оставь меня в покое еще немного, — проговорила она далеким голосом. — В столе, в ящике, есть сигареты… Попробуй, они неплохие!..

Он медленно отошел, пораженный до глубины души увиденным, и сел в кресло, не пытаясь найти сигареты. Захмелевший от бренди, он не знал, сколько просидел, думая о ней. Легкий шум пробудил его от задумчивости. Он поднял голову и увидел, что она шла к нему, держа в руках большую коробку сигарет. Теперь она снова сошла на землю с вершин своего губительного рая и снова была такой, как утром в музее: спокойной, приятно возбужденной отравой, готовой разговаривать и шутить. Ее худая рука протянула ему коробку, и он увидел, что эта рука даже в своей страшной бледности грациозна и красива, как и ее брови, ноздри, как утонченные линии губ, как и вся она. Мысль, что под пеньюаром, совсем близко от него спрятано прекрасное тело, мраморно-белое тело желанной женщины, помутила его рассудок.

В следующий миг он вскочил, поддавшись непреодолимой силе, с которой она влекла его, и схватил ее в объятия. Она не упиралась, но и не притронулась к нему, а так и стояла неподвижно, равнодушно, словно эти объятия ее нисколько не волновали, словно он случайно толкнул ее, и она споткнулась. Он посмотрел в ее глаза, в поисках затаенной истомы, нежного и манящего изумрудного блеска, который взволновал его в ресторане. Но теперь эти глаза смотрели неподвижно, будто стеклянные. В них не было даже той игривости, с которой она только что предлагала ему сигареты. Он видел в них лишь пустой мертвенный холод, глубокую печаль и тихое отчаяние. И тогда Луис понял, что Фанни была права: он держал в своих объятиях женщину без тела.

Он отпустил ее медленно, пораженный открытием, снова сел в кресло, а она бросила незажженную сигарету, и тихо пошла к кровати. Спустя минуту он услышал ее голос.

— Луис!.. — прошептала она. — Луис!.. — и поманила его рукой к себе, чтобы вернуть страсть, которой уже не существовало в убитом морфием теле.

Луис не двинулся с места.

И тогда она начала говорить. Сначала она говорила медленно, неуверенно, с долгими паузами, словно сомневалась и стеснялась рассказывать ему все, а потом слова ее полились в правдивом отчаянии, как исповедь души, знающей о своей близкой гибели, души, которая уже стоит над черными водами Ахерона…

1 Компания в кофейне
2 Восклицание укора или радости (исп.)
3 добровольцы (исп.)
4 честь (франц.)
5 «Жизнь Ласарильо из Тормеса, его злоключения и скитания» — произведение неизвестного автора XVI века, первый «плутовской» роман.
6 восклицание удивления, досады (исп.)
7 «Черный кот» (исп.)
8 Мальчик, сынок (исп.)
9 Спасибо (англ.)
10 Бедняжка (исп.)
11 Спасибо (исп.)
12 Мой племянничек (исп.)
13 Одну секунду (исп.)

Песню «Осъдени души» М. Щерева и И. Велчева поет Лили Иванова. Ее можно скачать на нашем сайте.

А это музыкальная тема фильма в записи 1977 года (Митко Щерев и Диана Експрес).

И, наконец, видеоклип Лили Ивановой «Осъдени Души» на фоне кадров фильма.


Слева на странице иллюстрация из киевского издания романа 1980-го года. Художник О.Е. Николаец