«Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтоб я так и не понял. Я этому физику академический паек платить буду» (Владимир Маяковский)
Хлебников «изобретателя» противопоставлял «собственнику-приобретателю». Мало кто помнит Хлебникова в нынешней России. Виктор Шкловский в статье, посвященной памяти Хлебникова, писал: «Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимало по-человечески. Римские солдаты, которые пробивали руки Христа, виновны не больше, чем гвозди».
Австрийский скульптор Кристиан Франк придумал ваять памятники неизвестному вождю. Скульптуры пользуются огромной популярностью у частных коллекционеров.
В Ростове-на-Дону открыли памятник неизвестному артисту, посвященный тем, кто хотел, но не смог заниматься творчеством. Памятник представляет собой композицию из кресла, скрипки и фонаря.
В Тамбове открыли памятник неизвестному зрителю.
Рынок — это обращение к тому, кого ты не знаешь в лицо. Умение нравиться незнакомым — отличительное свойство политика. Проф. Б. Гройс высказал мнение, что современный художник — это тот, кто умеет много и дешево продать большему числу незнакомых людей (как «Макдоналдс»). Традиционный же художник, наоборот, продает дорого и знакомым.
Проникнувшись, автор понял, что со знакомыми пора завязывать и с удовольствием посвящает эту книгу:
Неизвестному солдату Неизвестному вождю Неизвестному завоевателю Неизвестному блоггеру Неизвестному артисту Неизвестному зрителю Неизвестному читателю
Как говорил Маяковский: «Товарищ химик, заполните сами…» Всем с любовью.
Сингапур, 2 февраля 2008 г.
От автора
— А вам, что же, мои стихи не нравятся? — с любопытством спросил Иван.
— Ужасно не нравятся.
— А вы какие читали?
— Никаких я ваших стихов не читал! — нервно воскликнул посетитель.
— А как же вы говорите?
— Ну, что ж тут такого, — ответил гость, — как будто я других не читал?
Впрочем— разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру.
Хороши ваши стихи, скажите сами?
— Чудовищны! — вдруг смело и откровенно произнес Иван.
— Не пишите больше! — попросил пришедший умоляюще.
— Обещаю и клянусь! — торжественно произнес Иван.
(М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
Да не писал бы, не писал бы я этих стихов! Яд, наркотик, отрава, зараза этакая! Строчка привяжется бессмысленная и ноет, и талдычит, и повторяется на разные лады, сил никаких нет от нее отвязаться. Запишешь ее на бумагу машинально, а за ней, глядишь, другая норовит тихой сапой туда же (прав, ой как прав Бродский, — стихотворение само себя пишет!) Ну да, обещал торжественно и клялся — стихов больше никогда не писать, эти вот последние… Эх, да что с некурящими про это говорить!
Вроде и грех-то небольшой, записывать. А потом перечтешь через день-другой и стыдно, стыдно… — дурь, сплошная дурь, и непонятно уже — над чем рыдал-то! Начинаешь править, глазом трезвым смотреть, слова поточнее подбирать, ан нет, испарилось, все как есть испарилось! За что же ты, боже, караешь («Солнце склоняется, а смерти нет»).
Рядом мир какой-то нереальный, непересекающийся, «Просто Марию (Розу)» или «Санта-Барбару» смотрит, женщины в электричке обсуждают: «Ой, я вчера не смотрела! Ну, как та, дала Карлосу Альберто?» Я хоть фильма и не смотрел, но и то нутром чую — дала, конечно же, как не дать!
В метро объявления на стенках: «Купите вафли «Куру–куру»!» И козел на саксе! Как же тут стихов не писать-то? Лезут в душу, проклятые! И сам не замечаешь, что про «Куру–куру» напеваешь.
Или вот еще лучше: «Желдорпресс с новостями!» («Покупайте желдорпресс с новостями, как ложатся под экспресс стать костями»). А это уже полный отпад: «Просто и приятно. Бегемот. Туристическое агентство». Ой, ходит, ходит опять по Москве эта банда: один — в пенсне с треснувшим стеклышком, а другой — не то с кошачьей, не то с поросячьей мордой, патриотическая пресса в этом вопросе не до конца разобралась. Они-то, негодяи, нашу науку советскую, замечательную и довели до ручки, эх, да кабы ее одну! (Правая нога — хрусть, пополам! Левая — хрусть, пополам!) Одни директора совхозов еще как-то держатся!
И музыка, музыка! В газете на две колонки статья о модном танцевально-хоровом дуэте этих, как теперь говорят, голубых. Забойный шлягер: «Женщина это сволочь! Она не нужна мужчине…» Быть бы им миллионерами в Швеции или в Голландии, а в родной стране их рокеры да металлисты с цепями одолевают, пристают и оскорбляют — комиссары поганые в кожанках обрезанных. Как сказал поэт: «Другие юноши поют другие песни».
Женщина к приемнику ухом приникла, как диссидент шестидесятых, слушающий Би-би-си, — в передаче платформа коммунистов излагается. «Ах, так хотелось бы больше почитать про Зюганова!» А другие — все как один за сына юриста! Так вместе хором и грянули: «Славное море, священный Байкал!» Впрочем, как говорил Воланд: «Обыкновенные люди, только квартирный вопрос их несколько испортил».
А жизнь проходит. На место шестидесятников — потерянного поколения — пришли новые, один журналист предложил их «восьмидерастами» называть, ну да бог ему судья, журналисту этому. У Полякова в «Апофегее», по-моему, лучше термин — «пофигисты» (т.е. все им по фигу).
Тот день пришел и час пришел, и смена Кричит ликующе: «Измена вам! Измена! Мы не хотим такими быть, как вы!» Кричат, что мы шуты и скоморохи, Подонки или вовсе демагоги, А кто ни первый, ни второй, ни третий, Так тот, увы, совсем не знает жизнь. (И нечем им, по сути, дорожить.) Апостол Петр наладит разновесы, И я, когда-то молодой повеса, Не разглядевший средь деревьев леса, На чашечку весов свою поставлю жизнь.
А что ставить-то? Было детство в Тихорецке и шалаш среди кустов сирени, «были танцы бальные в физкультурном зале». Что-то, как ни странно, все же отразилось в стихах. Их несовершенство я вижу сам, но переписать их для меня так же трудно, как заново пережить жизнь, вымарывая из нее неудачные страницы.
Чкаловская, 1 сентября 1994 г.
10 стихотворений 1962-69 г.г.
Эти стихи такие зелененькие,
что ими можно замазывать ссадины на коленках.
Автору помогает.
Светофоры
Мчится поезд. Куда? К тебе ли? Сыплются звезды из ночи кроны, След оставляя в чернильной тени Шлейфом дымчатого капрона. В репродукторе или в грезах… То ли марш, то ли первый вальс… Ритм настукивают колеса, Сердце дергая в резонанс. Кто же ты? Красотою своей горда — От меня в бесконечной дали, Может, в Африке, или там — Где слоны на краю Земли С ноги на ногу переминаются на ките, Уставшему держать эту твердь. Мне, наверное, как киту Нужно капельку потерпеть. Опознание не осуществит и МУР, Опираясь на данный словесный портрет. В жизни все происходит вдруг — Только не в восемнадцать лет.
Александр Македонский о них Говорил (конечно же, сгоряча): «Ничего для бессмертья и Для стоящего моего плеча!» Ну а я, кто же я такой? Может, ценность, а может, нет. Я, как и Александр, — ничего Для бессмертия в восемнадцать лет. На этом сходство кончается И в Азовского моря гладь Мой портрет умещается Фотографией три на пять. На пять — благодаря длинности И тощести — нестандарт. Обрезанье моей невинности Делает бюрократ. На деревню поеду к бабушке За трешник, а повезет — за два. (В еврейской семье по праздникам Зовут меня «голова».)
Буду всегда отличником,
Маме куплю отрез…
Пора мне багаж отвинчивать,
Приехали — Тихорецк!
(Май 1962 г.)
Эти юношеские стихи я публикую вопреки совету одного из своих знакомых. У Мандельштама я нашел мысль о том, что самый интересный в поэзии процесс, это процесс роста поэтической личности. («Письмо о русской поэзии», 1922). Если взять сразу самую высокую ноту, то этот процесс нарушается. А еще я встретил у Гете: «Чтобы понять поэта, надо узнать его родину». Родина — это начало пути. Я его и показываю. Меня поразили строчки Олеси Николаевой (цитирую по памяти): «Москва, признайся, иссушив талант, разбавив кровь и обезвредив жало, что твой герой отныне квартирант. Он с сумками, он только что с вокзала». В сентябре 1963 г. я со своими сумками прибыл в Москву для продолжения учебы. Было мне тогда 19 лет.
Мне рекомендовали комментарии к стихам сделать. Что же тут комментировать: капрон и грезы… На заре поколения шестидесятников состоялись три съезда КПСС: знаменитый двадцатый (1956), внеочередной двадцать первый (1959) и двадцать второй съезд (1961), на котором партия торжественно пообещала, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Как говорил Маяковский: «Розы будут цвести и благоухать уже на данном отрезке времени». Я, как и все, поверил. В будущее у нас в те годы только родная Коммунистическая партия заглядывала. В частности, 21-й съезд отметил, что «в мире нет сейчас таких сил, которые смогли бы восстановить капитализм в СССР, сокрушить социалистический лагерь. Опасность реставрации капитализма в Советском Союзе исключена». Интернет сообщает, что за последние 14 лет статья про «Двадцать первый съезд КПСС» в Большой Советской Энциклопедии была прочитана 14 раз. Великая штука – этот интернет. Все-то он знает, всюду он побывал…
Нескладушка
Везде человек, и нет ему дела До поездов, проносящихся мимо, С желтыми окнами купе И голубыми у вагона-ресторана. Стрелочник на разъезде грохочущем — Механический рыцарь, Машет флажком золотым Поезду с именем «Рица», красному как редиска. Может, это и есть мечта — Механическая деталь, Поднимающая флажок — И сразу всем хорошо.
Мысли скачут. Какой-то бред.
Сережа Тюнин портрет
Свой прислал по почте письмом,
Армия — это сплошной дурдом.
Занавеска, пальцы дождя,
Ощупывающие силуэт…
На катке его били — зря,
Говорили при этом — бля.
Светофор, светофор,
Механическая деталь,
Пьяненьким моргает глазком.
Едет в ссылку Манон Леско.
(Таганрог, 1963 г.)
В 1960 завершилась электрификация всего главного направления Южной железной дороги. Вместо паровозов стали ходить электропоезда. Был такой скорый поезд 1/2 Москва—Адлер «Рица», красный, как редиска. Сколько я помню, он в Таганроге и в Тихорецке не останавливался. Гордо проносился мимо. Сережа писал из армии письма с рисунками. Рисунок про дождь я до сих пор помню. Он был очень необычный, я его всем друзьям в Таганроге показывал. «Элегию» Mассне в записи Ф. Шаляпина я слушал на пластинке еще в школе: «О, вы, дни любви, сладкие сны, юные грезы весны!» Аббата Прево впервые прочел, уже будучи студентом. Меня эта книга потрясла. Через много лет с наслаждением прочел у Смелякова: «Зазвенит, заплещет телефон, в утреннем ныряя серебре, и услышит новая Манон голос кавалера де Грие».
Кошачий вальс (до-мажор, игриво)
Вике
Зона — москворецкая Аризона.
Весь день, как неприкаянный,
Как грешник раскаиваясь,
Ищу тебя всюду,
Как ковбой раскачиваясь.
Похлопывая по кольту, с квадратной мордой,
Вытряс в салуне из кошелька
Последнюю горстку золотого песка.
А не шарахнуть ли еще по компоту!
Нет нигде. Засела в львовских каньонах,
Туз червовый из колоды бродяги украв.
Любуясь произведенным уроном,
Носятся по цитадели гуроны —
С лекции на лабораторку,
С лабораторки на семинар.
Слава богу, не в Америке в прошлом веке:
«Пропустите позвонить человека!»
Двушку в щелку. Диск раскрутил.
Реле послушно отстукало: В7-93-93.
«Салют!» — «Привет!» — «Прекрасная дама,
Где Вас целые сутки носят черти?»
— «Сижу, готовлю лабы.
А вчера была на концерте».
Ковбою кисло, челюсть отвисла.
(Мозг кричит: «Чем шляться по дамам —
Лучше бы почитал Ландау!»)
Душа обрезанная кровью брызжет.
В трубке холодно: «Что? Не слышу!»
Скользко у телефонной будки. Ветер.
Цыганка предупреждала: «На сердце из льда
упадешь!»
Фраза из Конрада: «Вечер был откровенен,
Как шея, подставленная под нож», —
Как нельзя, к месту.
Что там, про невесту, Которая все тили, да тили тесто… Есть как хочется. Из теста баранки На рога навешивают баранам… Или нет, не баранки — лапшу на одно место. Вкусную лапшу. Тоже из теста! Эх, гусары! Пьем до утра! Вчера, идиоты, трешку прокутили… Найти б на улице рубля два, А если на свете есть Бог, — то четыре! Бога нет! Медицинский факт. По Москворечью гуляет франт, В прошлом ковбой — хвост трубой. (Хвост обвис. Позови — «кис-кис!») Хоть есть хочется, но жить надо! Попробуем сочинить серенаду: «О дитя, ты съедало, шутя, За присест двести грамм шоколада!» (Черти что и сбоку бантик!) «Граждане, перед вами романтик, Который верит в светлое «Завтра» С вареным яичком на завтрак!» И ты, Муза, хуже Брута! Что ты мозги мне пудришь про завтрак! С печаткой на банке: «Нетто! Брутто!», А стеклотару цивилизованные люди Сдают на утро, Получают денежки, из-за которых Женятся на богачках в капиталистических странах Растиньяки и прочие сутенеры. Так что не странно, Что их влияние исключительно тлетворно… Ну что ты скажешь, совсем поэзия разладилась!
----------------------
А что я говорил! Бог есть! Иначе, скажите, чего ради Пришел Песковский с бычками в томате! Ребята, так это другая жизнь! Интегралы беру одной левой (Видела бы моя королева!) Провожаю товарища заполночь (жгучую, черную!). Под огромными звездами в сердце мурлычет киска. Помнишь, как закусывая кофейными зернами, В Дьяковском втроем пили «Плиску»?
О звездную сферу молоточком звеня,
Ангелы белые от восторга немеют.
Назло Копернику, Вселенная вокруг меня
Вращается по Птоломею.
Отрицая, в принципе, этот антинаучный демарш,
Я, как дурак, пылко ошибочную
Вселенную обнимаю.
Когда мартовский кот орет свой свадебный марш,
Он очень старается. Чего некоторые не понимают.
(Декабрь 1963 г.)
Пушкинский музей
Рае Еременко
Я в музеях давно уже не был,
Что ж тревожит меня, повесу,
Пиками прочерченное небо
На картине Диего Веласкеса?
Что заводит меня пластинка
С дрожащей иглой в бороздке?
Что же я вспоминаю Льдинку,
Девушку с абрикосом?
Льдинка — снежная королева,
Чьи ланиты нежны как перси,
Я, наверное, был не первым,
У нее целовавшим перстень.
Эх, какой же был ротозей я,
Не срывал, что мне жизнь давала,
А теперь вот брожу по музейным
Залам в поисках идеала.
Дьяковское, 1964 г.
Неправильные ударения (Веласкéса) — бич провинциалов. Прабачце за памылкi.
Урожайная
«Ах, Надя, брось коней кнутом нащелкивать…»Б. Окуджава
Дымы над хатами, над глиной, зеленью Тянулись, сизые, за горизонт. Шумели статные березы мессою По рваной плесени кривых дорог. Картошка мокрая, морковка блеклая, А под навесами, как на подбор, Студентки хрупкие морковку хрумкают Под окуджавинский под перебор.
Ах, что ж ты, Наденька, встаешь так раненько,
А поздно вечером все хочешь спать.
Уж третий день тебя зову на танцы я,
Хочу дистанцию меж нами снять.
Студентка бычится, она отличница,
Меж нами с Наденькой высок барьер.
Его случайно я, сходив с ней в чайную,
Туннельным образом преодолел.
1965 г.
Шум бывает разный. Он может быть убаюкивающим, веселящим, угнетающим и т.д. Шум берез в стиле мессы — это юношеская поэтическая вольность — осень, грязь, тоска зеленая, как же еще березам шуметь?
Не разрешайте детям играть на железнодорожных путях
(надпись на спичечном коробке)
Люде Шовской
Над «Московское время» — «Москва», Над «Москва» — луна. Ленинградский вокзал. Я не знаю, тревога ль, тоска Или сырости пьяной провал?.. Весна. Серпантин фонарей. Луна. Я все жду и мечусь в лотерее дней. Выпадает цепь из звена, Убегает в Москву «Москва» В дымном мареве фонарей. Вечер, пьяный, как дым костра, И тревожный, как стук колес. Осмысленно морщится облаками Голубая лысина неба В редких волосьях звезд. Пахнет шрифтом газетным апрель, Промелькнул и… прости-прощай. Бесит песен вагонных стандарт. Серебрится коконом май В проталинах звездных лужаек. Что-то будет. Тревожен рубин светофора. Зрачок неба мигает устало. А, может, ничего не будет? Я обеспокоен, Подозрительно изучаю названия станций, Вглядываюсь в милиционера, вышагивающего по перрону. Знаю — я не уникум, Укутан небом и негой в тунику, Такой же, как все идущие: Чем-то лучше, Чем-то хуже. То размечтаюсь, как мартовский кот, То пуританской покроюсь завесой. Неумолимых колес ход, Этот брехтовский зонг сологубьего беса Сердце мое перерезал. Улыбка желтее пятки. Волнуется плева сорочки. Поезд с небом играет в прятки Светофорами шашек В квадратах ночи. Из портфеля маньяк вынимает коньяк, Прекрасный коньяк — «Арманьяк». Напротив Ангел. Небоскребы бюста. Эротика ротика. Маньяк к нему на «Вы»: «Составьте компанию. Кто Вы?» — «Я Люся». Думаю, будь, что будет. Бросаются в прорубь люди, В черную прорубь неба, Дождя и холодного снега. Любит — не любит? Любит — не любит? Вот и оттепель. Вот и оттепель. Шоферов незавидная участь. Мелькают люди за окнами. Поезд штопором вкручен в ночь. Замучайте меня своими вопросами, окна! Станция. Компостер памяти. Пятое марта. — Зрелость. Первая женщина — мерзость. Что делать, если даже гении Не стоят родинки на ноге у нее.
Думаю, будь, что будет.
Рождается мысль человека
В муках душевного голода.
И поддается Природа, как куртизанка, —
Покажет то то, то это.
Подмигивает мне звезда.
Ханжество. Пошлость. Распущенность.
Идеал — лезвие.
Несет весенних рельсов распутица.
Сердце маком распустится
И опадет, поблекнув. До следующего лета.
Интрижки замысловатость.
Двусмысленности — пустое.
Истина — всегда простое.
Когда формулы стали стрелять,
Даже самая последняя блядь
Усвоила «О!?», когда слышит «Я физик».
Ритм колес. Не успев оглядеться,
Распуганные, стремглавят ниц
Мысли — стая разбуженных птиц.
Мчится поезд — частица
В ускорителе рельсов.
Не насилуя рифмы, скачут слова,
Взволнованные и резвые жеребята.
Болтушка. «Шерше ля фам», —
как говорят французы.
Слагается из букв «БАЛДА».
Высоковольтных мачт радар
Распятой звездой медузы.
Вытаращиваются очкастые
На каналы планеты Марс.
Фотовспышки спецкоров
Слепят нахально магнием,
Как огни светофоров.
Ухмылки репортеров.
Газетная помпа.
Наука моя — Любовь моя,
Ставшая для миллионов
Синонимом Бомбы.
Не зарастет эта боль коростой,
И ей не найдется мера.
Мучится физик любого роста,
Пока впрок заготовлено Гровсов
На каждого Оппенгеймера.
Рассвет. Бледный, как пламя газа
Над Марсовым полем.
Синяки провалившихся глаз.
Встретишь ты меня через час,
Скажешь: «Здравствуй, Боря».
В силуэтах берез твои локоны.
Собирательный образ. Точно.
Кто оценит волненье только?
Ретрансляторы? Идолы с острова Пасхи?
Звон проводов? Скелеты берез?
Еловый гроб?
На исхарканных кровью тропах мои слезы.
Хохочут и гаснут звезды.
«Звезды! Звезды!
Я кричу вам — спрячьте!»
Сыпется белесо известка
Обветшалых слов и понятий.
Апрель 1965 г.
Декаданс. Этюд в алой гамме
Гене ИвановуКолеса спешили, звеня о стыки, И люди в личном, будто в личине, Мечтали, шутили, грустили, О том, что прожили, о том, что остыли… А колеса стучали. Сидели девчонки, глядя в окна, Вишневым загаром дымился вечер. Закружил, разбросал ветер Золотистые локоны листьев По холодной и серой дороге.
Под ногами влюбленных локоны
Нежно-печального золота.
И искрились от ряби и холода,
И искали средь нас кого-то
Голубые зрачки луж.
И почти никто не увидел,
Почти никто не заметил,
Как в фате туманов по лесу
Прошла незнакомка — Осень.
Сентябрь, 1965 г.
Сказка
Туманы. Осень. Поблекли травы. Вставляет плотник Двойные рамы. В пустынном замке Все фолианты Покрылись пылью. Кольчуги. Латы. Кривые губки Молят сумбурно. Хохочет фея Над альрауном. Он зачарован И с клавикордов, Как рвут букеты, Он рвет аккорды. В надежде робкой Он замирает, Минор перстами Перебирает. Несчастный карлик В дыру в камине Узрел красоты Нагой богини. И вот он бродит, Чуть жив от страсти, И вот он бредит В тоске о счастье.
Но зов Фортуны
На галерее
С курчавым Фебом
Свел Лорелею.
Как взоры смутны.
Как девы падки.
И с феи бледной
Опало платье.
И с криком диким
Упав в траву,
Головку с шеи
Снес альраун.
«Взгляните, сударь,
Вот это — гробик.
В нем заспиртован
Усатый гномик».
Поэт жмет руку
Экскурсоводу,
Спешит из замка
Под непогоду.
Прозрачный дождик
Сечет по лужам.
Поэт у замка
Забыл про ужин.
Пером в блокноте
Он, не жалея,
Меняет «Лора» —
На «Лорелея».
Октябрь 1967 г.
Альрáун — гомункул, вырастающий из корня мандрагоры. Это сказочное существо я впервые встретил в сказках Гофмана.
***
Меттерлинк. Синяя птица. Чтоб проснуться в стране забвений, Любившие при жизни лица Должны вспомнить прикосновения. Девочка с железным правилом, С нежным абрисом школьной музы Была моим первым ангелом, Крыл которого я коснулся.
Помню вальс. Новогодний бал. Техникум в Тихорецке. Женя Гетман давно умерла. (Врожденный порок сердца.) Еще раньше умерла другая, — Крыл которой я не касался, Но вдруг пробудится Ионова Валя (Белокровие в четвертом классе).
Меттерлинк. Голубые просторы
Счастья — для тех, кто выжил.
(Каково же тем, о которых
Одноклассники не пишут книжек.)
1969 г.
Король Лир
Косте ЖелдинуДа, череда злодейств неисчислима, Зло тащит за собой другое зло И нет конца… Борясь со злом, сам порождаешь зло, Едва преступишь грань, когда Во имя правды и добра Ты зло своим оружием избрал. Где эта грань? И кто остановился, исчерпав Зло предыдущее своим священным злом? «Творить добро из зла, — вот символ власти И ее предназначенье», — Так думал Вилли Старк. «Мура, — мне говорит Шекспир, — Ваш Вилли лжет. Топор — вот символ власти, А ее предназначенье — Себя лишь воспроизведенье, Вот и все».
Так создавался мир — жестокий мир,
Где люди очерствели от невзгод,
От сытости, от бед, от лихоимства.
Трагедии — одна другой ужасней:
Вот Лир, убитый злом своим,
Как бумерангом.
Своею смертью исчерпал ли
Он сам свое же зло?
Нет — умер Лир, а зло его осталось:
Чиновник, сшивший новую шинель,
Ограблен.
И нет Корделии…
Творить добро — добром,
Порой бессильным перед злом,
Но мир носить в себе самом.
Пусть жизнь предстанет чередой
Утрат и обретений.
1969 г.
Шестидесятники — те, кому сейчас за шестьдесят. Накануне 60-x Борис Слуцкий писал: «Что-то физики в почете…» Как все сошлось: космос и фильм «Девять дней одного года», бомба и межзвездные корабли, вечера поэзии. Студенческий театр МГУ: Ролан Быков, Сергей Юткевич, Марк Захаров — «Карьера Артуро Уи» — первая интермедия от театра, музыка бардов, конец света… все смешалось в «Нашем доме», потому что Париж — это «праздник, который всегда с тобой».
Таким Парижем в шестидесятые был физфак МГУ. «Ты слышишь, физфак, сегодня все, сегодня все у нас будет последнее. Последние песни сегодня споем, последняя была стипендия…» (Г. Иванов). Домой возврата нет. Стихи на физфаке не писал только ленивый. Нильс Бор на празднике (Ландау переводил ему арии из оперы «Архимед»): «За науку в России я спокоен!»
(«Наш дом» — так назывался театр-студия МГУ Марка Розовского (Филиппенко, Хазанов, Фарада…) Андеграунд: «Ну, что я мог сделать один!» Колонна, маршируя, уходит со сцены под гром аплодисментов. В спектакле «Вечер советской сатиры (смех отцов)» официозный сводный хор стоит как в Большом театре и поет записные книжки Ильфа, положенные на музыку композитором Колей Корндорфом: «О, как трудно жить в краю непуганых идиотов!»)
А потрясающие научные семинары у Тамма, Капицы, Ландау, Гинзбурга… В ФИАНе нас, студентов, пришедших на семинар Тамма, учили, как отличать Фейнберга от Файнберга: «Фейнберг — высокий и седой, а Файнберг рыжий и нахальный». Никто не путал. Даешь единую теорию поля!
Look Homeward, Angel! Колонный зал МГУ, нет свободных мест, стоят и сидят в проходах — идет поэтический вечер. Физики: Валера Канер, Валера Миляев, Генка Иванов… «Что-то лирики в загоне…», смотри сайт поэзии МГУ. Володя Герцик поучает: «Я что-то не пойму, кому ты подражаешь?» — «Да никому не подражаю!» — «Так ты же так никогда писать не научишься!»
Квартет на сцене поет про желтого цыпленка. Свои, свои! Бешенные апплодисменты! Гость: «Я вам спою новую песню». Преподавательница из первых рядов: «Пожалуйста, представьтесь! Как ваша фамилия?» Скромно: «Моя фамилия — Высоцкий».
«На Тихорецкую состав отправится…»
О замечательных 60-х, когда началось восхождение Бориса Лукьянчука в качестве физика и лирика, можно рассказывать много, и все будет казаться, что мало, а до анализа первой его книги можно и не дойти. Поэтому я остановлюсь только на одном ностальгическом воспоминании, которое, как считает Борис, и определило мое неравнодушное отношение к его ранней лирике.
Татьяна Доронина и Александр Лазарев в фильме «Еще раз про любовь» (1968 г.) по пьесе Э. Радзинского «104 страницы про любовь» — с ними физика «зашла в мой дом», когда я была юной студенткой одного из технических периферийных вузов. Что сказать… Наши мальчики были надолго очарованы романтичной стюардессой Наташей, а мы… мы даже не могли мечтать об Электроне, хотя, казалось бы, физиков в нашем городе, в отличие от стюардесс, было, как в анекдоте Фимы Каца, пересказанном Борисом в его «Импровизации». Умные разговоры, верные и не очень друзья, завораживающие термины, при этом красивая любовь, оборванная гибелью героини… и физика… физика, которую мы потеряли. Это я опять вспомнила «Гапона Гапоновича». А теперь можно перейти и к анализу ранней лирики Б. Лукьянчука под бесхитростным названием «Проба пера».
Я тоже особенно не заморачивалась, как сейчас принято говорить, когда подбирала заголовок для своего послесловия. По двум причинам. Во-первых, именно из Тихорецка отправился Борис Лукьянчук попытать счастья в Москву (туда же возвращался на каникулы, став студентом МГУ), а, во-вторых, читала я его стихи, вспоминая то одну, то другую мелодию, что уже говорит в их несомненную пользу. Более того, саму идею публикации, первые переговоры сопровождала музыкальная тема песни его товарища, физика-лирика Сергея Никитина на стихи Юнны Мориц — «Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли». Это не причина, — твердо сопротивлялась я попыткам отобрать у меня то один, то другой текст
Моя настойчивость в необходимости публикации этих стихов основывалась на недавнем опыте, в сопровождении другой музыкальной темы — «Как молоды мы были, как верили в себя». Я имею в виду лирику 17-летнего Кирилла Ковальджи:
— Вчера вечером почитала вчерне ваши стихи в журнале. Теперь хочу перечитать более внимательно. Но, на первый взгляд, индивидуальный почерк уже просматривается, хотя содержанию вы придавали гораздо больше значения, чем форме. Мне интересно было увидеть вот это зарождение индивидуальности — в настроении, в ощущении… Если бы это было только любительство, ведь ничего бы не вышло. Все равно что-то слышится ваше, даже в этих пробных стихах.
— А в юношеских стихах, думаю, форма соответствовала содержанию. Мне нравится достоверность, непосредственность и свобода тех стихов. А зерно индивидуальности, наверное, — соответствие текстов автору (не эпохе! не идее!) — просто данному человеку…
Я не назвала бы подражательной раннюю лирику Бориса. По одной простой причине — она разнообразна — по размеру, «конструкции», тональности… Скорее, она созвучна времени, его кумирам, тем именам, которые олицетворяли поэзию 60-х. Ритмы, темы, лексика… все это витало в воздухе. И человеку с хорошим музыкальным слухом трудно было не поддаться влиянию бессознательно — не только не желая этого, а порой и не ведая о существовании того или иного поэта.
О стихотворении «Светофоры» сказал сам автор — «что же тут комментировать: капрон и грезы…»
Зато второе из представленных — «Нескладушки» — чистой воды импрессионизм. Моментальная фотография — желтые и голубые окна (занавески?), золотой флажок, красный, как редиска, поезд. И очень удачный поэтический образ — «пальцы дождя, ощупывающие силуэт».
«Кошачий вальс» — очень серьезная заявка. Мне почему-то Маяковского напомнил. «Мария сказала — приду в четыре…»
О звездную сферу молоточком звеня, Ангелы белые от восторга немеют. Назло Копернику, Вселенная вокруг меня Вращается по Птоломею.
«Назло Копернику» — тут прямая перекличка с В.В.М. «Кошачий вальс» можно экранизировать. Такая концентрация чувства, выраженного в нем, перепады настроения, и вдруг неожиданно — «Ну что ты скажешь, совсем поэзия разладилась». Потрясающий ход. Или автор получил долгожданное известие и не стал делиться с окружающими. Ведь до этого другое было:
Скользко у телефонной будки. Ветер. Цыганка предупреждала: «На сердце из льда упадешь!» Фраза из Конрада: «Вечер был откровенен, Как шея, подставленная под нож»
В «Пушкинском музее» мне понравилось звучание этой строфы, это «з» повторяющееся:
Эх, какой же был ротозей я, Не срывал, что мне жизнь давала, А теперь вот брожу по музейным Залам в поисках идеала.
«Урожайную песенку» я при первом чтении «шансоном обозвала», и не очень ошиблась, какой бы эпиграф у нее ни стоял сверху. Представила в воображении группу студентов, с воодушевлением орущую ее под гитару — надрывно, пафосно, с чувством момента. Примерно так, как звучало бы — «Прощай паровоз, не стучите колеса...» в групповом исполнении. При перечитывании нашла музыкальную основу — даже две! Вот первая и главная:
Купите бублички, горячи бублички, Гоните рублички сюда скорей, И в ночь ненастную, меня, несчастную, Торговку частную ты пожалей.
Но можно и так спеть — на мотив «Сняла решительно пиджак наброшенный».
У Бориса Лукьянчука на этот счет более серьезное мнение и другие источники ритма.
«Не разрешайте детям играть на железнодорожных путях (надпись на спичечном коробке)» — это очень сильное стихотворение, на мой взгляд. Читая его, я вспомнила о Вознесенском, даже заглянула в его стихи 1965 года на «Стихии». Это не «мой» автор, но что-то тут есть — в конструкции стиха. Это стихотворение из тех, которые, что называется «бросают в толпу». Такое типично «шестидесятническое» по настроению. Из тех, которые на площади читали, у памятников.
Каждая строфа — такая мощь, такая энергетика… И, главное, это поэзия настоящая, это в прозу не переведешь (вспомнила разговор с Ковальджи, о своем толковании сущности поэзии).
«Декаданс. Этюд в алой гамме» — судя по посвящению, для песни предназначался. Я его не только в цвете, но и в звуках вижу.
Финал «Сказки» однажды упомнил Борис в связи с одним стихотворением Владимира Соколова.
Прозрачный дождик Сечет по лужам. Поэт у замка Забыл про ужин. Пером в блокноте Он, не жалея, Меняет «Лора» — На «Лорелея».
А я прокомментировала. Романтический вид, замок… Воды вроде бы не видно, иначе пруд или речка были бы упомянуты. Зато — прозрачный дождик — вот она! вода! И связка — замок-дождик или, шире — замок-вода, только у человека с поэтическим мироощущением могут вызвать аллюзию — Лорелея! А о том, что он молод, говорит та легкость, с которой он одно имя меняет на другое, пусть и ради опоэтизирования ситуации.
Элегическую «Синюю птицу» к «пробе пера» уже не отнесешь. Как и «Короля Лира». Эта строфа мне очень понравилась, да и весь замысел в целом:
Да, череда злодейств неисчислима, Зло тащит за собой другое зло И нет конца… Борясь со злом, сам порождаешь зло, Едва преступишь грань, когда Во имя правды и добра Ты зло своим оружием избрал. Где эта грань?
Борис Лукьянчук пытался убедить меня, что в его студенческие 60-е стихи писали все. Он и в своем предисловии об этом говорит. Пусть так. Но многие уже не пишут. Многие пишут не так. «Иных уж нет, а те далече». Но мы-то еще есть! Так почему же еще раз не вспомнить нашу юность под мелодии и ритмы стихов и песен тех лет, написанных в нашем, что бы кто ни говорил, простом, по-своему важном для каждого человека счастливом «вчера»?
